Глава 2. Этнические процессы и организация власти (VI – VII вв.)

2.1. Седентаризационные процессы в аланском обществе

2.1.1. Взаимоотношения ираноязычных кочевников с автохтонным населением Северного Кавказа. Освоение аланами гор и предгорий

В историко-археологическом изучении Северного Кавказа накоплен значительный материал, освещающий историю появления ирано-язычных кочевников на юге России, проблему взаимоотношений степняков с местным автохтонным населением, освоению ими гор и предгорий Большого Кавказа. Благодаря исследованиям А.А. Миллера, М.В. Покровского, К.Ф. Смирнова, Е.И. Крупнова, В.И. Марковина, В.Б Виноградова, Е.П. Алексеевой, М.П. Абрамовой, В.А. Кузнецова, В.Б. Ковалевской и др. сформулированы интересные идеи и обобщения, успешно решены многие немаловажные по своей значимости вопросы. Вместе с тем, более глубокого анализа заслуживают такие аспекты этносоциальной истории северокавказских алан периода после Великого переселения народов, как:

механизм синтеза двух хозяйственно-культурных типов;

усиление внутрирегиональной интеграции в середине I тысячелетия под давлением обширного конгломерата тюркоязычных племен;

процесс оседания кочевников-алан, формирование политического объединения предгосударственного типа.

Обозначенные процессы напрямую связаны со сложившейся на Северном Кавказе, в раннее средневековье, интеграционной системой этносоциальных связей. Развиваясь, эта система привела к трансформации некоторых северокавказских обществ от в значительной степени аморфных, гетерогенных объединений к этносоциальным организмам предгосударственного типа, с усложнением иерархической надлокальной системы управления обществом [130, c. 22].

В исследовании намеченной темы немаловажным является определение этапов, иллюстрирующих традиционные отношения горцев и степняков – те этнообразующие факторы, которые сыграли в центрально-кавказском регионе решающую роль в формировании раннесредневекового аланского общества.

Хронология взаимоотношений с автохтонным населением. Взаимоотношения ираноязычных племен южнорусских степей с аборигенами Северного Кавказа имеет свою глубокую предысторию. Уходя корнями в эпоху бронзы, в сарматское время эти связи резко усиливаются, превращаясь в обычную норму жизни аборигенов края [156, c. 57]. В своем развитии контакты ираноязычных кочевников и местных племен прошли три стадии. В скифо-савроматское время – период отдельных, спорадических связей; в сарматское время – период враждебных отношений и военных столкновений; в аланское время – период мирных отношений, наиболее активная этническая миксация.

Длительное время обитание ираноязычных скифов в степной и предгорных зонах Северного Кавказа не признавалось. Большая роль в изучении проблемы освоения региона скифскими племенами, особенности их взаимоотношений с местной кобанской средой принадлежит Е.И. Крупнову [79]. В настоящее время, благодаря исследованиям В.Ю. Мурзина, С.В. Махортых, В.М Батчаева, Петренко В.Г, Мошинского А.П. и новым археологическим данным установлено, что степи Предкавказья, включая Прикубанье, являлись ареалом формирования скифов с начала VII в. до н.э. Более того, по мнению некоторых скифологов, здесь находилось загадочное «царство Ишкуза» ассирийских письменных источников, откуда скифы предпринимали свои походы в Переднюю Азию. В настоящее время на Кавказе известно более 100 скифских памятников VII – V вв. до н.э.

В непосредственной близости от скифов обитали (в зоне гор и предгорий) аборигенные племена кобанской культуры, сформировавшиеся еще в доскифское время. О наличии широких контактов скифов с аборигенами говорят данные археологии, свидетельствующие о совпадении ареалов памятников скифской и кобанской культур в пределах Центрального Кавказа. «Кобано-скифское внутрирегиональное контактирование принципиально важно для осмысления этногенеза осетинского народа, органически связанного с процессом иранизации части аборигенного кавказского населения» [168, c. 155]. Кобано-скифское контактирование V – IV вв. до н.э. дает основание говорить о начале этноязыковой иранизации и начавшемся процессе этнической миксации (появляются подкурганные захоронения со смешанными чертами). Горные районы оставались в это время зоной обитания автохтонов, испытавшей лишь некоторое влияние культуры скифов [221, с.42]. Интересна концепция В.Б. Виноградова и Я.Б. Березина: в конце VII – начале VI вв. до н.э. какая-то племенная группа (состав этнически пестрый), участвовавшая в переднеазиатских походах скифов, при возвращении закрепилась у предгорий, в центре Предкавказья. Дальнейшее этническое развитие этой группы шло за счет включения в свой состав и «переработки» как выходцев из кобанских племен, так и савроматских групп, существовавших здесь в VI – V вв. до н.э. В результате вырастает новый этносоциальный организм, имеющий двуединую ирано-кобанскую основу. Исследователи его называют пра- или предаланским [123, c. 30 – 32].

К концу первого периода автохтонное население втягивается в орбиту взаимоотношений с савроматами – раннесарматскими племенами, которые вытесняют скифов с предкавказских степей. О существовании определенных связей аборигенов Центрального Предкавказья с появившейся в южнорусских степях новой волной ираноязычных кочевников свидетельствуют некоторые памятники (погребение №34 Минераловодского могильника VI – IV вв. до н.э., погребение № 1 Султан-Горского могильника VII – V вв. до н.э.), а также ряд случайных находок [156, c. 57]. Археологические исследования подтверждают возможность проникновения савроматов на эту территорию. Скорее всего, это проникновение носило спорадический характер. Тем не менее, долгое вхождение степного и равнинного Предкавказья в сферу влияния савроматского мира подготовило почву и предопределило в какой-то мере успех массового расселения сарматских племен на Северном Кавказе в последующие века.

Вторая стадия – период враждебных отношений и вооруженной борьбы – падает на начало передвижения сарматских племен на Северный Кавказ, где они играют основную роль в регионе с последних веков до н.э. до гуннского нашествия. В Северном Причерноморье сарматы частично уничтожили, частично вытеснили скифов и тем самым установили свое господство. На Северо-Западном Кавказе, в частности в Прикубанье проникновение сарматских кочевников не было катастрофическим для местного населения и не нарушило более высокой культуры меотов. Несколько иная картина прослеживается на Северо-Восточном и Центральном Кавказе, «где происходит интенсивный процесс сарматизации» [156, c. 57], связанный, прежде всего, с активностью аорсов. В своем стремительном движении на запад и юг аорсы сломили сопротивление нижневолжского объединения родственных им савроматов, потеснив их в Предкавказье. Именно эта часть савроматов явилась основой формирования в Предкавказских степях сильного сиракского союза сарматских племен, противостоящего аорсам.

При отступлении сираков в Предкавказье, вслед за ними и тесня их, туда же устремились аорсы [121, c. 114]. Натиск сарматских племен в их движении к Кавказским горам должны были испытать и местные племена равнин и предгорий. Не исключена возможность, что между ними происходили кровопролитные столкновения, хотя в письменных источниках мы не встречаем подобных известий. Однако, зная, какая участь постигла скифское население Северного Причерноморья, можно с уверенностью говорить о том, что сарматские племена были настроены весьма воинственно. Одним из немногих памятников автохтонного населения в плоскостной зоне Центрального Кавказа является Ханкальский могильник (III в. до н.э. – I в. н.э.) [184, с. 33]. Вероятно, определенная часть местного населения плоскости вынуждена была в I в. н.э. отступить в горы, где жили родственные племена.

В.А. Кузнецов факт присутствия сарматов в регионе называет вторым этапом иранизации Предкавказья. На этом этапе связи горных племен с савроматами и сарматами остаются в рамках маргинального контактирования. В то же время, как считает исследователь, процесс внутрирегионального контактирования и этнического смешения-миксации в районах прилегающих к Центральному Предкавказью с запада положил начало формированию интегрированной из субстрата новой этнической общности – синкретического этнического новообразования [168, с. 155 – 158]. Согласно Ф.Х. Гутнову, на основе синтеза в равнинной и предгорной контактных зонах складывались принципиально новые этнообразования, связанные с переходом части сарматов к оседлости. Сарматы Предкавказья, переходя к стабильному кочеванию на землях, находившихся в сфере влияния оседлых племен, успешно осваивали отдельные элементы их культуры, утрачивая некоторые свои [63, с. 58]. В целом, следует отметить, что точки зрения В.А. Кузнецова и Ф.Х. Гутнова фактически сближаются с концепцией М.П. Абрамовой, отмечающей смешанный характер населения предгорной зоны, доступной для проникновения и оседания кочевников [105, c. 58 – 59].

Сложные, нередко враждебные отношения сарматов с местными племенами нашли отражение в осетинском нартском эпосе, в некоторых циклах которого встречаются упоминание о загадочных существах кадзи. Это злые мифические духи, в нартских сказаниях нередко выступающие и как племя – люди, наделенные большой силой и умом, и обычно враждебные нартам, строящие против них всякие козни. Между кадзи и нартами в то же время существуют экзогамные браки – нарты выдают замуж за кадзи старшую дочь колдуньи Кулбадаг. История взаимоотношений нартов и кадзи завершается сказанием «Гибель кадзи». Кадзи вероломно угоняют скот нартов, но сын пастуха Базыг идет по следу, приходит к селению кадзи и здесь видит похищенное стадо. Базыг спешит домой, поднимает тревогу, нарты окружают селение кадзи и громят их [75, с. 69].

Кавказское происхождение образа кадзи (упоминание «каджи» можно встретить и в грузинском фольклоре) может указывать и на то, что под этим обобщенным образом в глазах творцов нартовского эпоса осетин скрываются именно автохтонные кавказские племена. Нарты и кадзи (степняки и горцы) являлись соседями, отношения которых носили далеко не дружественный характер. Хотя враждебные отношения время от времени сменялись мирными, но крайне неустойчивыми связями. Взаимные стычки, похищения людей и скота, по-видимому, были обычным явлением. В целом, процесс иранизации степных и предгорных районов Северного Кавказа получил дальнейшее продолжение в сарматское время.

Однако взаимоотношения аборигенов с сарматами определялись не только военными столкновениями. Культурное влияние и торговый обмен, имевший место во взаимоотношениях между этими племенами, сыграли, по-видимому, решающую роль в приведении материальной культуры племен плоскостной и предгорной зон к известной нивелировке, что хорошо прослеживается по материалам Моздокского и Нижне-Джулатского могильников. В последнее время порождением процесса тесного взаимодействия сарматских племен с аборигенами (не так давно не учитывавшийся в должной мере) ученые называют зооморфную керамику, распространенную на Северном Кавказе в I в. до н.э. – IV в. н.э. [114, с. 34 – 37]. Подавляющая часть известных сосудов и отдельных ручек происходит из предгорно-плоскостной зоны Северного Кавказа, т.е. из районов сармато-аборигенных взаимодействий. Через сарматов, установивших прочные культурные и экономические связи с Боспором, на территории Центрального Предкавказья и даже в высокогорные районы края, на рубеже н.э. проникает целый ряд импортных вещей [156, c. 62].

В горных районах начинают появляться инородные элементы материальной культуры, не свойственные местной позднекобанской среде, но зато характерные для сарматских погребений (бронзовые кольцеобразные пряжки с неподвижным язычком, длинные мечи сарматских типов, зеркала и пр.). Наличие их в культуре позднекобанских племен горной зоны объясняется не той массовой сарматизацией, которая наблюдается в степных и предгорных районах, а следствием походов сарматских племен в Закавказье. Об этом свидетельствует то, что очень много импортных вещей и находок сарматского времени, рубежа нашей эры, сосредоточено в памятниках, расположенных вблизи Дарьяльского прохода – военной дороги сарматов через Кавказский хребет. Закавказские военные походы сарматов знаменуют начало третьего периода во взаимоотношениях кочевников с местными племенами.

Третья стадия – период относительно мирных отношений, установившихся после первых, резко враждебных столкновений. В I в. н.э. уже намечается некоторый сдвиг, быть может, временный – аланы и горцы выступают вместе в походе 72 г. в Закавказье. Это было самым опустошительным нашествием алан, которое зафиксировали сразу несколько античных и закавказских источников. Из сообщения Иосифа Флавия, мы узнаем, что аланы «замыслив вторгнуться с целью грабежа в Мидию и еще дальше ее, вступили в переговоры с «царем» гирканов, ибо он владел проходом. И когда тот открыл им доступ, аланы, напав огромной массой на ничего не подозревающих мидян, стали опустошать многолюдную и наполненную всяким скотом страну, причем никто не осмеливался им противиться...» [15, c. 277].

Знаменитый древнеармянский историк Мовсес Хоренаци, повествуя о вторжении в Армению алан вместе с горцами и иверийцами, особую роль отводит аланам: «Около того времени аланы, соединившись с горцами и привлекши на свою сторону почти половину Иверии, огромными толпами распространились по нашей земле» [1, c. 238]. Леонтий Мровели уточнил: «Цари Картли, призвали овсов и леков, привели царей овских – братьев-голиафов по имени Базук и Амбазук – с войском овским. И привели они с собой пачаников и джиков. Пришел с ними также «царь» леков и привел дурдзуков и дидоев» [30, c. 33].

