II. Испания в 1845 г.

История Испании первой половины XIX в., и, в особенности, второй его четверти, сложилась, не в пример российской, крайне бурно. После смерти в 1833 г. Фердинанда VII Бурбона, отменившего за три года до этого салический закон, по которому престол наследовался по нисходящей непрерывной мужской линии, во владение королевством вступила его малолетняя дочь Изабелла. Это событие стало началом так называемой первой карлистской войны (1833-1839 гг.), вызванной стремлением инфанта дона Карлоса, младшего брата Фердинанда, занять престол Изабеллы и ее матери, регентши Марии Кристины.

Сразу по смерти Фердинанда VII Кристина вышла замуж за сержанта королевской охраны Муньоса, человека плебейского происхождения.⁷⁸ Несмотря на то, что Кристина в течение долгого времени старалась держать брак в секрете, чтобы не потерять права на регентство, это ей удавалось с трудом. Рэймонд Карр, анализируя ход придворных интриг этого периода, называет замужество Кристины провалом (fracaso) в смысле восприятия его высшим испанским обществом.⁷⁹ С самых первых месяцев регентство при малолетней Изабелле не было спокойным.

Не скупившийся на эпитеты исследователь И.М.Майский именует полвека истории Испании с 1820 г. до 1874 г. «невообразимым хаосом и беспорядочным столкновением личных интересов в ходе бешеной погони за властью».⁸⁰ Действительно, это период возрастающего влияния на трон со стороны армии, непрекращающихся pronunciamientos (попыток государственного военного переворота) как в столице – Мадриде, так и в провинции. Даты, выбранные Майским, не взяты с потолка: едва оправившаяся от войны против Наполеона Испания в 1820-1823 гг. пережила гражданскую войну, спровоцированную, пользуясь терминологией И.М.Майского, «второй испанской революцией XIX в.»⁸¹, известной также под названием «Восстание Риего», по имени революционного испанского генерала Рафаэля дель Риего-и-Нуньеса, подавленную «монархическим актов взаимопомощи»⁸² европейских монархий, действующих в рамках созданного в 1814 г. Священного союза.⁸³ Вплоть до восшествия в 1874 г. на престол Альфонсо XII, прозванного Умиротворителем, история многострадальной Испании действительно, в той или иной степени, оправдывает метафоры И.М.Майского.

Карлизм, «оплот средневекового мракобесия»⁸⁴ – военно-политическое движение, не прекратившее свое существование с завершением первой войны 1833-1839 гг. (в течение XIX в. Испания пережила три карлистские войны), представляет из себя переплетение сложных социально-политических мотивов, которое пережило как дона Карлоса, так и вообще политические реалии первой половины XIX в., в той или иной форме существуя и в современной Испании. Касательно первой войны, И.М.Майский, жестко трактующий карлизм как реакционную силу, боровшуюся «против установления капиталистических порядков в области экономики и политики, отстаивающую основы феодально-абсолютистской монархии прошлого» ⁸⁵, ясно противопоставляет карлистов, особенно популярных на севере страны – в Стране Басков и Каталонии, либеральному движению (представленному т.н. moderados (умеренными либералами⁸⁶), progresistas (прогрессистами, по мнению И.М.Майского – идеологическими наследниками exaltados образца 1820-1823 гг.) и немногочисленными радикальными демократами), группирующемуся в той или иной мере вокруг мадридского двора Марии Кристины и Изабеллы. Действительно, Кристина представляла интересы либеральной буржуазии, но не по личным склонностям, а из безысходности, считает И.М.Майский, – крупное землевладение, сельские жители и церковь, по большей части, стояли за дона Карлоса⁸⁷.

Именно события первой карлистской войны во многом повлияли на историю Испании на десятилетия вперед. В частности, ряд военачальников, боевых генералов, выдвинувшихся во время первой карлистской кампании (Рамон Мария Нарваэс, Леопольдо О'Доннелл, Бальдомеро Эспертеро), напрямую влияли на государственную политику в течение многих лет.

