12. Государство

 

Вопрос о месте государства, его роли и функци­ях — один из главных пунктов коренного расхожде­ния между народом и «элитами» новой, либеральной эпохи. Подозрение в том, что русский народ тяготеет к государственнической позиции, сегодня является тяжелейшим из всех либеральных подозрений в его адрес. Расхождение это — кардинально, и оно про­слеживается на уровне идеологии, политики, полити­ческой культуры, системы ожиданий.

 

Начнем с идеологического уровня. Парадокс со­стоит в том, что либеральная неприязнь к государству и государственнической позиции носит глубоко ан­тидемократический характер. Следуя ли­беральным стереотипам, то есть понимая под демо­кратией право на свободную критику и индивидуаль­ное самоопределение, мы в этом парадоксе ничего не поймем. Он открывается тогда, когда мы обратимся к языку либеральной социальной антропологии. Тогда мы увидим, что эта антропология делит человечество на две неравноценные части: суперменов, способных «вырвать свое» в любых социально и морально неконтролируемых условиях, и «неадаптированных», способных выжить только в среде, где существуют со­циальные и моральные гарантии.

 

В этом отношении А. Чубайс — наиболее последовательный и откровен­ный адепт либеральной антропологии. Он не постес­нялся признаться в том, что ориентировался не на цивилизованную, а на спонтанную (то есть соответст­вующую законам джунглей) приватизацию.  «Суть спонтанной приватизации можно сформулировать двумя фразами: если ты наглый, смелый, решитель­ный и много чего знаешь (имеется в виду не интел­лектуальное, а «шантажирующее» знание) ты получишь все. Если ты не очень наглый и не очень смелый — сиди и молчи в тряпочку» (Ч у б а й с А. Приватизация по-российски. М., 1999.)

 

Надо сказать, что при всех поправках и на российскую специфику, и на специфику самого Чубайса как тяготящейся за­коном личности здесь тем не менее выражена сущест­венная сторона либеральной антропологии как тако­вой, замешанной на принципах «естественного отбора» и презрении к уязвимым, щепетильным и деликат­ным. Главным же условием «естественного отбора» является государственное невмешательство в исход «спонтанных» отношений, основанных на законе джунглей.

 

Социально-историческая подоплека отношения буржуазного либерализма к государству отмечена дву­смысленностью, связанною с промежуточным стату­сом третьего сословия. Буржуазный «антиэтатизм» носил демократический характер в той мере, в какой содержал критику феодальных привилегий и протек­ционизма, мешающего установлению справедливых, то есть равных отношений социальной соревнова­тельности. Но по отношению к стоящему ниже него четвертому сословию бесправных наемников буржуазный «антиэтатизм» носил антидемократический ха­рактер, ибо тормозил формирование цивилизованных отношений между рабочими и работодателями, склон­ными игнорировать человеческое достоинство и эле­ментарные жизненные права материально зависимых людей.

 

В свете этого приходится признать, что наши при­ватизаторы дважды повинны перед демократией: го­сударственную собственность они заполучили не «спонтанно», а опираясь на властно-номенклатурные привилегии. Здесь этатизм им не претил. Но после того как они ее заполучили, тотчас стали тяго­титься национально-государственным, социальным и моральным контролем общества за их делами, стали неистовыми «антиэтатистами». В их презрении к простому народу сочетается псевдоэлитарный сно­бизм старых пользователей спецраспределителями с социал-дарвинистской асоциальностью «новорусско­го» типа.

 

Здесь — настоящий секрет их зоологического ан­тикоммунизма. Идеологически коммунизм давно мешал коммунистической номенклатуре: мешал конверти­ровать власть в собственность, причем наследствен­ную, гарантированную от посягательств государства. Поэтому все принятые в последнее время законы о собственности несут следы классово-номенклатурной полемики с государственным контролем, «плебейско-пролетарским» по своему происхождению.

 

Крушение советского коммунизма избавило от госу­дарственного социального контроля не только но­менклатурных и криминальных нуворишей привати­зации. Оно послужило толчком к новому вселенскому освобождению буржуазного класса от ограничений, накладываемых социальным государством. Пораже­ние коммунизма стало поражением социального начала в пользу социал-дарвинистского. Это означает, что всемирная схватка двух систем, олицетворяемых сверхдержавами, велась в присутствии наблюдателя, решившего немедленно воспользоваться новыми реа­лиями, возникшими после победы США в «холодной войне». Этим стратегическим наблюдением являлся класс буржуазных «делателей денег», весьма тяготя­щихся и социальной нагрузкой, и «пуризмом» госу­дарства, преследующим наиболее неразборчивых лю­бителей быстрого обогащения.

 

Когда рухнула система социализма, из этого факта заинтересованные наблю­датели постарались извлечь максимальные дивиден­ды. Они состояли во всемирной дискредитации госу­дарственного социального контроля как такового. А поскольку в таким контроле объективно был наи­более заинтересован простой народ, то он и стал вме­сте с государством объектом ожесточенной либераль­ной критики, весьма напоминающей внутренний ра­сизм.

 

Это — расизм, вооруженный критериями уже не физической, а социальной антропологии и пресле­дующий «социально неполноценных». Сверхчеловеки «свободного» (от социальных ограничений) рыночно­го общества выступают как антиэтатисты, тяготящие­ся государством. Им противостоят социально не за­щищенные «недочеловеки», адресующиеся к государ­ству в поисках защиты и социальных гарантий.

 

Таким образом, в старое классовое деление буржуазного об­щества на собственников и несобственников, на па­тронат и наемных рабочих современная либеральная идеология привнесла элементы откровенного соци­ального расизма. Эксплуататоры стали суперменами, эксплуатируемые — неполноценным «человеческим материалом». Жесткий язык, но он соответствует но­вому стилю эпохи, являющейся эпохой стратегиче­ской нестабильности.