Грузинская и армянская историческая традиция, отводя аланам доминирующую роль на Северном Кавказе, в то же время свидетельствуют об их довольно близких взаимоотношениях с кавкасионами. Следует согласиться с В.А. Кузнецовым в том, что аланское нашествие 72 г. предполагало возникновение нового крупного племенного союза. Объединение столь различных по происхождению и языку племен в один союз говорит о многом [77, c. 47]. Вероятно, в I в. аланы уже жили, хотя возможно и не сплошным массивом, в равнинно-предгорной части Центрального и Северо-Восточного Кавказа и имели здесь непосредственные контакты с местным населением. Можно говорить и о некотором сближении алан со своими кавказскими соседями, что весьма существенно, ибо положило начало процессам этнической и культурной интеграции и ассимиляции. Эти процессы получили развитие в последующую эпоху.

Проникновение алан на Северный Кавказ было почти повсеместным, исключая горные и предгорные области Дагестана, хотя и сюда, в Приморскую степь проникла небольшая аланская группа и находилась там некоторое время. Центральный и Северо-Восточный Кавказ, западнее Сунжи и Аргуна, сплошь подвергся аланизации [168, c. 160 – 174]. Ставропольское плато, Пятигорье, предгорные районы Карачаево-Черкессии были частями единого фронта аланского расселения на Северном Кавказе. Сколь значительным это было в I – IV вв. н.э. свидетельствуют политические события в Закавказье, когда картлийские цари старались иметь алан в качестве лояльных северных соседей и союзников в борьбе с Арменией и Парфией. Главный проход через Центральный Кавказ в то время уже получил название Дар-и-Алан – «ворота Алан». В тоже время р. Терек, согласно Страбону, называлась «Алонта».

Археологические памятники также свидетельствуют, что аккумуляция ирано-язычных кочевников в равнинном и предгорном Предкавказье в начале нашей эры достигает значительных масштабов. Видимо, с этого времени, если не раньше, контроль над благоприятными для кочевого скотоводства и земледелия предкавказскими равнинами надолго – до массового появления тюрок – переходит в руки сармато-алан. На многие столетия они делаются здесь хозяевами положения. Согласно Ю.А. Кулаковскому - «римляне знали уже алан как народ прикавказский» [21, c. 9]. На пограничье степей и предгорий Кавказа, возникает сеть обширных, хорошо укрепленных городищ, надежно датируемые I – II вв. н.э. «Трудоемкость работ по созданию фортификационных сооружений этих протогородов, интенсивность жизни – судя по мощным напластованиям в цитадели и на посаде, следы высокоорганизованного ремесла свидетельствуют о высокой социальной организации алан в этот период» [71, с. 132].

Как видно, в догуннский период аланы достаточно широко расселились на Северном Кавказе, начиная от Пятигорья до р. Куры. Анализируя этногенез алан в этот период В.А. Кузнецов отметил: «не следует воспринимать это расселение как сплошной массив на всей указанной территории, скорее всего это были более или менее многочисленные и слабо между собой связанные, разные по происхождению группы древних иранцев, переживавших процесс оседания на землю, перехода к земледельческому хозяйству и усиливавшихся контактов с аборигенным кавказским населением [77, c. 51]. Схожего мнения придерживается и Н.Н. Лысенко, который отмечает, что в IV – V вв., (в отличие от раннего периода) под влиянием различных условий географической среды, разного иноэтнического окружения, несхожести внешних политических факторов этническое пространство ранних алан стало постепенно трансформироваться в мозаичную целостность [220, с. 69].

Причины и признаки седентаризационного процесса. Гуннское нашествие конца IV в. имело огромное значение для последующей истории не только всей Юго-Восточной Европы. Длившаяся много веков доминация древних иранцев в среднеазиатских, северокавказских, причерноморских степях закончилась. «Великий пояс степей» перешел в руки кочевников-тюрок. Островки древних иранцев уцелели лишь на периферии. Наиболее их значительный массив сохранился на территории Северного Кавказа, отделенной от степи Кубанью и Тереком. Видимо, сюда был направлен основной аланский миграционный поток с севера и плотность населения с V в. стала быстро увеличиваться за счет притока алан-танаитов и других ираноязычных племен [77, c. 86].

В закубанских и затеречных степях хозяйничали кочевники, оставшиеся на Северном Кавказе после ухода основной массы гуннских орд на Запад. К началу VI в. военно-политический вес ранних тюрок в северокавказских степях сильно возрос. Стабилизация их угодий лишала алан возможности расширения своей производственной базы за счет равнины, и вынуждали осваивать высокогорье.

Так возникло в степи одно из существенных условий перехода алан к полуоседлости и оседлости, носившее как внешний, так и внутренний характер, причем внутренние причины были значительно глубже. Они заключались в перестройке всей экономической и социальной структуры общества алан. Постоянный приток древнеиранских элементов с севера, из огромных степных резервуаров, спонтанно усиливал позиции кочевников-алан. Однако подвижный образ жизни номадов не давал возможности осуществить значительные накопления (копить можно было только скот, но его количество было ограниченно продуктивностью пастбищ и в любой момент из-за природных катаклизмов этот природный «банк» мог лопнуть) [164, c. 30]. Такое общество было основано на «престижной» экономике. Большая часть добычи доставалась вождям племен и родоплеменной аристократии, а также потреблялась на массовых праздниках.

Если в период активной захватнической деятельности, когда тяжесть войны одинаково падала на всех членов общества, распределение добычи было сравнительно равномерным, то в удлиняющиеся мирные периоды росло экономическое неравенство [90, c. 5]. Поскольку войн, а, следовательно, и необходимой для восстановления экономического положения добычи, не было, кочевник, потерявший стадо, вынужден был переходить к оседлости или, во всяком случае, к полуоседлости. В противном случае, номады были обречены, оставаться вечной периферией мировой истории. «Только завоевание ядра давало возможность стать «центром». Но для этого надо было расстаться с кочевым образом жизни. Это был нелегкий выбор, и принять его означало распрощаться с привычными ценностями воинственного образа жизни и постепенно раствориться в завоеванной аграрной цивилизации» [164, c. 30].

Захваченные земли в мирные времена распределялись между сильными и богатыми родами. Перекочевки проходили уже на определенных территориях со строго очерченными границами: с зимовок – на летовки. На лето в зимовищах оставались больные, старики, пленные и неимущие, которые чтобы прожить начинали осваивать земледелие. Зимовища обрастали пашнями. На окраинах зимовищ располагались обширные постоянные кладбища – могильники [90, c. 5]. Некоторые исследователи подчеркивают нетипичность коллективных погребений для степных сарматских племен и видят в этом одно из доказательств того, что северокавказские катакомбы не связаны своим происхождением с ираноязычной средой, а являются местными. Однако указанные явления могут объясняться и особенностями процесса оседания кочевников, сопровождавшегося концентрацией населения в определенных районах. В таких районах и возникали общие могильники нескольких родственных групп [190, c. 68]. Образцом синтеза местных горских и сарматских культур являются такие памятники, как подкурганные погребения в Терезе (Карачай) – устройство насыпей и инвентарь здесь позднесарматские, а форма погребального сооружения – яма, обложенная камнями, – местная [108, c. 249]. Особенностью миграции алан в горы и предгорья было то, что она нигде ни привела к тотальному исчезновению аборигенных групп. Факт оседания алан на землю устанавливается на материалах городищ Терско-Сунженского междуречья, Прикубанья и Подонья, где обнаружены значительные слои, связываемые исследователями с сарматской культурой. Именно эти центры разнонаправленно расширялись в сторону предгорий и гор. «У степного кочевого и местного горско-кавказского населения существовали разные механизмы усвоения и ретрансляции чуждых им культур» [71, с. 177].

Без переориентации экономики на оседлость обеспечение условий для нормального функционирования социально-хозяйственной структуры аланского общества становилось невозможным, и это не могло не осознаваться. По мнению А.Р. Чочиева, оседание на землю должно было принять форму стимулируемого осознанием его рациональности процесса, ограничивавшегося известными традиционными нормами кочевого быта и интересами отдельных социальных групп в ходе сложения предгосударственного образования [99, с. 263].

Возможно также, что этот период был временем складывания биллингвизма, который является непременным условием и результатом интенсивных межэтнических контактов, и с которым, как правило, сопряжены существенные этнические перемены [186, c. 17]. В этом плане немаловажное значение приобретает тот факт, что материалы таких памятников, как Нижний Джулат и Чегемский могильник, которые следует, по-видимому, расценивать как родовые кладбища, в целом дают представление о смешанном характере населения, оставившего эти памятники. «Следовательно, племена, хоронившие своих умерших в одних и тех же могильниках, должны были проживать совместно… и отношения между ними должны были характеризоваться более широкими понятиями, чем соседские» [156, c. 67]. В связи с этим возникает вопрос, каким образом пришельцы могли заимствовать у аборигенов коллективный обряд захоронения, который в высокогорье, в сарматское время, перестает играть доминирующую роль, а для плоскостных районов не был характерен вообще?

Убедительным в этом вопросе представляется мнение А.М. Хазанова о том, что коллективные захоронения следует связать с процессом седентаризации, поскольку распространение данного обряда становится массовым или преобладающим в тех районах, где происходило оседание кочевников [97, c. 67]. Последнее обстоятельство полностью совпадает с предположением, выдвинутым С.Н. Савенко [190, c. 68].

Что касается внешних причин, то в научной литературе нередко можно встретить утверждение, будто оседание кочевников, было вызвано либо неудачным исходом какого-либо сражения (нашествия), либо «благотворным влиянием более культурных соседей-земледельцев». Но вряд ли такой тезис можно считать бесспорным. Вероятнее всего, переход алан к оседлости был очень сложным и болезненно протекавшим процессом, сопровождавшимся сложными взаимоотношениями различных социальных групп. Наиболее ортодоксальная часть общества, тяготеющая к степным пространствам, состояла в основном из представителей родоплеменной верхушки и представителей военно-служилой знати, традиционно придерживающейся установок кочевой воинственности. Что касается оседлых или полуоседлых групп степного населения, то оно в их глазах всегда являлось наиболее презираемой, дискриминируемой прослойкой общества [97, c. 151]. Cвоеобразной формулой этой морали можно было бы счесть казахскую пословицу: «Умирает не тот, кого ругают, а тот кто потеряет свою лошадь» [110, c. 81].

Какие же следы оставили археологам обитатели степей и предгорий Северного Кавказа, одни из которых – «консервативные», традиционно тяготели к кочевому скотоводству, а другие – «прогрессивные», ориентировались на оседло-земледельческое хозяйство?

Совершенно очевидно, что кочевники, ведущие круглогодичное кочевание, находившиеся на стадии первичного освоения захваченных территорий практически почти ничего не оставляют для археологии. У них не было ни постоянных зимовищ, на которых должен был откладываться культурный слой, ни постоянно функционирующих кладбищ, расположенных на определенных территориях. От таких кочевников остались только разбросанные по степи отдельные погребальные комплексы, нередко впущенные в курганные насыпи более ранних эпох [90, c. 6].

Что касается другой, «прогрессивной» части аланского общества, то относительная стабилизация ее жизни, появление постоянных зимовищ хорошо прослеживается благодаря двум обстоятельствам. Во-первых, в результате образования в районах зимовок бескурганных и курганных кладбищ, погребения, которых ориентированы в соответствии с зимними отклонениями стран света. Во-вторых, из-за образования вдоль берегов рек и лиманов, так называемых полос обитания – длинных, почти сливающихся друг с другом остатков кратковременных стойбищ без культурных слоев и с редкими находками на поверхности обломков керамики и костей животных [90, c. 6]. Таким образом, уже первые шаги кочевников к оседлости позволяют археологам обнаружить оставленные ими следы.

Прослеживаемое археологически этническое контактирование двух основных массивов – горного и равнинного, их длительное взаимодействие, ход интеграции, ассимиляции и аккультурации на третьем этапе иранизации имели последствия огромной важности. Особо существенно, что на этом этапе этнический синтез захватил не только предгорья, но и горную зону, положив конец существованию гомогенных этнических групп и культур. «Складывающийся аланский этнос стал гетерогенным почти на всей территории Алании». Лишь в наиболее труднодоступных и изолированных горных районах продолжали сохраняться аборигенные горнокавказские группы, представляющие островки реликтового посткобанского населения (например, в ущельях Балкарии) [168, c. 161].

К IV – V вв. относится заселение верховьев Кубани, вплоть до самых горных районов (Клухори), в это время появляется целая система городищ, в степи и предгорьях (Ставрополье, Кабарда)[142, c. 618]. По историческим источникам мы можем себе представить территорию, занятую аланами в VI – VII вв. Прокопий Кесарийский дает нам примерные границы. «Всю эту страну, которая простирается от пределов Кавказа до Каспийских ворот, занимают аланы»[33, c. 381]. Аланы на востоке граничат с гуннами-савирами, на юго-западе их соседями являются сваны, апсилы, с запада от авазгов их отделяют брухи (одно из адыгско-черкесских племен). Северными границами алан были предкавказские степи. Грузинские источники и «Армянская География» VII в. также рисуют нам алан-овсов к северу от Кавказского хребта, граничащими с адыгскими и лезгинскими племенами и степными кочевниками. Интересно свидетельство сирийского источника Захария, говорящего о существовании пяти городов в области проживания северокавказских алан [31, c. 165].