Формально первая карлистская война (во многом благодаря успехам частей упомянутых генералов) завершилась осенью 1839 г. Фактический и окончательный разгром оставшихся частей карлистов в районе Маэстразго (Maestrazgo, северо-восток страны) состоялся в 1840 г. Несмотря на военные успехи правительственных войск, сложная политическая обстановка в традиционно регионально разделенной Испании заставила стороны (в лице Эспартеро и одного из лидеров карлистов генерала Марото) пойти на компромисс, согласно которому карлистские солдаты избежали репрессий, а офицеры сохранили свои чины.⁸⁸ Был ли необходим компромисс с ослабевшей карлистской партией? Британский историк Рэймонд Карр считает, что правительство Кристины умышленно не покончило с карлистами, так как они могли быть выгодным Мадриду в дальнейшем в качестве предлога для реакции.⁸⁹

Во время войны политическая жизнь Испании оставалась крайне бурной: в 1835 г. восстает мадридский гарнизон под руководством Кардеро. Даже столица не оставалась в стороне от то и дело объявляемых pronunciamiento. Тогда же волнения охватили Сарагосу и Барселону, а на юге страны власть перешла в руки ряда революционных хунт.⁹⁰ Основные черты испанской истории вплоть до 1870-х гг., чаще других отмечаемые испанскими и зарубежными историками, сформировались именно в этот период: усиливающийся провинциальный партикуляризм, медленность капиталистического развития государства, основными политическими «игроками» которого выступает королевская власть, церковь и армия; причем, последняя далеко не всегда стояла на монархических позициях (т.е. выражающих интересы крупного землевладения), то и дело провоцируя pronunciamientos.

Политика Кристины в течение нескольких лет определяется исследователями как, по большей части, реакционная. Главой первого правительства Кристины становится консерватор, знаменитый дипломат Сеа Бермудес, в 1812 г. подписавший в Великих Луках договор о дружбе между Россией и Испанией.⁹¹ Однако в сентябре 1835 г. правительство неожиданно возглавляет популярный среди либеральных кругов банкир Хуан Альварес Мендисабал. Одним из основных шагов его недолгого премьерства стала постановка на широкую ногу распродажи конфискованных церковных земель, которой, отмечает Майский, Мендисабал убил сразу трех зайцев: пойдя навстречу антиклерикальным настроениям масс, премьер пополнял пустую казну и вносил разлад среди приверженцев карлистского движения, так как «многие сторонники претендента не могли устоять перед соблазном купить по дешевке церковную землю, а купив, неизбежно переходили в лагерь христоносов».⁹² Манипулирование земельным фондом католической церкви Испании в течение долгого времени останется одним из популярных политических приемов Мадрида. Именно с деятельностью «прогрессистского» правительство 1835-1837 гг. связана отмена майората, уничтожение церковной десятины, конфискация и перепродажа церковных земель.⁹³ Кроме того, были отменены сеньориальные повинности, баналитеты и личные повинности.⁹⁴

Уже мае 1836 г. «левые маневры»⁹⁵ Кристины были закончены: на волне поднятой против него кампании Мендисабал был уволен, и политика двора снова поправела. Тогда же, летом 1836 г. в летней резиденции испанских Бурбонов Ла Гранха (La Granja) была проведена провокация со стороны гарнизонов, охранявших членов двора, результатом которой стало восстановления либеральной «кадисской» конституции, принятой Кадисскими кортесами во время войны против Наполеона в 1812 г. Вынужденно Кристиной был сделан еще один «шаг влево» – премьерский пост занял «прогрессист» Калатрава, чье правительство ускорило процесс продажи церковного имущества, распустило ряд католических орденов и сократило количество духовенства. Кроме того, в конце года Мадрид официально признал независимость государств испанской Америки, потерянных Испанией по большей части еще в конце XVIII в.

В 1837 г., после длительного перерыва, были вновь созваны учредительные кортесы, провозгласившие новую конституцию, которая, по мнению И.М.Майского, стала «победой скорее умеренных, нежели прогрессистов».⁹⁶ Имущественный ценз давал право участвовать в выборах в воссозданные в 1834 г. двухпалатные кортесы только 2,2 % населения.⁹⁷

В августе 1837 г., как только карлистская военная опасность для трона стала ослабевать, Кристина снова вернулась к реакции, сменив за два года четыре министерских кабинета, «один правее другого». Постоянные неурядицы, вызванные военными действиями едва ли не по всей стране и министерской чехардой, привела к тому, что к середине 1838 г. у правительства не было «ни войск, ни денег».⁹⁸ В этой атмосфере и растёт политическое влияние генерала Нарваэса. Отчасти, по мнению И.М.Майского, двор благоприятствовал Нарваэсу, желая получить необходимый противовес популярному в армейской среде генералу Эспартеро. Однако из этой инициативы ничего не вышло: влиятельный Эспартеро сумел добиться суда над Нарваэсом под предлогом его участия в одном из pronunciamiento в Севилье. Нарваэс бежал во Францию.⁹⁹

Летом 1840 г. консервативное большинство кортесов принимает муниципальный закон, ограничивающий права провинций.¹⁰⁰ Обстановка в стране снова накаляется – по всей Испании происходят восстания; между Эспартеро и Кристиной возникает личный конфликт. В результате в Мадриде возникает революционная хунта, и Кристина вместе с подрастающей королевой Изабеллой бежит в Валенсию под защиту лояльного ей генерала О'Доннелла. Во главу центральной исполнительной власти встает лично генерал Эспартеро. 17 октября Кристина отрекается от престола, чем и заканчивает свое противоречивое регентство. В 1841 г. вместе с опальными генералами О'Доннеллом и Нарваэсом Кристина укрывается во Франции.¹⁰¹

На выборах в кортесы в марте 1841 г. подавляющее большинство получили прогрессисты, причем еще недавно всесильная «правая оппозиция» практически отсутствовала.¹⁰² Новым регентом бы избран Эспартеро (однако, что симптоматично в аспекте устойчивости новой власти, с минимальным перевесом).

Ни одного действительного шага вперед за три года своего регентства Эспартеро не сделал, ограничившись скромными реформами национальной милиции и армии, а также возобновлением продажи церковных земель. К 1842 г. Эспартеро окончательно потерял доверие «левых элементов» Испании агрессивными действиями по отношению к стремящейся к автономии Барселоне (дело дошло до артиллерийского обстрела города).¹⁰³ 21 июня 1843 г., после возвращения в Испанию О'Доннелла и Нарваэса, в атмосфере масштабных pronunciamientos по всей стране и минимальном доверии к Эспартеро, тот бежит из Мадрида на юг, откуда, не найдя поддержки, перебрался в Англию.¹⁰⁴

Как указывает ряд исследователей, после бегства Кристины у Эспартеро практически не осталось препятствий для эффективного использования власти. Однако его диктатура закончилась, пользуясь терминологией красноречивого И.М.Майского, «полным фиаско». Советский историк объясняет это тем, что в стране в силу экономической и социально-политической отсталости не нашлось еще достаточных элементов для создания устойчивой демократической партии. Рэймонд Карр акцентирует внимание на том, что Эспартеро, не имеющий полноценного политического опыта, в течение своего нахождения у власти находился под постоянным давлением, особенно со стороны влиятельных О'Доннела и Нарваэса.¹⁰⁵

Итак, в 1843 г. началась так называемая многолетняя «диктатура Нарваэса» (1843-1854 гг.), в течение которой вышеупомянутый генерал оставался главной фигурой в государственной политике Испании. И.М.Майский, не вдаваясь в подробности, именует это событие возвращением к власти «феодально-помещичьих кругов».¹⁰⁶ Весной 1844 г. правительством, возглавленным Гонсалесом Браво, были вновь приостановлены продажи церковных земель.¹⁰⁷ В том же году в Испании возникают местечковые хунты, тяготевшие либо к Эспартеро, либо к бывшему премьеру Мендисабалу, находящемуся в Париже: реакция Нарваэса ужесточилась: в течение 1844 г. были казнены 244 человека.¹⁰⁸ «Торжество реакции» продолжалась в течение нескольких последующих лет, особенно после введения в силу т.н. «конституции 1845 г.», которая, помимо прочего, предполагала определенное улучшение позиций церкви. Вопрос о регентстве был решен небольшим насилием над законом: 8 ноября 1843 г. тринадцатилетняя Изабелла, за год до совершеннолетия, взошла на трон. Испанский историк Хосе Луис Комельяс, анализируя результаты предыдущих регентств, приходит к мысли, что «эта должность никому не была по нраву» к 1843 г.¹⁰⁹