Проникновение в Закавказье. Алано-овсы в Двалети. Горные районы аланы стали осваивать с конца IV в. – начала V в. Первые переселенцы, не умевшие еще строить надежных укреплений, селились на трудно доступных местах, на водоразделах. Таким интересным памятником IV – V вв. является, открытое поселение, исследованное у аула Жако на Малом Зеленчуке. Поселение расположено в гористой, труднодоступной местности на плато третьей террасы Малого Зеленчука и тянется, приблизительно, на один километр. Постройки на нем располагались безо всякого плана, просторно, дома окружались дворами и огородами [142, c. 622]. Во второй половине V в. – нач. VI вв. и позже аланы строят укрепленные поселения в долинах рек; поселения очень многочисленны и близко расположены друг к другу (на расстоянии 0,5 км).

В ходе разразившихся ирано-византийских войн аланы принимали в них активное участие то на стороне персов, то на стороне греков. Театром военных действий преимущественно была Грузия и алано-овские отряды, несомненно, нередко бывали на ее территории. Об оседании каких-то аланских групп в Грузии в это время по письменным источникам известно сравнительно немного, но их дополняют археологические материалы. В настоящее время аланские могильники VI – VII вв. на территории Грузии обобщены усилиями Р.Г. Дзаттиаты и указаны им в Мцхета, Жинвали, Агаяни и Едысе, причем замечено тяготение этих могильников к важным торговым путям.

Раскопанный в 1982 – 1984 гг. в верховьях р. Большая Лиахва раннесредневековый аланский могильник с разнообразным погребальным инвентарем, в котором особо выделяются вещи, относящиеся к поясному набору, позволил исследователю высказать мнение о более раннем проникновении алан на южные склоны Главного Кавказского хребта и в Закавказье, нежели это фиксировалось в литературе [144, c. 198 – 209]. Похожие поясные пряжки с хоботковыми иглами, украшения полихромного стиля, встречаются в разрушенных катакомбах Жинвали. Раннесредневековый катакомбный могильник в Жинвали, для грузинской средневековой культуры чуждый, дает документальную возможность говорить о присутствии здесь аланского этноса, придерживавшегося своих привычных традиций [77, c. 181].

Если до VI в. мы можем говорить, в основном, о военно-политических контактах и сотрудничестве, о временном пребывании аланских отрядов в Картли и проникновении отдельных представителей алан в высшую картлийскую знать, то с VI в., видимо можно свидетельствовать о постоянном жительстве здесь групп аланских федератов, размешенных в стратегически и политически важных районах. Анализируя археологический материал в Закавказье, имеющий отношение к аланскому миру, необходимо отметить, что его сосредоточение в определенных местах заставляет взглянуть и на сами эти пункты. Таковыми оказываются не какие-то безвестные поселения, а именно торгово-административные центры главным образом в Восточной Грузии (Самтавро, Рустави, Урбниси, Армазис-хеви, Казбеги) [146, с. 112 – 120]. Другое дело, что политико-экономичес-кое значение эти центры не всегда сохраняют на протяжении всей своей истории, однако в пору бытования они были важными пунктами на военно-экономических артериях Восточной Грузии. Аланы – переселенцы в Закавказье обосновывались в ключевых, лежавших на важных торговых магистралях, пунктах Картлийского царства. Об этом говорят и катакомбные могильники в Жинвали.

Здесь, кстати, необходимо коснуться не менее спорного вопроса о появлении алано-овсов в исторической области Двалети (осет. Туалгом), в районе Наро – Мамисонской высокогорной (1700 – 1750 м над уровнем моря) котловины, в верховьях реки Ардон. Двалети, через которую пролегали исключительно важные пути в Шида Картли через Рокский перевал и в Западную Грузию через Мамисонский перевал, была для северных народов стратегическим ключом к Грузии, и последняя это хорошо осознавала.

Судя по отдельным археологическим находкам и деформированным черепам из ущелья Большой Лиахвы (Едыс, Стырфаз), в V – VI вв. инфильтрация аланского этноса в это ущелье уже происходила. Исходной территорией проникновения алан с севера на юг могла быть только Двалети, ибо, прежде чем появиться в долине Большой Лиахвы, аланы должны были появиться в Наро-Мамисонской котловине. Предположение о проникновении алан через Двалети – Туалгом на южный склон Кавказского хребта и в ущелье Большой Лиахвы с V – VI вв. находит косвенное подтверждение и в «Армянской Географии» VII в. – «Ашхарацуйц». В реконструкции II главы источника появляется принципиально важный этноним – «овсуры»: «В тех же (Кавказских) горах, после народа Ардоз, проживают племена Рочан, Двалов, Цхумов, Овсуров, Цанаров, у которых аланские ворота и другие ворота называются Целкан...»[3, Вып. II, c. 17].

Этническая принадлежность овсуров не представляет загадки. Корень слова «овс» указывает на алан-овсов, а грузинский суффикс «ури» свидетельствует о том, что данный этноним попал в «Армянскую Географию» от грузин и, следовательно, в VII в., последние уже хорошо знали своих соседей. Допустимо думать, что под именем «овсуров» скрывается та группа алано-овсов северокавказского происхождения, которая представлена в памятниках Едыса и Стырфаза. В таком случае, начало освоения аланами южных отрогов Большого Кавказского хребта можно было бы относить к V – VI вв. Миграции алано-овского населения на территорию Двалети зафиксированы и позже. В «Хронике Ксанских Эриставов» хронист упоминает о переселении в эту историческую область в раннесредневековый период представителей аланской элиты. «Была великая смута в стране Осетской и обильно проливалась кровь царей осов. Оказались победителями сыновья старшего брата и перевели через гору Захскую детей младшего - Ростома, Бибила, Цитлосана и сыновей их с семидесятью добрыми рабами (дружинниками) и привели в страну Двалетскую» [29, с. 21]. Событие это, связанное с инспирированными византийцами смутами в Алании («Стране Осетской»), по мнению Р.Г. Дзаттиати, произошло в VII в., т.е. в правление Юстиниана II [145, с. 45].

Прибывшие получили имя Бибилури, и со временем укрепившись, стали владетелями Двалети. Как видим, при всей ограниченности источников, намечается возможность поставить вопрос о постоянном присутствии групп алано-овсов не только в качестве федератов в отдельных пунктах Грузии, но и в качестве нового пласта населения в ущелья Большой Лиахвы в V – VII вв.

2.1.2. Формирование раннесредневековой аланской народности

Общеизвестно, что миграции населения играют весьма существенную роль в этнических процессах. Среди массовых миграций и переселений особо можно выделить те, которые были связаны с развитием процесса классообразования на базе формировавшихся новых, этносоциальных организмов. Переход от доклассового общества к классовому сопровождался заменой основных этнических ячеек первобытной формации - «племен», более крупными этническими общностями, которые принято обозначать «народность» [107, c. 35]. Массовые миграции чрезвычайно ускоряли этот процесс, причем перемещение одной общности на новую территорию, как правило, влекло столкновение с обитавшей здесь раннее другой общностью.

Вследствие неравномерности общественного развития такие социумы обычно находились на разных социально-экономических уровнях и их столкновения нередко, в конечном счете, завершалось тем, что местное население оказывалось завоеванным пришельцами.

Межэтнический синтез, сопровождающий такого рода процессы, чрезвычайно многообразен. Особенно в тех случаях, когда он касался весьма отдаленных по своим основным параметрам этнических общностей. Дело в том, что в подобной ситуации взаимодействие отдельных компонентов этнических единиц, участвующих в генезисе той или иной народности, происходило не только различными темпами, с различной интенсивностью, но и нередко не в одинаковых направлениях. В этой связи следует дифференцированно подходить, по крайней мере, к изменениям в сфере языка, бытовой культуры, физического типа и этнического самосознания, включая самоназвания.

Наглядной иллюстрацией может, например, служить судьба этнонима «болгары». Его первоначальные носители, так называемые протоболгары, - тюрки, в конце VII в.н.э. переселились на Балканы и подчинили находившиеся здесь славянские племена. И хотя, сравнительно немногочисленные протоболгары довольно скоро полностью растворились в массе славянского населения, однако этноним «болгары», в конечном счете, стал самоназванием всего населения [50, c. 281].

При первых болгарских ханах дунайское государство болгар весьма напоминало обычное полукочевое государство. Во главе его стоял кочующий вместе со своим родом и родовой кочевой аристократией хан (как в Хазарском каганате). У хана была зимняя резиденция – ставка в центре его домена, впоследствии превратившаяся в первую столицу государства – Плиску [84, c. 109]. Болгары в Подунавье кочевали довольно длительное время – почти полтора столетия и поэтому не оставили от того времени заметных материальных следов своего пребывания на этих землях. Земледельческую основу государства создавали славяне и местные племена.

Тем не менее, под воздействием своих сограждан и болгары постепенно начали переходить к земледелию, и к X в. в государстве уже не было кочевников. Разноэтничная общность слилась в единый народ, в котором болгары, по-видимому, старались утвердить свой язык в качестве государственного. Однако сильное славянское ядро государства победило – болгары начали активно осваивать славянский язык и новую письменность (славянская кириллица). Единственное, что сохранилось в Первом Болгарском царстве от основателей его – кочевников-болгар, было всадничество, переросшее в культ всадника-бога. О всадничестве, т.е. о внедрявшейся в сознание населения идеологии всадников-воинов и о почитании их, свидетельствует большое количество изображений коней и всадников на стенах Плиски [84, c. 110].

Подобный ход этногенеза, связанный с взаимодействием завоевателей и аборигенов, характерен для становления средневекового венгерского государства в Центральной Европе. В процессе ассимиляции кочевые племена, пришедшие с Востока, также исполняли роль «суперстрата».

Во второй половине IX в., согласно письменным источникам, в степях, вблизи Хазарии появляется новая кочевая группировка – венгры. Общественный строй их, в этот период, можно характеризовать как военно-демократический, поскольку подчеркивается, что у них «было семь родов, а князя они не имели никогда ни своего, ни чужого» [17, с. 159 – 161]. Упоминаемый в источниках правитель Леведий, по имени которого названа вся занятая венграми местность, был не князем, а только «воеводой, как и прочие после него» [17, с. 159 – 161]. Последнее обстоятельство обращает внимание на высокое место, которое занимали представители военной аристократии в обществе древних венгров.

К концу IX в. венгры, под давлением соседей (хазарское правительство, обеспокоенное соседством такого постоянно готового к грабежу и нашествию объединения, натравило на венгров печенегов), мигрировало на запад. В «Повести временных лет» летописец подробно описывает переселение венгров в Европу и историю создания Венгерского государства. «Устремишася черес горы великия яже прозвашася Угорьские и начаша воевати на живущая ту волохи и наследиша землю ту, и седоша с словены, покоривше я под ся и оттоле прозвася земля Угорьска. И начаша воевати угри на греки и поплениша землю Франчьску и Македоньску доже и до Селуня» [32, c. 21].

Таким образом, подобно болгарам в Дунайской Болгарии, венгры слились здесь со славянами. Однако в этногенезе венгерского народа по сравнению с болгарами есть как схожие, так и различные черты. В отличие от Болгарии, где слияние произошло сравнительно мирно, в Паннонии, согласно летописям, венгры должны были отвоевать для себя жизненное пространство, изгнав славян и волохов. Впрочем, часть славян осталась на прежних местах и в первое время их хозяйство (как и в Болгарии) играло роль земледельческой базы нового раннегосударственного объединения. Венгры, как этнос – «суперстрат» в процессе формирования средневековой венгерской народности, требовали от своих новых подданных владения языком. Тем не менее, Венгерское государство очень быстро стало государством с устойчивой земледельческо-скотоводческой основой. С кочевым прошлым венгров связывали только глубоко внедрившиеся в быт всаднические традиции (сабли в качестве основного оружия, погребения всадников с оружием и конями и т.п.) [84, c. 113].

Соотносительно с приведенными примерами может быть рассмотрена и «аланская проблема». Большие изменения в этническом облике алан, освоивших в раннее средневековье часть горной полосы Северного Кавказа, отразили письменные источники и археологические материалы. Если до V в. об аланах писалось как о кочевниках, то с VII в., судя по археологическим материалам, в культуре кавказских алан появляются черты, которые связывают их с кавказским этнокультурным миром. Эти различия в культуре и в политической жизни алан IV и VI – VII вв. особенно четко прослеживаются при сопоставлении данных античных и византийских источников. Следует хотя бы сравнить описания римского автора IV в. Аммиана Марцеллина и данные об аланах VI в., сообщаемые византийскими авторами. У Аммиана Марцеллина аланы – обитатели скифских степей, наряду с гуннами жившие в кибитках и не знавшие хлебопашества. Сведения, относящиеся к VI в., рисуют уже иную картину. Аланы на Северном Кавказе граничат с абхазами, т.е. занимают горную полосу по верховьям Кубани. «Это оседлый, а не кочевой народ, имеющий политические связи с Византией» [53, c. 105].