Таким образом, В.П.Боткин, прибывший в порядочно «успокоившуюся» Испанию в 1845 г., стал свидетелем коалиции «прогрессистов» и «модерадос» (в которой, согласно испанскому историку Комельясу¹¹⁰, доминировали «модерадос»), «увенчанной» фигурой генерала Нарваэса. Комельяс считает, что к 1843 г. страна устала от гражданской войны, правительственной неразберихи (за десять лет регентств сменилось восемнадцать правительств¹¹¹), непрекращающихся военных походов и pronunciamientos. Возможно, считает испанский историк, эта усталость и стала одной из причин многолетнего относительного спокойствия во время правления «модерадос». Несомненно, эпоха Изабеллы («время политического и экономического либерализма»¹¹²) не была спокойной, однако, по сравнению с предшествующей и следующей за ней (после 1868 г.) – намного более. За время ее правления «Испания пережила значительное (беспрецедентное за всю предыдущую историю Испании – прим.¹¹³) демографическое оздоровление, происходило спокойное экономическое развитие, наблюдалось улучшение социальной атмосферы». ¹¹⁴

III. O sancta simplicitas. Modus vivendi.

Сразу по пересечении франко-испанской границы в мае 1845 г. (вопреки исследователям, утверждающим, что Боткин попал в Испанию в первой половине августа, сам Василий Петрович настаивает на мае), Боткин принимается за развитие темы, красной нитью проходящей сквозь все его письма (составленные из заметок из Мадрида, Кордовы, Севильи, Гранады, Малаги, Танжера и Габралтара), – испанцы не похожи на остальных европейцев.

По всей видимости, контраст по сравнению с оставленной за пограничной заставой Францией был для Василия Петровича настолько велик, что сравнивая испанцев (точнее, басков) приграничного города Ирун (Irún) с более знакомыми русского путешественнику французами и итальянцами (именуемыми автором «жителями юга»¹¹⁵), Боткин уверяет своих читателей в поражающей «спокойности и величавости манер» горожан Ируна, чего опытному туристу Боткину так не хватало во Франции. Параллели с французами и Францией то и дело проскакивают в тексте «Писем об Испании»: «Никогда природа и нравы не разделяли две страны с большею резкостию», – уверяет Василий Петрович. – «Франция только за 30 миль, – можно подумать, что она за 2000!»¹¹⁶

Величавость испанцев, чувство личного и национального достоинства, наряду с подчеркнутой вежливостью к собеседнику – черты, постоянно отмечаемые путешественником. Уже в Малаге, будучи в Испании в течение нескольких месяцев, он пишет: «Разумеется, испанский простолюдин и к себе требует такой же учтивости, какую оказывает сам, и очень неловко здесь будет тем, которые вздумают обращаться с испанским простолюдином так же повелительно и с таким же гордым пренебрежением, с каким обращается в Европе горожанин с мужиком».¹¹⁷ Судя по «Письмам…», чувство собственного достоинства среди испанского простонародья – не просто принятая поза, но имманентная черта народного характера, оправдываемая еще и тем, что, по Боткину, испанские крестьяне намного умнее и сообразительнее, чем, например, французские: «В них (испанских крестьянах – прим.) нет их (французской – прим.) грубости, их умственной тяжеловатости».¹¹⁸ Более того, впечатление, произведенное на Василия Петровича испанским простонародьем настолько сильно, что «всего более заставляет верить в будущность Испании редкий ум ее народа».¹¹⁹ Тем парадоксальнее этот пресловутой простонародный «ум», что в среде испанского обывателя, по уверению путешественника, нет привычки к чтению книг, однако, к примеру, историю своей земли рядовой испанский крестьянин знает не в пример лучше своего «европейского коллеги»: «С какой удивительной свежестью сохранились здесь исторические воспоминания!», – восклицает Василий Петрович в заметке из Малаги: «Здесь каждый крестьянин знает замечательные события своей провинции за три и четыре века назад – разумеется, без хронологического порядка, и постоянно мешает их с разными поэтическими преданиями, потому что он знает их не из книг, которых не читает, а из рассказов и романсов, перешедших через двадцать поколений». Что касается знаменитых южноиспанских copletas и старинных романсов, то Боткин в немалом количестве перенес их на страницы своих «Писем…» Может показаться странным, что автор, владеющий испанским языком, судя по оставшимся воспоминаниям современников, не на высшем уровне, на слух записывал довольно большие извлечения из устного народного творчества. Однако в сложившейся западной традиции путешествий всегда тесно были переплетены предметы самого путешествия в страну и литературы, о ней написанной. Эта связь до того прочна, что, как указывает испанский историк Хиральдо, иногда сложно понять, «где заканчивается одно и начинается другое».¹²⁰ Владея во множестве сборниками испанских романсов, переведенных на французский язык (которым Василий Петрович владел хорошо), автор вполне мог перенести их в текст готовящихся к публикации «Писем об Испании». Нельзя также исключить и вероятности того, что и во время самого путешествия Боткин пользовался услугами местных жителей в вопросах, касающихся фиксации оригинального материала. Многочисленные диалоги, воспроизведенные Василием Петрович на страницах «Писем об Испании», добавляют правдоподобности этому предположению.

«Говорят, что в Испании народ беден, невежественен, полон суеверия и предрассудков, что просвещение в нее не проникло. <...> Но поставьте этого невежественного испанского мужика рядом с французским, немецким, даже с английским мужиком, и вы удивитесь его натуральному достоинству, его деликатным манерам и его языку, правильному, чистому. Низшее сословие здесь несравненно образованнее низших сословий в Европе; только под этим словом не должно понимать книжное образование, а образование, составившееся из нравов, обычаев, преданий...»¹²¹, – заключает восторженный путешественник свои рассуждения о специфической «интеллигентности» испанского простонародья.

Натуральность, естественность в общении, в том числе с женщинами, среди испанцев становятся особенно разительны для Боткина, когда тот попадает в британский Гибралтар в конце августа (реальная дата посещения Боткиным этого британского анклава на Пиренейском полуострове неизвестна): «У англичан внешние формы жизни составляют род какого-то фатума, против которого все бессильно», – огорчается путешественник. – «Возле испанских нравов, проникнутых врожденным изяществом, это придуманное, сочиненное изящество англичан, их так называемая фашионабельность, кажется смешною карикатурою и пошлостью»¹²²

В чем причина такого разительного отличия испанского мужика от «европейского»?

Эта черта испанского народа объясняется Боткиным, в его многочисленных историософских пассажах¹²³, которыми усеяны «Письма об Испании», особенностью исторического пути, который прошла Испания: «Какое-то самоуважение, какая-то важная церемонность, вероятно, сложившаяся из старинных рыцарских, монархических и религиозных нравов, лежит на всех манерах, даже на быте испанца, и в этом отношении они гораздо более приближаются к народам Востока, нежели к европейцам», – уверен Василий Петрович.¹²⁴

Даже со слугами (в кофейных, гостиных домах и других местах), замечает Боткин, хозяева обращаются снисходительно и радушно, в отличие от остальных стран Западной Европы. Обращаясь к слугам всегда на «usted» («Вы», «Ваша милость»), хозяева стремятся поддерживать с ними отношения в духе «добродушной, простой фамильярности»¹²⁵. Такое положение вещей, по Боткину, происходит от того, что положение слуги в стране не имеет ничего унизительного.¹²⁶