Наиболее раннее упоминание об этногенезе осетин встречаются в закавказских источниках XI в. Обращает на себя внимание трактовка Л. Мровели образования средневековой Алании. Автор представлял этот процесс как синтез автохтонных этнических образований, населявших часть «… (удела) Кавказа», и ираноязычных пришельцев [26, c. 25]. Аналогичная мысль красной нитью проходит через генеалогические предания осетин. Так, в предании об Ос-Багатаре указывается, что Ир-бараг и его потомки застали ущелья Алагира, уже заселенными, «и частично даже густо». Жилища пришельцев «соседили с поселениями других более ранних иноплеменных родовых групп» [60, c. 22 – 27]. Народная традиция в этом вопросе оказалась поразительно точной, ибо в настоящее время в научной литературе общепринятой стала точка зрения, согласно которой основу осетинского народа составили смешавшиеся с кавказскими племенами аланы.

Выше уже отмечалось, что процесс формирования средневековой аланской народности прошел несколько этапов. Основное их содержание – более чем тысячелетнее внутрирегиональное контактирование ираноязычных кочевников с местным автохтонным населением. Синтез двух основных массивов – горного и равнинного имел последствия огромной исторической важности. В результате обозначенных этнических процессов, захвативших предгорье и горную зону, складывающийся аланский этнос стал гетерогенным почти на всей территории Алании, положив конец существованию разных этнических групп и культур. Длительное контактирование и взаимное интегрирование составили механизм генезиса региональной народности.

На фоне этого этнического процесса, в качестве дополнительного фактора выступила тенденция политической консолидации, выразившаяся сначала в сложении аланского предгосударственного объединения, а затем (на рубеже IX – X вв.) и раннеклассового общества.

Говоря об этом (аланском) этапе иранизации Центрального Кавказа, мы можем полностью разделить мнение Ю.В. Бромлея о том, что одним из типичных последствий взаимодействия переселенцев-завоевателей с аборигенами было своеобразное сочетание в новой этнической общности (народности) языка «суперстрата» с преобладанием физического типа «субстрата» [50, c. 283]. Субстратный брахикальный антропологический тип победил, оказавшись биологически более приспособленным к экологическим условиям Северного Кавказа. Характерный для алан, сарматского происхождения, узколицый, долихокранный антропологический тип, представленный в катакомбных могильниках [84, c. 171], не отвечал изменившимся природным условиям, и его утрата явилась закономерным результатом биологической адаптации сталкивающихся этнических групп.

Возможно, в этот период наблюдалось длительное сохранение билингвизма (двуязычия) в регионе, из которого победителем в центральнокавказском субрегионе (Осетии) вышел аланский. Можно предположить, что языковая ассимиляция коренного населения также способствовала усвоению им способа производства завоевателей или, что вероятнее всего, синтезу способов производства взаимодействующих этносов. Смена ареалов обитания и новые природные условия не обеспечивали дальнейшее ведения скотоводческого хозяйства и побуждали вчерашних кочевников оседать на землю и переходить к новой хозяйственной системе, сочетавшей скотоводство с оседлым земледелием.

Оценивая результаты этнического развития на территории Алании в раннесредневековый период, А.В. Гадло делает вывод: «Уровень этнической консолидации в Алании можно характеризовать как уровень свойственный средневековой народности» [55, c. 201].

Особое внимание, при исследовании формирования раннесредневековых народностей, привлекает такая общая характерная черта рассматриваемой нами разновидности взаимодействия двух этносов, как политическое господство пришлого населения. Уже одна бесспорная всеобщность этого фактора дает основание предполагать, что он играл немаловажную роль в превосходстве «суперстрата» (переселенцев-завоевателей) в таких вопросах, как самоназвание, язык и т.д. Этому, видимо, способствовала особая сплоченность завоевателей, обусловленная военной иерархической системой управления.

2.2. Аланская элита в раннесредневековый период

2.2.1. Потестарные структуры в эпоху седентаризации и этнических процессов

При изложении данных о формировании средневековой аланской народности слабоосвещенным остается вопрос организации политической власти в процессе оседания кочевников, освоения ими новых территорий и межэтнического синтеза. В современной литературе получила точка зрения, согласно которой политическая или потестарная организация имела место на всех этапах истории, кроме, может быть, лишь самых экономически неразвитых обществ охотников и собирателей [68, c. 326]. Как все сказанное переносится на динамику этнических общностей в эпоху перехода от ранжированного общества к стратифицированному (по М. Фриду), формированию объединений предгосударственного типа у алан в результате межэтнического синтеза?

Вероятнее всего, что потестарная организация, или организация власти, обслуживала несколько функций, обеспечивая механизм саморегуляции общества, поддерживая достигнутый уровень развития общества и способствуя (в связи с ростом численности) территориальной экспансии данной этнической общности. По мере начинающегося разложения первобытной общественно-экономической формации, на первый план все больше стали выдвигаться процессы этнического объединения, что соответствовало также тенденции к укрупнению масштаба и социальных организмов. Однако потестарная или политическая структура общества в полной мере сохраняла свое значение ядра этнической консолидации, практически вне зависимости от того, в каком направлении двигался процесс этнического развития той или иной общности. «Ведь эта организация обеспечивала рамки, регулирующее функционирование ЭСО и при его укрупнении, и при его разделении» [165, c. 128].

Процесс расширения территории аланского социума, тем более его единство в новых рамках, сколь бы зыбким оно не было, особенно на первых порах, попросту немыслим был вне достаточно эффективной структуры власти. Первичность социального организма и вторичность этнической общности, пожалуй, весьма явственно проступает на стыке собственно этнических и социальных аспектов. Роль структур власти, как фактора этнической консолидации в период становления классового общества у алан проявилась особенно ярко. Более того, во всех без исключения раннесредневековых северокавказских обществах верховная власть не только способствовала консолидации, но и весьма действенным способом стимулировала изменение типа этнической общности.

Иными словами, характер и этнического процесса, и формирующейся в его итоге этнической общности – ЭСО оказывался диалектически связан с характером потестарной или политической организации общества. Л.Е. Куббель справедливо отмечал, что этнически специфические черты формировавшегося ЭСО, во многом оказывались, обусловлены именно характером его потестарных структур [73, c. 172]. В этой связи интересно проследить обозначенные процессы на примере раннесредневекового аланского общества, а именно – реконструировать структуру верховной власти в обозначенный период и определить ее влияние на этнические процессы.

В ходе формировании аланской народности, в основе возникновения этнического самосознания лежали такие важные компоненты саморегуляции общества, как язык, традиции бытовой культуры, сумма знаний, образующих информационное поле каждого индивидуума в отдельности. В эпоху, наступившую после Великого переселения народов, когда в степных просторах Северного Кавказа господствовали, сменяя друг друга, бесчисленные орды тюркских кочевников, эта психологическая сфера лежала в основе противопоставления своих чужим, консолидируя аланские племена в один ираноязычный массив, ядром которого было Центральное Предкавказье.

Наверняка именно в этот период, в ходе активной этнической миксации с автохтонным населением гор и предгорий возникало самосознание формирующейся средневековой народности. В этом процессе, несомненно, немаловажную роль играл институт верховной власти алан, элитарные группы, стоявшие во главе социума.

Будь то военные столкновения или мирные взаимоотношения, взаимодействие пришельцев и местных популяций – они не могли не регулироваться потестарно, причем институт, осуществляющий потестарную власть, во всех обстоятельствах был заинтересован в победе своего этноса и в растворении в нем аборигенов. При всей спорности интерпретации многих богатых погребений раннесредневекового периода на Северном Кавказе (хронологически связанного с процессами оседания кочевников-алан и началом активной этнической миксации) как погребений знати, все же, само наличие таких погребений свидетельствует о присутствии в аланском обществе слоя социально значимых личностей. Их общественные возможности, с потестарной точки зрения, не могли не быть значительнее, чем у рядовых членов коллектива.

Интересным археологическим подтверждением, иллюстрирующим эту мысль, являются раннесредневековые аланские погребения в Пятигорье, характерной чертой которых является большое число обнаруженных в них предметов импорта. Вероятно, в этом факте отражено то, что, импортные изделия концентрировались, в основном, в руках наиболее активных в военно-политическом отношении групп населения и отдельных лиц (вожди, военные предводители). Особым богатством, явно выделяясь из числа других погребений, отличаются Кугульские склепы – в них встречаются геммы, амулеты, серьги из бронзы и золота, пряжки, оружие и т.п. [188, с.110 – 111]. По мнению С.Н. Савенко, памятники Пятигорья указывают на складывание особого погребального обряда социально-возвышенных слоев у алан [191, с. 137].

Еще одно раннесредневековое погребение из района Пятигорья, которое связывают с элитарными группами северокавказских алан открыто в могильнике Клин-Яр. Оно было совершено в катакомбе и сопровождалось богатым инвентарем: золотые, позолоченные, серебряные и бронзовые предметы убора, в том числе полихромного стиля, стеклянные, янтарные бусы, железный нож, шкатулка, керамика, куски гашиша [176, с. 122]. Кроме этого, в могиле была найдена бронзовая гривна, обтянутая золотом и украшенная медальоном с декором. По мнению авторов находки, такие гривны носили явно статусный характер, определявшие социальный ранг владельца, а само погребение было отнесено к разряду «княжеских».

Несколько лет назад в горной части Северной Осетии был открыт Даргавский катакомбный могильник, хронологические рамки которого охватывают период с VI – IX вв. Материалы раскопок свидетельствуют о «преобладании алан в высокогорных районах Кавказа, о высоком уровне ремесленного производства, об уровне жизни и, наконец, о военном характере организации жизни. Кроме того, явно импортные предметы – стеклянные сосуды, украшения, некоторые виды амулет, ткани и др. свидетельствуют об интенсивных культурно-экономических связях не только с окружающими регионами, но и с отдаленными культурными центрами» [147, с. 105 – 106]. В целом, могильник, несмотря на частичную изученность, дает возможность более четко определить ареал оседания аланского населения в горах Кавказа.

Из всех факторов, особенно важных в ходе этнообразования, потестарный механизм влияет на организацию территории – любой коллектив при прочих равных условиях стремился занять максимум территории, которую он мог освоить на достигнутом уровне развития общества и при соответствующей численности. Параллельно с этим проявлялось стремление к упорядочению и более или менее жесткому округлению границ эксплуатируемой территории [68, с. 327].

Подобные процессы на Северном Кавказе были характерны сразу для нескольких племенных объединений. В середине I тысячелетия начинается продвижение в некоторые горные и предгорные районы тюркоязычных кочевых групп; тесня алан, они занимают их поселения, расположенные вдоль скотопрогонных путей. Верхушка каганата поддерживала это движение, так как была заинтересована, во-первых, в расширении собственных летовок, которые достигали Центрального Предкавказья, и, во-вторых, в установлении через вассальные кочевнические группы контроля над стратегически важными районами Верхнего Прикубанья.

Памятником, свидетельствующем о стремлении тюркского каганата утвердиться в данном районе, является Хумаринское городище, вблизи г. Карачаевска [216, с. 22]. В этом же ряду стоят оборонительные сооружения Верхнечирюртовского и Бавтугайского комплексов, перегородивших долину Сулака, укрепления на Акташе и Ярыксу. Вместе с поселениями-крепостями междуречья, они создают картину напряженной политической ситуации, и свидетельствуют о непростых взаимоотношениях пришельцев-тюрков с оседлыми обитателями этого региона в VI – VII вв. Эти форпосты, появление которых относится к периоду существования савирского, а затем и молодого хазарского объединения, являются ярким свидетельством стремления кочевой элиты к установлению контроля над освоенной социумом территорией [130, c. 12 – 13].

Тенденции к относительно стойкой этнополитической консолидации, в этот период отчетливо начинают проявляться во всех частях региона. Как правило, она везде сопровождалась ожесточенной борьбой внутри формировавшихся объединений. Эта борьба шла как между отдельными этнотерриториальными группами (племенами, родами) и консолидирующей общностью, так и между отдельными категориями членов общества. В дальнейшем эти процессы мы рассмотрим более детально.

Сведения об аланах середины I тысячелетия весьма немногочисленны, однако источники не оставляют сомнений в том, что Аланская конфедерация в этот период не только продолжала играть важную роль в жизни племенных образований Северного Кавказа, но и расширяла свою территорию. Согласно историческим сведениям в VI – VII вв., аланами были освоены равнинные, предгорные и горные районы Северного Кавказа, главным образом, Центральное Предкавказье. Прокопий Кесарийский помещает алан в средней части Северного Кавказа – от верховьев Терека до верховьев Кубани и Большой Лабы, где их соседями названо горное племя брухов. Указание Прокопия на соседство алан с зихами свидетельствует и о более западном обитании алан, возможно, до Нижнего Прикубанья. На северо-востоке Предкавказья соседями алан являются гунны-савиры [33, с. 381].