Испанская «инакость» в «Письмах…» имеет очевидный восточный оттенок. Побывав в марокканском Танжере (куда путешественник, следуя авторской датировке, направился из Гибралтара в начале октября), Боткин все более убеждается в этом. Вернувшись из Танжера («грязного мароккского гнезда»¹²⁷) в Гранаду, не одно столетие бывшую мавританской цитаделью в Испании, Василий Петрович, изрядно обогатив свой «восточный» туристический опыт, замечает: «В жителях окрестностей Гранады есть оттенки, отличающие их от прочих андалузцев и которые прямо указывают на их близкую родственность с Востоком. <...> Крестьянин гранадский несравненно серьезнее и молчаливее, чем крестьяне других областей Андалузии. На лицах жителей окружных гор, и особенно Альпухар (где, по свидетельству Боткина, живут не имеющие, в отличие от севильских¹²⁸, права собственности гранадские цыгане¹²⁹ – прим.), та же гордая важность, та же испытующая неподвижность лица, которые так поражали меня в лицах танхерских мавров».¹³⁰

О чувстве собственного достоинства, упомянутого Боткиным еще в начале путешествия, среди ирунских басков, путешественник говорит больше и красноречивее в Андалусии – настоящей кладези всего испанского, о чем в Европе «и не подозревают».¹³¹ Например, в Кордове, «городе совершенно мавританском», Боткину вообще ничто не напоминает «о нравах и обычаях европейских».¹³² О специфическом южноиспанском эклектизме Боткин не устает писать и в Севилье: «Мавританский элемент не только оставил глубокие следы в Андалузии: он сросся здесь со всем, его чувствуешь и в народных напевах фанданго (андалусийский народный танец, исполняемый под пение с аккомпанементом гитары – прим.), и в языке, и в обычаях, и в привычках».¹³³

Гостеприимность – еще одна испанская черта, подчеркиваемая Боткиным реже разве что их пресловутой «восточной величавости», истоки которой Василий Петрович ищет не только в особенности испанской истории, но и в самой природе Испании: ее ландшафте, растительности, климате: «Среди этой-то уныло-страстной природы и выработался тип испанского характера, медленный, спокойный снаружи, раскаленный внутри, упругий и сверкающий, как сталь, – африканский дикарь и рыцарь».¹³⁴ Или: «Не от этого ли (пустынного характера испанского климата – прим.) и основу испанского характера <…> составляет какая-то страстная грусть, переходящая иногда в страстную же веселость».¹³⁵ Для Боткина все совпало касательно испанцев: необычайный эклектизм хода истории и самой специфики испанской земли сказались на самом сердце испанского народа, к которому не применимы общеевропейские системы мер и весов: «Чем больше всматриваюсь здесь в людей и события, – пишет Василий Петрович из Мадрида, – тем больше убеждаюсь, что для суждения об Испании и волнующих ее смутах должно прежде всего отложить в сторону всякое сравнение ее с Европою».¹³⁶

Восторгающая путешественника гостеприимность особенно заметна на юге: в кофейных и питейных заведениях за иностранца всегда платят местные. Вот и в жаркой андалусийской Эсихе (Écija), подозвав официанта, автор «Писем...» услышал: «Está pagado, caballero» («За вас уже заплачено» – прим.) И в центральной Испании гостя не обидят: в Мадрид, на свою первую длительную «остановку» в Испании, Василий Петрович прибывает с рекомендательными письмами. От кого путешественник их получил и к кому они адресованы, в «Письмах…» не указано. Но эти письма, судя по тексту, лишь подогрели готовую было выплеснуться испанскую гостеприимность: «Иностранцу, приезжающему в Мадрит, больше всего бросается в глаза то особенное внимание, которое обращают испанцы на рекомендательные письма... Раз рекомендованные испанцу, вы можете располагать им, его временем, его связями».¹³⁷ Однако, южная Испания все же вне конкуренции: «самым любезным городом Европы», в плане обращения с приезжими, Василию Петровичу кажется андалусийский Кадис.¹³⁸

Весьма важную составляющую «Писем из Испании», своеобразное отражение знаменитой «желтой легенды», составляют заметки и рассуждения «эпикурейца» Боткина о пресловутой sal de España (соль Испании – прим.). Конечно, Василий Петрович, «старый развратный друг» московских литераторов, не мог обойти тему легендарных испанских fiestas, андалусийских morenas (досл.: «смуглая женщина» – прим.), корриды, ночных гуляний и танцев.

Радостью «плотской жизни», непринужденностью в быте и самой искренней веселостью, судя по «Письмам…», пронизана вся испанская жизнь. Особенно поражает русского туриста та легкость, с которой «дух праздника» переходит из удалой молодости в улыбчивую и добродушную старость испанцев. В противоположность Европе, где, утверждает опытный путешественник, «веселится одна юность»¹³⁹, в Испании, и особенно в Андалусии, «старики также веселы, и если они не танцуют с молодыми людьми, то всегда любят смотреть на их веселье, играть для их танцев на гитаре, подпевать им песни и не упускают случая импровизировать свой куплетец (coplita) в честь ловкой танцовщицы»¹⁴⁰, – пишет Василий Петрович из андалусийской Малаги.

Сердце испанского юга, Севилья, вдохновило Боткина на потрясающие строки, в которых, намного изящнее и красноречивее, чем, к примеру, в мадридских записках, путешественник уверяет читателей в фантастической «инакости» испанских нравов: «О свободе, царствующей здесь, в Европе не имеют понятия: здесь каждый словно у себя дома. Эта непринужденность, этот громкий смех, эта живость разговоров, как все это не походит на европейские гуляния, а тем менее на наши, на которые мужчины и женщины выходят с такими натянутыми, заученными лицами и манерами. Но что особенно замечательно – эта непринужденность, эта свобода, проникнутые здесь самою изящною вежливостью, это не заученная, не условная вежливость, принадлежащая в Европе одному только хорошему воспитанию, а, так сказать, врожденная; вежливость и деликатность чувства, а не одних внешних форм, как у нас, и которая здесь равно принадлежит и гранду, и простолюдину».¹⁴¹

Легкость и непринужденность в общении, подчеркивает путешественник, свойственна не только простому андалусийцу, но и также представителям аристократии: в противоположность высшему обществу России и Европы, в Испании, например, принято называть собеседников, как бы поверхностно не был знаком с ним говорящий, только по имени: don Fernando, don Luis, doña Angeles.¹⁴²

Вообще, говоря об отсутствии в Испании непреодолимых преград между слоями общества и восторгаясь этому, Василий Петрович, как правило, опять-таки приводит в пример чаще юг, нежели центр страны. В Андалусии Боткин обнаружил, что даже народная одежда не превратилась еще только в предмет простонародного гардероба: на традиционные и пышные вечерние гуляния даже высший свет сплошь выряжен в народные костюмы.¹⁴³ Щегольство, шик – вот основные черты андалусийцев, считает очеркист, при этом, однако, «женщины одеты далеко не так изысканно, как мужчины».¹⁴⁴

Целостность традиции соблюдается и в отношении народных песен, которые, уверяет Боткин, играет не только простонародье; и в богатых домах во время tertulias (вечера – прим.) или званых ужинов и балов (на которые, например, в Гранаде, изредка приглашаются и местные цыгане¹⁴⁵) звучат те же нехитрые мелодии и куплеты.¹⁴⁶

В очередной раз подчеркивая глубокое отличие испанских нравов (в том числе, в народной культуре) от «общеевропейских», путешественник акцентирует внимание читателя на андалусийских народных танцах – ola и jaleo, в которых проницательный очеркист обнаруживает «сладострастный экстаз», позволяющий понять (и «больше, нежели понять») знаменитое испанское «обожание тела».¹⁴⁷ В Западной Европе (и даже, подчеркивает Боткин, во фривольном Париже), такие танцы сочли бы безнравственными, однако сам свидетель народных севильских празднеств не согласен с этой оценкой, находя местную танцевальную традицию, при всей ее откровенности и телесности, «исполненной всей бессознательной девственной стыдливости».¹⁴⁸