Византийский автор VI в. Агафий и автор VIII в. Феофан в своих сообщениях об аланах продолжают локализовать их в районах Северного Кавказа, прилегающих к Абхазии и Сванетии [13, c. 322 – 323; 11, с. 82]. Ту же картину расположения аланских племен находим в «Армянской Географии» VII в.: на Северо-Западном Кавказе агваны, далее к востоку – племя аштигор [1, 2, c. 242]. В последних исследователи справедливо усматривают армянскую передачу составного этнонима «Ас-дигор». Далее по источнику – «за Дигорами в области Ардоз Кавказских гор живут Аланы, откуда течет река Армна (Терек)». Область Ардоз В.Ф. Миллер отождествил с Владикавказской равниной [24, с. 107], а А.В. Гадло – с равниной Предкавказья [55, c. 165].

Таким образом, источники помещают алан в центральной части Предкавказья, близ Дарьяльского прохода и восточнее родственного аланам племени ас-дигор, занимающего верховья Кубани и нынешнюю Кабардино-Балкарию. Что касается восточной границы, то она проходила, по мнению А.В. Гадло, в начале Теркско-Сулакской низменности, таким образом, предгорная равнина современной Чечни и Ингушетии включалось в территорию средневековой Алании [55, c. 175].

Основными условиями при выборе места для поселения было удобство для занятий сельским хозяйством, наличие воды, хороших пастбищ для скота и скотоперегонных путей, а также существование надежных естественных укреплений. Среди аланских укрепленных поселений могут быть выделены две группы: в предгорьях и горных районах – поселения с оборонительными сооружениями из камня (так называемые каменные городища), и в равнинных – с оборонительными сооружениями из рвов и валов, в конструкции которых использовался глиняные или сырцовые кирпичи (так называемый земляной город) [90, c. 84].

Так, например, в Кабарде, на границе со степью, откуда аланы ожидали вторжения врагов, располагалась целая «система строго продуманной организации обороны». В степи по одному находились небольшие круглые курганообразные укрепления, окруженные валом и рвом, сторожевые форпосты, связанные между собой зрительной связью. На расстоянии 6 – 8 км к югу, на границе степей и предгорий, на берегах рек находились несколько городищ, каждое из которых представляло цитадель, окруженную глубоким рвом, и крупное, прилегающее к цитадели поселение, окруженное одним или двумя рядами рвов и валов [142, c. 622].

Та же систематичность (групповая) в расположении свойственна укрепленным аланским поселениям предгорий и гор Центрального Кавказа. Характерным признаком здесь является использование естественных укрепленных мысов и останцев, употребление камня для сооружения крепостных стен и изредка рвов, вырубленных в скале. Большая часть из них возникла в VI – VII вв., в виде небольших родовых поселков, состоящих из цитадели площадью 200 – 400 м2, укрепленных мощной каменной стеной высотой 2,5 – 4 м, с двух – трехчастной башней [90, c. 84].Хорошо известно, что военно-инженерное дело во многом зависит от уровня производства, экономики и соответствующего им общественного строя. Количество труда, затраченного на создание того или иного городища, отражает величину отчужденного в обществе прибавочного продукта и определяет социально-экономический облик памятника. Математические расчеты Г.Е. Афанасьева на примере памятников аланского варианта салтаво-маяцкой культуры показали, что при создании укрепления на городищах одной группой затрачивалось до 4500 человеко-дней, а второй группы – свыше 20000 человеко-дней. Аналогичные подсчеты есть и по Зильгинскому городищу в Северной Осетии. Разумеется, социальный институт, по заказу которого возводились городища второй группы (сторожевые крепости), обладал большими экономическими возможностями. Вторичной функцией этих городищ было использование защищенной территории для проживания выделяющейся социальной верхушки [45, с. 134 – 142]. Цитадели аланских крепостей были замками военно-служилой и управленческой аристократии. Им принадлежала политическая и военная власть над округой, а также наследственные права на землю и контроль над дорогами.

На основании организации городищ Б. Скитский заключил, что в аланском обществе выделялись более сильные роды, жившие в «замках» центральных укреплений. Главы сильных родов были военными начальниками всей организации, входившей в систему этих укреплений. Главенствующее место, в локальной иерархии, отводилось т.н. «царям», о которых упоминают источники [86, c.43]. В целом, такого же мнения придерживается А.В. Гадло, считающий, что союз аланских племен или этнотерриториальных групп, возглавляли «цари овсов»» и «соцарствующие» архонты (по армянским источникам) – совет страны. Интересно что, отдельные аристократические роды приравнивали себя к представителям царской династии Картли [26, c. 85].

Что касается военно-потестарной части общества, то изменения в ее структуре в I тысячелетии н.э. были подробно рассмотрены в специальном исследовании Ф.Х. Гутнова. Высший слой аланской военной аристократии (аналогичный хазарским «тарханам») еще в V в. назывался багатарами. Следующая прослойка обозначалась одним из ранних полувоенных, полусословных терминов – œлдар [134, с. 66 – 72], который восходил к периоду военной иерархии и первоначально обозначал не более как «военный предводитель». Причем, имелся в виду военный предводитель средней руки. Не случайно в венгерском заимствованный у алан, термин «алдар» означает «начальник охраны», «начальник сотни». А у монголов, также воспринявших его у алан, получил значение «военная слава». Наконец, следует помнить о существовании прослойки конных воинов, живших главным образом, крестьянским трудом и почти ничем не отличавшихся от рядовых общинников [61, с. 36].

Роль караванной торговли в процессе институализации власти. В процессе формирования социально возвышенных слоев, наравне с исполнением функций военного лидерства, особое значение в аланском обществе придавалось роли караванной торговле. Караванная торговля в среде ираноязычных племен стала весьма значимой еще в античное время. Значительно обогащались за счет таможенных пошлин аорсы, по территории которых проходил участок «Великого Шелкового пути», связывавший восточные страны с богатыми городами Причерноморья и Римом [209, с. 34].

В эпоху раннего средневековья, направление, по которому двигались караваны, изменилось. До начала ирано-византийских войн через Иран проходил значительный отрезок упоминавшегося «Великого Шелкового пути» (ВШП). По этому пути Византия снабжалась шелком, спрос на который был велик не только на рынках Константинополя, но и всей Европы. Начавшаяся в VI в. ирано-византийская война привела к изменению трассы ВШП. Византийцы сделали все от них зависящее, чтобы она проходила через перевалы, контролируемые их союзниками – аланами. В появлении нового караванного пути были заинтересованы и согдийцы – производители шелка, у которых наметились противоречия с иранскими купцами. Новая трасса пролегала из Китая через Согдиану, а отсюда – через плато Устюрт и Северный Прикаспий – выходила на Северный Кавказ. Здесь наиболее надежными союзниками византийцев были аланы, жившие в верховьях Кубани. Через их земли пролегал давно известный и проторенный путь к Клухорскому перевалу и далее в Абхазию – к черноморским портам. По мнению В.А. Кузнецова, западная Алания полностью или почти полностью была включена в экономическое пространство «Великого Шелкового пути» [77, c. 96].

Исходя из данных источников, мы можем предполагать существование двух основных перевальных дорог в бассейне Верхней Кубани. Первая, уже упоминавшаяся, пролегала через Клухорский перевал (страну мисимиан) и соответствовала современной Военно-Сухумской дороге. Даринский путь был проложен западнее, по долине р. Подкумок, связывая Предкавказские степи, через горные перевалы, с Себастополисом-Цхумом. «Он являлся одним из ответвлений торговой артерии, соединяющей Среднюю Азию и Византию» [152, с. 55 – 78].

Следует также отметить, что выявленное ранее исследователями существование различных направлений торговых связей, связанное главным образом с существованием на Северном Кавказе двух аланских ЭСО (западного и восточного), получило в последнее время подкрепление на массовом материале. В Восточной Алании караваны шли через перевалы, главным образом, через т.н. «Аланские ворота», а также через Мамисонский перевал и по Дигорскому ущелью. К этому времени относится возведение в горах, на этих торговых путях, укреплений, стен и ворот, следы которых сохранились и до наших дней. «Это обеспечивало обладателям названных сооружений господствующую роль в торговых сношениях юга с севером» [86, с. 42]. Этим путем, через перевалы, находившиеся под контролем Сасанидского Ирана, попадали в Центральное Предкавказье сасанидские геммы (основная их часть происходит из Северной Осетии), сердоликовые бусы, серебряная посуда и монеты [90, с. 85].

Очевидно, что аланы извлекали немалые выгоды из функцио-нировавшего на их территории международного торгового пути. Не заплатив пошлину, иноземные купцы не смогли бы беспрепятственно миновать узкие ущелья и горные перевалы. Пошлина уплачивалась натурой, в которой ведущее место принадлежало шелку. Исследованиями А.А. Иерусалимской установлено китайское, византийское и среднеазиатское происхождение оседавших в Алании шелков, причем около 50% их было согдийского производства [152, с. 55 – 78].

В караванной торговле, на этом пути, важную роль играл начальник каравана. Он не только субсидировал купцов, но и сам шел с караваном, возглавляя его охрану. Поэтому главы почти всех территорий (в том числе аланская верхушка), через которые проходили важные торговые магистрали, были заинтересованы в безопасной проводке караванов по контролируемой ими земле. В свою очередь, купцы всячески задабривали местных владык, помимо уплаты пошлин, вероятно, преподносили им «сувениры». Интересно в этой связи отметить, что в памятнике юридической мысли Ирана «Сборнике Ишобохта» (VIII в.) среди основных опасностей, подстерегавших караваны, названы море, огонь, враги и власть [139, c. 89].

Пошлины с купцов, очевидно, были очень значительными. Пример «паразитарного» государства, ведшего транзитную торговлю и вошедшего в историю только благодаря исполнению функций таможенной заставы на важнейших торговых путях между Хорезмом и Западной Европой, Персией и Русью, Византией и Волжской Булгарией, являла собой Хазария.

Аналогичная картина, судя по археологическим находкам, наблюдалась и в раннесредневековой Алании. В руках владетелей перевалов и дорог оседали, в виде пошлины, даров, платы за проводников и коней предметы торговли – византийские монеты, шелка (византийские, сирийские, египетские, финикийские, согдийские и китайские), стеклянная посуда (Египет, Сирия), некоторые типы стеклянных и каменных бус (Египет, Индия), китайские картины на шелке, одежда [90, c. 86]. Наиболее полные наборы украшений находят в погребениях (могильники VI в. Байтал-Чапканский в Черкессии, Кугульсий у Пятигорска, Верхне-Рутхинский у сел. Кумбулта; у сел. Гойты и Алды в Кабардино-Балкарии и др.) [142, c. 628].

Интересные данные, связанные с караванной торговлей и образом жизни аланской элиты, дают нам этнографические материалы исследования верхней одежды. Это восточного типа халаты с каймой из узорчатого шелка и частично туники византийской формы, декорированные шелковыми орнаментами. Тогда же начали зарождаться черты современного горского костюма типа черкески [90, c.87-90]. Штаны, являющиеся типично кочевнической деталью одежды, заправлялись в мягкие сапоги, затянутые у щиколоток тонким ремешком с инкрустированными накладками и пряжками. Одежда элитной части общества была яркой, узорчатой и роскошной. Достаточно сказать, что полностью сохранившийся кафтан из Мощевой Балки сшит из такой шелковой ткани, которую в Иране использовали только для одежды шаха [90, c. 87].

Военная мощь алан использовалась соседними владельцами для охраны торговых магистралей. Так, в Стырфазском могильнике на территории Грузии найдены искусственно деформированные черепа, явно относящиеся к аланскому этносу [77, c. 181]. Аланскими признаны катакомбы, исследованные сотрудниками Жинвальской экспедиции [146, с. 107 – 123]. К этому следует добавить 14 захоронений того же периода из с. Едыс Южной Осетии. Среди сопровождающего инвентаря выделяются 3 серебряные сасанидские монеты Хормизда IV (579 – 590 гг.) и Хосрова II (590 – 628 гг.) [144, с. 198 – 209].

Р.Г. Дзаттиаты обратил внимание на факт обнаружения аланских памятников в определенных местах – торговых центрах Восточной Грузии [146, c. 121]. Не исключая возможности переселения в эти пункты аланских купцов и ремесленников, археолог больше склоняется к признанию алан-переселенцев воинами, специально нанятыми центральной властью для охраны торговых путей и торгово-экономических центров.

Исследования антропологов и археологов показывают, что внешнюю торговлю можно рассматривать как один из способов конкуренции элиты за высокий статус, который приводил к повышению позиций более удачливых вождей и к формированию широкой сети династических браков, вассальных и союзнических отношений. Правители, чьи вождества и ранние государства были расположены в стороне от главных торговых артерий, вели войны за возможность контроля ключевых пунктов обмена [164, с. 21 – 31].

Таким образом, в период раннего средневековья в Восточной Европе протекание социально-экономических процессов определялось требованиями дальней торговли или стимулировалось ею. Привлечение верхушки местного общества к участию и тем более контролю над отдельными участками торгового пути приводило не только к возможностям быстрого обогащения, но и вело к ускорению имущественной и социальной дифференциации как общества в целом, так и самого нобилитета, приводя к иерархизации знати и, кроме того, – вызывало перемещение знати к ключевым пунктам пути и ее сосредоточение в уже возникших или вновь основываемых ею поселениях, которые, тем самым, приобретали положение не только торговых и ремесленных, но и административных центров. В зонах крупных торговых путей создавались благодаря этому предпосылки для более интенсивного социально-политического развития, нежели в сопредельных, подчас населенных тем же этносом землях, не имевших связи с торговой магистралью.