Не мог Боткин пропустить и такое непременное для путешественника в Андалусию зрелище, как знаменитая corrida de toros. «Ничто не может дать такого полного понятия о наслаждениях, страстях, характере и физиономии испанского народа, как corrida de toros, – уверяет Василий Петрович, – самое высшее, самое любимое из его удовольствий».¹⁴⁹ На корриду в Севилье, посещенную русским путешественником, собралось около 30 000 человек, целое население Кордовы! Испанский историк Комельяс сообщает, что к середине века население Севильи едва превысило отметку в 100 000 человек.¹⁵⁰ Популярность корриды в сердце юга Испании, по-видимому, была настолько велика, что едва ли не каждый третий его житель считал своим долгом и величайшим удовольствием узреть корриду вживую. Несколько страниц письма из Севильи посвящено описанию посещенной корриды: углубляясь в историю пиренейской тавромахии, вычитанную в Севилье из книги бывшего тореадора Франсиско Монтеса¹⁵¹, Боткин передает, что восшествие на мадридский престол Бурбонов стало причиной упадка древней дворянской традиции – в частности, Карл III вовсе запретил корриду, но к концу XVIII в. традиция возродилась в былом блеске, особенно при Фердинанде VII, который учредил существующую до сих пор севильскую школу тавромахии (Escuela taurina de Sevilla – прим.); однако с тех пор бой быков уже не был исключительно дворянским занятием, более того – знатные фамилии старались не участвовать в корриде. По уровню драматического напряжения и насыщенности, живости действия, уверен Василий Петрович, коррида стоит далеко впереди всех возможных театров¹⁵², – до того молодого уроженца Москвы увлекла коррида.

Помимо боя быков и плохого театра, уверяет Боткин, в Севилье нет никаких развлечений.¹⁵³ Однако нередко приезжающие иностранцы (особенно французы: именно представителей этой нации, эмигрировавших в Испанию, Боткин упоминает в «Письмах…» особенно часто), замечает путешественник, остаются в Испании на годы, плененные живостью и естественностью нравов, полнокровностью жизни, не ограниченной еще совершенно общеевропейскими нормами.

В том, что касается испанских женщин, Боткин непреклонен: во-первых, испанки куда красивее и натуральнее, нежели дамы Франции, Англии, Германии, России или Италии, во-вторых, чем «аутентичнее» испанка, тем лучше.

Василий Петрович ценит в прекрасном поле натуральность: по сравнению с «жеманными»¹⁵⁴ француженками, даже неброские горожанки Мадрида нравятся Боткину больше. Но подражание мадридских женщин al estilo de París угнетает путешественника. Во многом поэтому ему больше нравятся уроженки Андалусии и Валенсии: «Если встречаешь толпу женщин (в Мадриде – прим.), одетых со всем испанским изяществом, то непременно андалузки».¹⁵⁵ То ли дело настоящий юг Испании! «Если о породе женщин можно судить по рукам, ногам и носу, – рассуждает Боткин, – то, без всякого сомнения, порода андалузок самая совершеннейшая в Европе».¹⁵⁶ Помимо внешности, особый шарм жительницам Андалусии, считает Василий Петрович, придает отсутствие «претензий на образованность» и «вычитанных чувств» ввиду отсутствия среди андалузок (и испанок вообще) привычки к чтению.¹⁵⁷ То и дело сравнивая севильских morenas («самый совершенный тип женской артистической натуры»¹⁵⁸) с первыми неаполитанскими, парижскими и петербургскими красавицами, Боткин не находит испанкам равных.¹⁵⁹

Стоит отметить, что в описании прелестей испанских женщин Боткин использует практически те же эпитеты, что и издавший как раз в 1845 г. свой путеводитель англичанин Ричард Форд.¹⁶⁰ Успел ли Василий Петрович прочитать ставший впоследствии бестселлером в Европе путеводитель, неизвестно.