2.2.2. Дифференциация воинского сословия. Военно-дружинная знать в процессе политогенеза

В процессе генезиса и становления раннеклассового общества у алан очень важным являлось возрастание значения военной деятельности. Эта тенденция, получившая начало на ранних этапах политогенеза, обусловила появление военно-иерархических структур, служивших действенным механизмом институализации власти. Надо полагать, что категория воинов была прослойкой, довлеющей над остальной частью этноса, особенно в эпоху классообразования. Значение воинского контингента не могло ограничиваться выполнением только оборонительных или захватнических функций. Эта была наиболее мобильная и восприимчивая к внешней среде часть общества, ее квинтэссенция.

Среди дружинников Северного Кавказа в раннесредневековый период уже существовала определенная иерархия. По археологическим материалам VI – VII вв., можно представить себе аланского воина и проследить дифференциацию войска (дружины) в целом. Аристократия предстает в виде тяжеловооруженных всадников с длинными прямыми мечами сарматского типа, кинжалами с боковыми выступами у основания рукояти, сложным луком с набором крупных железных черешковых наконечников стрел, копьем с ланцетовидным наконечником, булавой, арканом [90, c. 86]. Всадники и, возможно, кони были одеты в кольчужную броню, что внешне «роднит» их с катафрактариями у античных авторов. Хотя, несомненно, в военном деле, в частности, в тактике, по сравнению с предыдущим периодом произошли определенные изменения.

Военно-потестарные структуры алан в VI – VII вв. Организация военных предприятий. Сведений о предводителях аланских дружин второй половины I тысячелетия, по сравнению с предыдущим периодом, мало. На помощь приходят данные о военных организациях у народов Северного Кавказа. Используемые материалы относятся к одной эпохе и отражают единый синхростадиальный процесс. Вероятно, о вождях и дружинах сообщает Агафий Миринейский в описании ирано-византийского противоборства на Кавказе в середине VI в. По его сведениям, у римлян находился «отряд тяжеловооруженных наемников» из савиров – около двух тысяч, «которыми предводительствовали Балмах, Кутилзис и Илагер, знаменитейшие у них люди» [13, c. 323].

Прокопий Кесарийский сообщает об одном «из знатных людей у лазов, по имени Тердет, который у этого народа носит название так называемого «магистра»…» «Магистр» – высший византийский титул, присваивавшийся членам неимператорских фамилий [33, с. 403]. О военном лидере цанаров Феодоре, ставшем предводителем благодаря своим личным качествам («он же смелый и на все способный»), повествует Агафий Миринейский. Во главе 500 тяжеловооруженных соотечественников он отличился при обороне г. Фасиса, сдержав натиск превосходящих сил персов. Эти события относятся к середине VI в. Историк приводит интересный эпизод, характеризующий Феодора как предводителя. Его воины решили выйти навстречу многочисленному противнику. Феодор «вначале сдерживал своих и запретил вылазку, обвиняя их в безрассудстве. Когда же те не послушались приказания, он сам присоединился к большинству, хотя и неохотно. Он пошел с ними на неприятеля, чтобы не показаться трусливым, по этой одной причине отказываясь от благоразумия. Предприятие это ему отнюдь не нравилось, но он хотел быть его участником, чем бы оно ни закончилось» [13, с. 325-326].

Данный сюжет весьма точно передает личные качества военного предводителя. В обществах, где лидерство функционировало главным образом в военной сфере, основными качествами лидерами считались агрессивность, смелость и военный талант. В этом смысле, Феодор был обречен на безрассудную вылазку, ибо не решиться на нее, – означало показать себя трусом, что автоматически лишало его лидерства.

У алан профессиональные конные воины имели особый социальный статус. Их привилегированное положение фиксируется по богатству инвентаря в погребениях. Так, наиболее богатые могилы аланских воинов-аристократов отличаются многообразием форм украшений, предметов вооружений, изделий из золота и серебра, стеклянной посуды, костей домашних животных и т.д. Например, среди катакомб в с. Чми катакомба № 11 особо выделяется наличием в могиле двух ниш и черепа лошади, богатством сопровождающего инвентаря: украшенный золотом меч, стеклянная, деревянная посуда, другие социально маркирующие предметы. По мнению С.С. Куссаевой, эти данные говорят о «имущественном или социальном неравенстве в обществе» [219, с. 114 – 116]. Для нас захоронение представителя военно-дружинной знати важно, в первую очередь, как показатель социальной дифференциации внутри войска (дружины).

Определенное место в аланском войске отводилось пешим воинам из числа свободных общинников-алан. Вместе с коренным населением Северного Кавказа они составляли основу «народного ополчения». На присутствие в аланском войске воинов из числа местных племен могут указывать восходящие к позднекобанским формам виды вооружения (боевые топоры, кинжалы). Мобилизация большого ополчения осуществлялась в редких необходимых случаях, когда опасность могла угрожать всему социуму. Участие в особо крупных военных кампаниях надолго отрывало общинников от хозяйства, семья же рисковала потерять своих наиболее трудоспособных членов. В условиях, когда аланское общество переживало процесс оседания и перехода к земледельческой форме хозяйства, военные походы переставали отвечать интересам широких кругов свободного населения [134, с. 68].

Однако походы в сопредельные территории не были единственным видом военной деятельности в этот период. Определенный интерес представляет организация обороны в период освоения аланами гор и предгорий, связанная со строительством укреплений и крепостей.

На господствующих и труднодоступных участках возвышались небольшие по размерам сторожевые крепости, которые визуально связаны между собой «в цепь» и, таким образом, в топографии расположения памятников вырисовывалась довольно выразительная система, в которой каждая долина выступала отдельным звеном в общей цепи укрепленных и взаимосвязанных населенных пунктах. В крепостях, вероятно, располагались небольшие гарнизоны, предназначенные для несения военной службы – охраны населенных пунктов и прилегающих территорий, торговых караванов, проходящих по этим территориям, а также контроль над дорогами и перевалами. Естественно, что организационные функции в этих мероприятиях осуществлялись представителями военной знати. Возможно, в тот период для обозначения лица, выполнявшего военно-потестарные функции в отдельно взятой системе поселений, употреблялся термин œлдар.

В Алании была целая серия крепостей, расположенных на перевальных дорогах [154, с. 102]. В период ирано-византийских войн аланы контролировали крепость Бухлоон на земле мисимиан [77, c. 94]. Стратегически важная крепость Бухлоон была передана аланам Византией для выдачи субсидий северокавказским народом за участие в войнах на стороне византийских войск. Наряду с военными крепостями аланы пользовались сторожевыми форпостами. Такие посты были открыты в различных местах Алании. В восточных районах Алании, в зоне распространения земляных городищ, для сторожевых постов использовались высокие естественные холмы и скальные останцы. Обычно эти форпосты располагались в более или менее удобных для наблюдения местах на наиболее опасных направлениях. Как справедливо замечал И.М. Чеченов, главная опасность для алан раннего средневековья исходила из степи [207, с. 67]. Наблюдательные посты на естественных местах открыты в различных районах Кисловодской котловины и на Урупе [173, с. 54]. В случае опасности с наблюдательно-сторожевого поста подавались световые или дымовые сигналы на городище. В этом случае все население готово было отразить нападение неприятеля.

В крупных городах и крепостях, где дислоцировались гарнизоны, имелись коменданты. Кроме решения военных вопросов, связанных с обороной крепости или городища, на них могли возлагаться какие-то хозяйственные функции. В случае войны коменданты подчинялись военным командирам (œлдарам) и принимали самое активное участие в проведении оборонительных операций. На существование у алан должности коменданта гарнизона указывает хроника «Дербент-намэ» в рассказе о стране Ирхан, которую А.В. Гадло убедительно связал с восточной Аланией [128, с. 121].

Главенствующее положение воинского контингента, профессионального воинского коллектива, поддерживалось не только внутренними силами, но и обязательно должно было проявляться и проявлялось внешне разнообразными атрибутами и знаками. В этой связи определенное значение приобретают воинские поясные наборы, распространение которых на Северном Кавказе относят к V в. н.э. [146, с. 107 – 123].

Пояс в понимании средневекового человека – своеобразная часть воинской экипировки, достаточно специфичная и значащая. Ему придавалось особое значение как символу принадлежности его хозяина к воинскому сословию, т.е. к особой группе или касте, выполняющей определенные функции в обществе.

Исследуя значение воинских поясных наборов у алан, Р.Г. Дзаттиати прослеживая аналогии, приходит к интересным выводам. Значение пояса было велико и в средневековой Европе. Отличительным знаком рыцаря служили: перевязь, рыцарский пояс и золотые шпоры. Пояс и перевязь, как символы военного сословия, можно встретить в литературе уже в тот период, когда германцы заняли место римских легионов. В житии мученика Архелая времен Константина Великого святой прославляется за то, что обратил в христианство многих воинов, которые при этом сняли свои пояса. Фридрих Барбаросса в 1187 г. запретил ношение рыцарского пояса «сыновьям духовных лиц и крестьян» [146, c. 108 – 109].

Особая роль пояса, его семиотический статус нашли отражение в фольклоре. Так, «дополненный оружием, пояс в кочевой среде был обязательным атрибутом посвященного в воины. В тюркском мире он служил одним из социально дифференцирующих маркеров. В отличие от представителей среднего сословия, хазарские воины – всадники с молодых лет получали право носить боевой пояс. «Количество блях и наконечников на нем определяло общественную значимость владельца, будь то юноша или мужчина» [146, c. 109]. Чем выше статус, тем роскошнее поясные украшения. В этом плане выделяется, например, поясной набор из катакомбы № 6 Тарского могильника (Северная Осетия). На шести одинаковых фляжках изображен всадник в диадеме, стреляющий из лука повернувшись назад. На наконечнике пояса, выполненном в аналогичной манере, изображена битва того же персонажа со львом. По-мнению Т. Габуева, автора находок, вещи явно в иранских традициях или выполнены в Иране [43, с. 10].

Находки наборных поясов воинов-дружинников на Северном Кавказе не являются редким фактом. В одной только Северной Осетии, не говоря уже о всем регионе, поясных пряжек насчитывается до полутораста экземпляров [158, c. 52 – 54]. Исследователи совершенно справедливо считают их аланскими. То же самое можно сказать и о деталях поясных наборов. Из могильников Центрального Предкавказья происходит около 2000 деталей поясов, особенно выделяются захоронения в Северной Осетии у селений Тарское, Кобан, Кумбулта, Рутха, Чми, Балта. В Закавказье поясные наборы VI – VII в., с разнообразными пряжками, накладками и наконечниками, появляются вслед за распространением их на Северном Кавказе. Их распространение связано с процессом освоения аланами гор и предгорий Большого Кавказа, и инфильтрацией отдельных групп, в результате разнообразных контактов, в Закавказский регион.

Другая специфическая особенность аланской культуры раннего средневековья – это обилие и разнообразие металлических амулетов. Они имеют лишь небольшое количество аналогий в одновременных им памятниках на территории Евразии, где их появление мы можем рассматривать как результат связей с Кавказом. Специалистами высказывается мнение, что амулеты каким-то образом связаны с военной дружиной, точнее с местом в дружинной иерархии [90, с. 87].

Военная аристократия в системе управления северокавказских обществ (VI – VII вв.) Как уже было отмечено выше, военно-иерархические структуры были одним из распространенных и действенных механизмов институализации власти. В связи с этим, определенное значение приобретает анализ институтов военных лидеров, вождей. При всей близости этих терминов между ними имелась разница. Лидерами или предводителями назывались лица, занимавшие руководящий неформальный пост, достигнувшие его благодаря личным качествам и успехам. Термин вождь применялся лишь к лидерам, которые занимали фиксированную должность по наследственному или псевдонаследственному праву [210, с. 69]. Собственно, процесс постепенного превращения лидера в вождя и составляет, по мнению Л.Е. Куббеля [73, с. 98 – 99], процесс институализации власти в самом обобщенном виде.

Значения функций военного лидерства в процессе классообразования нашло отражение и в письменных источниках. Так, возвышение потомков «осетинской ветви Сидамонов» «Памятник эриставов» связывает с осуществлением ими военного руководства: «если куда предпринимались походы, они становились предводителями сражающихся и не находилось никого, кто мог бы сразится в противоборстве с Ростомом. И возлюбил его весь народ цхразмис-хевский» [29, с. 45].

В VI – VII вв. на Северном Кавказе серьезные социальные перемены происходили во многих социумах. Согласно источникам в Дагестане «Ануширван выбрал царей и назначил их, предоставив каждому из них шахство над отдельной областью… заключил с ними мир, обязав платить подати» [5, с. 13]. Некоторые историки полагали, что это свидетельство возникновения феодального государства. Однако в данном случае речь, скорее всего, идет о существовании в Дагестане VI в. налога (дани для уплаты победителям), но не ренты; во главе дагестанских ЭСО того времени стояли «правители», подобно «соцарствущим архонтам» в Алании. В начале VII в. архаические институты управления в Северном Дагестане перерождаются в единоличную власть военно-политического вождя конфедерации [130, с. 16 – 17].

Значения функций военного лидерства видно также на примере союза гуннских племен в конце VII в. В отношении Алп-Илитвера, главы военной аристократии, источники употребляют разнообразные термины: «полководец и великий князь гуннов», «великий князь», «высокопрестольный князь». Его власть, в этот период, по существу распространялась на все сферы жизни гуннов. «Великий князь» начинал войну и нередко сам возглавлял войска, вел переговоры и заключал договоры с правителями. [55, с. 144 – 146].

Острый конфликт между родовой («князья страны») и военной («тот, кто одерживал победы на войне») аристократией наблюдался в среде тюркской общности в 20-х гг. VII в. Конфликт разрешился компромиссом: глава военной аристократии («хазар-тархан») сохранил свое положение, но верховная власть сохранилась за сакрализованным родом Ашина, представителя которого около 630 г. провозгласили каганом хазар [216, с. 20 – 20].

Несомненно, что в структуре власти аланского общества в этот период также происходят определенные изменения. На рубеже 40 – 50-х гг. VI в. социальный переворот произошел у западных алан. В результате, старая родоплеменная знать («соцарствующие архонты») была отстранена от управления. Укреплению социального статуса военной знати, помимо прочего, содействовали арабо-хазарские войны, в которых аланские дружины выступали на стороне хазар. Следует отметить, что верхи каганата с конца VII в. старались опираться на иноплеменные дружины, включая аланские. Вскоре и здесь военная аристократия алан заняла ведущие позиции. В 764 г. в Закавказье вторглись хазары, во главе которых стоял некий Астархан; «он был главнокомандующим хазарской армии и предшественником беков, позже занявших первенствующее положение в Хазарском государстве, возвышаясь над самим каганом»[134, с. 72]. Анализ М.И Артамонова, а позднее и В.А. Кузнецова, показал, что «астархан» – не личное имя, а титул «тархан асов» [44, с. 244 – 246; 77, с. 159].

Военная аристократия начинает играть ведущую роль в системе управления обществом; реально именно на ее собраниях и пирах обсуждались важнейшие дела. Параллельно шел процесс обогащения дружинной знати. Не последнюю роль в доходах знати играли приношения соплеменников. Даже если эти дары (не подать и не дань) действительно были добровольными, то легко допустить, что в случае нежелания кого-либо выказывать подобное уважение вождю, такой человек рисковал навлечь на себя месть и опалу. Вероятно, в материальном отношении дары были не обременительными, но сама традиция делиться ими с вождями являла собой способ перераспределения материальных благ между рядовым населением и нобилитетом. Знать, вожди, дружинники отличались от основной массы свободных как своим образом жизни, воинственным и праздным, так и немалыми богатствами – их земельные владения были более крупными, чем владения остальных свободных [66, с. 115 – 117]. Богатство военной аристократии, в том числе и земельные владения, также увеличивались за счет наступления на позиции старой родоплеменной знати.

Имеющийся материал свидетельствует о сложных процессах, протекавших в аланском обществе VI – VII вв., связанных с изменением в структуре верховной власти, перерождением архаических институтов управления в единоличную власть военно-политического вождя конфедерации. Следует согласиться с мнением А.Р. Чочиева, что «все основные сословия поздних обществ, сложились на структурной основе древней военной организации и ею детерминированы» [99, с. 230]. Отражением военно-иерархического уклада прошлого, а также следствием экономического значения военного промысла вообще являются социальные термины позднесредневекового периода: œлдартœ, уœздантœ, фœрсаглœгтœ, уацœйрагтœ. Г.Е Афанасьев, проанализировав социальную структуру аланского общества по материалам салтаво-маяцкой культуры, также выделяет в нем два социальных слоя – œлдар и œфсад – «народ»или «войско» [46, с. 50] Термин œлдар, тесно связанный у алан с военной деятельностью, свидетельствует о возросшей роли в структуре управления военно-потестарных институтов в период формирования общества предгосударственного типа.

2.2.3. Верховная власть и эволюция религиозной системы алан

Для изучения структур верховной власти в поздепотестарном обществе алан важным представляется освещение некоторых вопросов религиозной жизни аланского социума, связанных с реорганизацией языческого пантеона в пользу усиления культа военного бога во второй половине I тысячелетия. Этот период в истории аланского общества характерен также проникновением и распространением христианской идеологии, главным образом в среде привилегированных слоев.

Христианство – государственная религия и возможность его принятия была связана с наличием определенных условий. Среди них главное – сложение социальной организации государственного или предгосударственного типа, с наличием общественной силы заинтересованной в насаждении христианства как идеологии социального смирения. Христианство стало проникать к аланам и постепенно завоевывать позиции уже в V – VII вв. Установившееся к V в., прочное территориальное соседство алан с христианским миром привело к тому, что они оказались вовлечены в дипломатическую войну, которую христианство вело против кочевничества.

«Антикочевнический» налет приобрел даже эпос, хотя агрессивный дух его остался прежним: компромисс идеологии кочевничества и оседлости, судя по религиозному пантеону осетин, складывался в условиях явного преобладания установок воинственности. Несмотря на усилия поколений миссионеров, христианские догмы стали лишь внешним приложением к исконной религии алан. Слово чырыстон (христианин) стало в осетинском языке обозначением миролюбия и кротости, и этот факт отражает специфику восприятия аланами христианства. Они понимали его как учение, противоположное их исконной религии, в которой единственной добродетелью признавалась добродетель силы: принятое в христианстве учение о смирении и о грядущем справедливом воздаянии толковалось в рамках прежней установки возмездия, трактовавшейся как «обязательность мести», открывающая дорогу в рай. В конечном счете, эта установка сводилась к социальной норме права сильных, более всего проявившейся в историческую эпоху, получившую у самих осетин названия тыхы дуг – «эпоха силы», фыдрœстœг – «лихое время», «лихолетье» [99, с. 262].

В исторической науке принято считать, что эволюция религиозной системы тесно связана с эволюцией общественного строя. В этой связи, определенный интерес вызывает возможность рассмотреть данный процесс в аланском обществе, где в завершающий период классообразования знать во все большей мере стремилась подчинить своим интересам языческие культы.

Наиболее ранние сведения о языческом пантеоне предков осетин содержатся в «Истории» Геродота. «Скифы почитали только следующих богов. Прежде всего – Гестию, затем Зевса и Гею (супруга Зевса); после них – Аполлона и Афродиту Небесную, Геракла и Ареса. На скифском языке Гестия называется Табити, Зевс – Папай, Гея – Апи, Аполлон – Гойтосир, Афродита – Аргимпаса. У скифов не в обычае воздвигать кумиры ихрамы богам, кроме Ареса» [8, с. 201]. Геродот подчеркивал, что скифы чтят только этих богов. Цифра 7, видимо, не случайна. По сообщению анонимного автора V в., город Феодосия в Крыму на аланском языке назывался «Ардавда», что означает «семибожный». В.Ф. Миллер отмечал в Галиате (Осетия) святилище «авд-дзуар» (семь богов). Таким образом, семибожный пантеон был древним общеарийским пантеоном. Сохраняя семибожную схему, каждый индоиранский народ заполнял ее своим содержанием [136, с.162].

Ведущее место у ираноязычных племен занимал культ солнца. Скифы геродотовой поры приносили ему в жертву лошадей. «Смысл этого приношения, – писал Геродот, – таков: самому быстрому из богов они отдают самое быстрое из смертных существ». «Массагеты, – отмечал Страбон, – признают за божество только солнце и приносят ему в жертву лошадей» [37, 4, с. 221]. Солнцу поклонялись и аланы. Армянский поэт XIII в. Фрик считал это характерным признаком алан: «алан, что солнце чтит» [2, с. 338].

Помимо обычного названия солнца «хур» осетинский сохранил его культовое наименование: «хурзарин» (солнце золотое). Значение культа солнца ярко предстает при рассмотрении аланских солнечных (солярных) амулетов. Последние всегда имеют вид круга или колеса.[90, с. 87].

По Геродоту, во главе скифского пантеона стояло женское божество Табити – державная богиня, владычица земли и воды, животных, птиц и рыб, покровительница конной скифской знати. На золотом перстне V в. до н.э., принадлежащему скифскому «царю» Скилу, изображена сидящая на троне богиня с зеркалом в руках. Такой сюжет встречается на многих изделиях скифского искусства. Нередко перед сидящей богиней с зеркалом изображен скифский вождь. «Эти сцены символизирует получения власти царем от божества» [49, с. 22]. В лице «царя» скифов совмещались две функции: мирской власти и высшего, божественного знания [97, с. 46 – 47]. Мовсес Хоренаци приписывает аланской царевне Сатиник слова о том, что ее родственники являлись «потомками» богов» [1, с. 234 – 255]. В данном случае перед нами в «чистом» виде социальная функция религии, ибо высшее божество выступает покровителем правящего клана, а «цари» – его воплощением на земле.

Чрезвычайно интересен культ Ареса – бога войны, персонифицированного в образе меча. Только ему скифы воздвигали святилища, да и жертвоприношения в его честь, по Геродоту, отличались своеобразием. «В каждой скифской области по округам воздвигнуты такие святилища Аресу: горы хвороста нагромождены одна на другую на пространстве длиной и шириной в три стадии (1 стадия = 177,6 м), в высоту меньше… На каждом таком холме водружен железный меч. Это и есть кумир Ареса. Этому мечу ежегодно приносят в жертву коней и рогатый скот, и даже еще больше, чем другим богам» [8, с. 202].

Божество войны весьма почиталось и аланами. По свидетельству Аммиана Марцелина (IV в.), аланы поклонялись мечу, воткнутому в землю [4, с. 305]. Каких-либо сведений об этом культе источники не приводят, но интересные параллели ему можно привести из нартовского эпоса. Среди персонажей есть герой, который отличается от других, например Урызмага и Шатаны, тем, что не является «социальным типом» (Ж. Дюмезиль) – это Батрадз. Герой фольклора осетин – далекий собрат грозовых богов индоиранского пантеона. Дух грозы Батрадз не живет среди нартов. Он либо летает по воздуху, либо отдыхает на небе у небесного кузнеца Курдалагона. Среди землян он появляется только для того, чтобы совершить подвиг, «спуск» стального героя это каждый раз зримый образ молнии. В эпосе осетин красочно описывается борьба бога-воина Батрадза с другими божествами, которых фольклорный памятник называет зǽдтǽ ǽмǽ дауджытǽ. Где он настигал их, там и убивал [27, с. 245 – 247]. Несомненно, что перед нами фольклорное отражение реальных событий истории алан – противостоянии христианства и военной идеологии.

На протяжении I тысячелетия н.э. влияние военной аристократии все более возрастало. Укрепление ее позиций в аланском обществе привело к возникновению дружинного культа в VIII в. Имя этого культа неизвестно, как и его место в языческом пантеоне алан. Можно лишь предположить, что с усилением позиций военной аристократии и формированием единоличной власти военного вождя предпринимались попытки преобразовать и пантеон, поставив на первое по значимости место бога войны. Военное божество, как отмечает А.Р. Чочиев, обнаруживает тенденцию стать универсальным богом формирующегося государства и патроном его органов публичной власти [99, с. 217].

Аналогичные процессы протекали во многих позднепотестарных обществах. Выделение господствующего класса требовало идеологического обоснования, каковой цели и служили реформы, включая и религиозные. В этом смысле история Анахарсиса и Скила – явление не случайное, как не случайно и то, что у скифов именно с VII – VI вв. до н.э. появились первые богатые погребения. Вероятно, за убийствами Анахарсиса и Скила лежал конфликт между носителями светской и религиозной власти [97, с. 247] – «цари» скифов предприняли попытку провести религиозную реформу. У славян во времена Игоря (913 – 945 гг.) также была предпринята неудачная попытка религиозной реформы с целью утверждения культа Перуна, чьим именем клялась царская дружина. В начале 80-х гг. X в. реорганизацию языческого пантеона славян провел Владимир, поставив во главу богов того же Перуна. Однако и эта реформа не прошла. Новая религия оказалась искусственной в буквальном смысле слова, народ ее не принял, и она не смогла успешно функционировать [136, с. 167].

В целом, как отмечает С.А. Токарев, эпохе раннеклассовых обществ соответствуют «национальные» и «государственные» религии. Они разнообразны, но схема их оформления едина. Через слияние и обобщения отдельных родоплеменных культов складывается единый пантеон. Обособление национально-религиозных социальных организмов имело чрезвычайно важную сторону: консолидация создавала функцию внутренней солидарности ЭСО – т.е. затушевывались внутренние социальные противоречия [198, с. 98 – 100].

Ряд исследователей склонны предполагать существование у алан языческих жрецов. Сообщение об аланских жрецах встречается у Аммиана Марцеллина в IV в.: «О будущем они гадают странным образом: собирают прямые ивовые прутья, в определенное время раскладывают их с какими-то тайными наговорами и таким образом ясно узнают, что им предвещается» [4, с. 305]. Это упоминание наталкивает на сравнение со скифскими жрецами, также гадавшими при помощи связки прутьев [204, с. 41 – 50]. Совпадение способов гадания свидетельствует о преемственности традиций.

Конечно, функции аланских жрецов были многообразны и не сводились только к гаданию на ивовых прутьях. В связи с этим, определенный интерес представляет исследование антропоморфных амулетов, которые обычно связывают со жреческой кастой. Амулеты представляли собой бронзовые мужские фигурки с характерным для ритуального танца положением рук и ног и выраженными фаллическими чертами. Такие антропоморфные амулеты появляются в гуннскую эпоху, бытуют не только на Северном Кавказе, но, также и в Крыму в Северном Причерноморье. Иногда мужские фигурки в той же позе вписываются в солярный круг – символ солнца. В аланском могильнике VI – IX вв. Камунта эти мужские фигурки встречаем уже на кожаных амулетах-ладанках в виде вышивки [77, с. 295]. Мужские фигурки в сходной позе ритуального танца, но обрамленные в рамку были найдены при раскопках в с. Рутха, ст. Змейской в Северной Осетии и с. Колосовка в Краснодарском крае [204, с. 41 – 51]. По предположению В.А. Кузнецова, эти фигурки изображают языческих жрецов и связаны с очень архаичным фаллическим культом плодородия, «корнями своими уходящим в недра кобанской культуры» [77, с. 296].

Чрезвычайно интересны магические ожерелья и пояса, вероятно, принадлежавшие жрецам. На Северном Кавказе наиболее известно два: из Харачоевского могильника VII – VIII вв. в горной Чечне (ожерелье с набором разнообразных амулетов) и из скальных катакомб примерно того же времени близ с. Хасаут в восточной Карачаево-Черкесии. Последняя находка, обнаруженная на территории раннесредневековой Алании и хранящаяся в Государственном Историческом музее в Москве, бегло описана А.П. Руничем [189, с. 174], и Т.М. Минаевой [81, с. 103]. Культово-магический характер пояса вероятен, но расшифровка значения каждого закрепленного на нем элемента требует специального исследования. Бесспорными амулетами представляются археологам фигурки лошади и коричневая с полосками гантелеобразная бусина. Очень интересны загадочные деревянные предметы из подвешенного мешочка; резьбой и, в частности, фигурой креста они напоминают жертвенные деревянные предметы из осетинских дзуаров [77, с. 297].

Таким образом, несмотря на известную гипотетичность сказанного выше, мы можем предполагать существование языческих жрецов у алан. Каким было их общественное положение сказать трудно, в источниках практически не встречается упоминаний о представителях жреческой касты. Тем не менее, следует признать возможным выделение аланского жречества в социальную прослойку, занимавшую определенное место в структуре верховной власти Алании. Это весьма вероятно уже с учетом того, что у скифов жречество было обособленным. Согласно некоторым этнографическим исследованиям, выделение жречества в особое сословие происходит в эпоху разложения первобытнообщинных отношений, формирования классов и сословий, что согласуется с уровнем общественного развития раннесредневековой Алании.

Наличие жрецов предполагает наличие святилищ. Выявление их – в известном смысле, удача, ибо они обычно располагались вне населенных пунктов, как сейчас можно увидеть у осетин и других северокавказских народов. Однако некоторые святилища функционировали на территории городищ, и в таких случаях они легко обнаруживаются в ходе археологических раскопок. Одно из них святилище огня и солнца на Алхан-Калинском городище и Юцком поселении, а также вероятный грандиозный храм огня и солнца на Нижне-Архызском городище [77, с. 287]. Заслуживает внимания исследования О.В. Милорадович знаков на керамике Верхнего Джулата [177, с. 231 – 232]. На городище, в котором вскрыто семь культовых зданий, найдена керамика с определенными знаками – клеймами. Одним из самых распространенных клейм Верхнего Джулата является крест в круге – крест, вписанный в круг, колесо, крест с S-видно загнутыми концами. По мнению автора, эти символы связаны с культами солнца и огня, хорошо известными в различных районах, в том числе, и на Кавказе.

Оформление классов-сословий, протогосударств и классовых обществ сопровождалось яростной борьбой между старой родоплеменной властью и новой, военной по происхождению, аристократии. Победа последних вызывала необходимость проведения религиозной реформы. Так, например, в конце VI в. острый конфликт разгорелся в гуннском обществе. Глава военной аристократии Алп-Илитвер вместе со своими сторонниками вышел из повиновения жреческой касте и лишил ее приношений и жертв; вскоре «жрецы и кудесники» были заключены в оковы и преданы суду [55, с. 144 – 146]. В памятнике «Еврейско-хазарской переписки» отражена социальная борьба внутри хазарского племенного объединения, связанная также с религиозными противоречиями. Некий «военачальник» – его имя источник не называет, но сопоставление источников позволяет с полной достоверностью предполагать, что речь идет о Булане, – после «долгого времени» правления превратился в «главного князя», т.е. по существу узурпировал власть, принадлежащую до этого, очевидно, выборному главе старейшин. Не довольствуясь этим и понуждаемый своим кланом, он попытался провести реформу, которая дала бы ему право закрепить власть «главного князя» за своим родом. Булан начал свою деятельность с того, что удалил из страны «гадателей и идолопоклонников», т.е. с удара по жреческой касте, обычно тесно связанной с родовыми институтами [129, с. 24].

У алан, как уже отмечалось, военная аристократия, в VII – VIII вв. все более прибирая власть к рукам, также стремилась реорганизовать языческий пантеон. В эпосе осетин, как говорилось, этот процесс отразился в борьбе Батрадза (бога-воина) с древними божками. Развитие событий было подкорректировано распространением у алан христианства.

В V – VII вв. протекал первый и самый трудный этап процесса взаимной адаптации военной идеологии и христианства в аланском обществе, сопровождающийся процессами седентаризации и ассимиляции. Этническое противостояние оседлости и кочевничества сменилось социальным в рамках образовавшихся в V – VII вв. единых ЭСО. Смешанный состав дружин, на протяжении веков совершавших набеги, более всего способствовал заимствованиям в оседлую среду агрессивных установок кочевничества. В этих условиях, когда размежевание социальных сил все больше проявлялось, военная идеология становилась идеологией социальной непримиримости.

Предложенное объяснение можно подкрепить параллелями из истории формирования в Подунавье раннефеодального венгерского государства, отмеченной процессами седентаризации и этнического синтеза кочевников и земледельцев. Тогда в ряде районов ареала существования местных племен сложились отношения господства – подчинения, характерные для раннеклассовых обществ. Устраняя (или ассимилируя) на этих землях местный господствующий класс, социальная верхушка мадьяр могла использовать сложившиеся социальные структуры для своего превращения в господствующий класс раннефеодального общества [202, с. 194]. Именно эти районы и стали главным очагом формирования Венгерского раннефеодального государства. Те же места, где мадьяры имели возможность сохранять традиционный полукочевой быт, стали центром сопротивления, формирующимся раннефеодальным порядкам, именно здесь в XI в. происходили так называемые языческие восстания.

На Северном Кавказе, в результате седентаризации, социальная база военной аристократии несколько сузилась (интересы массы недавних кочевников-воинов теперь все больше сближаются с интересами автохтонов), социальное и идеологическое противоборство сильно обострилось. Одним из проявлений этого явилось жестокое преследование ранних христиан в Алании и за ее пределами.

Только с VII в. выгоды христианства как идеологии социального смирения стали осознаваться потестарными структурами, и очаги его появились в самой Алании. Дружинный строй военно-иерархического общества «приспособил» для своих нужд символику и риторику христианства, способствуя его перерождению. Язычество «контрабандно» проникало в христианство [82, с. 5 – 6]. Подобные изменения в религиозной жизни, связанные с осознанием выгодности новой христианской идеологии наблюдались во многих «варварских» королевствах в период раннего средневековья в Европе. Так, например, христианизация лангобардов в Паннонии имела важные политические и социальные последствия: она послужила основой укрепления авторитета королей и военачальников [141, с. 132]. Переход от язычества к арианству и обратно, принятие христианства по католическому обряду, отход от христианства официального направления – все эти изменения в религии зависели от политической ориентации военачальника и настроения в войске.

В начальный период установления контактов интерес аланской военной аристократии к христианству также стимулировался дипломатическими соображениями в быстроменяющейся политической ситуации. «Начавшееся идеологическое контактирование с христианским миром было, по-видимому, своего рода необходимой дипломатической уступкой христианским соседям, диктовавшейся реальностями исторической обстановки» [99, с. 263]. Бесперспективность ориентации на поиск надежных союзников в зоне степи, ситуация в которой быстро менялась, очевидно, была уже хорошо осознана. Прогрессирующая седентаризация, в свою очередь, вынуждала искать сильных союзников на другом фланге аланской конфедерации, что должно было противопоставляться нестабильному положению в степи. В то же время ортодоксальность кочевнической идеологии должна была смягчаться ввиду всевозрастающей роли оседлости в хозяйстве алан.

Нетрудно заключить, что в процессе седентаризации, в осложнившейся внутренней обстановке, должны были сложиться «консервативные» (тяготеющие к степи) и «прогрессивные» (оседавшие на землю) группировки Последние ориентировались на христианские центры – страны Закавказья и Византию. Борьба между ними, а фактически эта была борьба за власть в процессе укрепления аланской политической организации, часто принимала очень жестокие формы. Отдельные дошедшие до нас сведения, свидетельствуют, что приверженцы христианского учения, по крайней мере, в период до VII в. жестоко преследовались. Даже к тем из них, кто принимал христианскую веру за пределами Алании и образовывал аланские скиты вне ее территории, снаряжались экспедиции с целью вернуть их на родину в лоно исконной религии, а в случае упорства и сопротивления отступники предавались мечу [99, с. 277; 167, с. 30 – 31].

Драматичный эпизод, связанный с христианизацией части алан, относится к первым векам н.э., когда дочь аланского «царя» прекрасная Сатиник (отождествляемая с нартовской героиней Сатаной) вышла замуж за армянского царя Арташеса. С ней из страны алан прибыла группа сородичей, 18 из них («мужи благородного происхождения») восприняли христианское учение от святых Воскянов, учеников апостола Фаддея. После обряда крещения у истоков Евфрата, у подножия горы Цахкват, «новообращенные» аланы во главе с Баракадом, нареченным при крещении Сукиасом, отправились отшельничать на гору Сукав [93, с. 40].

После смерти аланского «царя» Шапуха, знавшего Баракада и его товарищей, у алан «воцарился» Гигианос (Дадианос). Он узнал, что некоторые бывшие аланские военачальники много лет назад отправились в Армению вместе с царевной Сатиник и живут там, исповедуя христианскую веру. Аланский вождь отправляет в Армению отряд опытных воинов во главе с полководцем Барлахом. Задача, поставленная перед ним, – убедить Сукиасянцев вернуться обратно в Аланию, а если они не захотят это сделать предать всех мечу. Барлах выполнил поручение: разыскав гору, где находились «святые», он предложил им вернуться [167, с. 30]. Происходит любопытный диалог между Барлахом и Сукиасом, где последний подтверждает, что он из Алании и что он был «вторым сановником государства» Сукиасянцы проявили твердость и решили в Аланию не возвращаться, после чего были зарублены мечами своих единоплеменников [1, с. 244].

Следует отметить, что в «Истории Армении» Моисея Хоренского и в «Житие Сукиасянцев» есть некоторые общие моменты в связи с описанным выше отрывком. Это – сообщение о смерти аланского царя и о каких-то внутренних политических переменах, происшедших в Алании с приходом нового «царя» Гигианоса. Мовсес Хоренаци говорит, что «после смерти отца Сатиник, другой, завладев страною аланов, преследовал брата Сатиник» [3, Вып. I, с. 32].

«Житие Сукиясянцев» является ценным источником. Особое его значение состоит не только в описании христианизации группы алан, но и в отражении некоторых фактов, касающихся внутренней жизни Алании. При рассмотрении сведений «Жития» перед нами возникают картины острых междоусобиц между аланскими родоплеменными вождями, именуемыми в источнике царями, и кровавой борьбы за власть. Нельзя не отметить, при этом, насколько серьезно отнеслась аланская верхушка к «отступникам», находившимся достаточно далеко за пределами Алании, снарядив экспедицию с целью возвращения их в лоно исконной религии.

Хотя указанные события происходили достаточно далеко за пределами Алании и коснулись лишь небольшой группы лиц, пострадавших за веру, процесс христианизации алан получил должный импульс. «Возможно, уже тогда произошла первая корректировка аланского пантеона в сторону христианизации, хотя в рассматриваемое время, христианство не затронуло широкие народные массы в Алании и не пустило глубоких корней» [93, с. 40 – 41]. Социальная опора классовой христианской религии – класс феодалов – еще не сформировался, а возникновение в середине VII в. мощного хазарского каганата, подчинившего (политически) Аланию, явилось сильным сдерживающим фактором как для экономического и социального ее развития, так и для укрепления в ней христианства.

Сказанное, однако, не означает, что приобщение алан к новой вере не велось последовательно и настойчиво. Так, С.П. Шестаков приводит интересный эпизод, связанный с пребыванием на Северном Кавказе, на границе Абхазии и Западной Алании, одного из столпов православия Максима Исповедника с двумя своими учениками (Анастасий монах и Анастасий апокрисиарий). События относятся к 662 г. В результате каких-то местных усобиц Анастасий апокрисиарий попадает в крепость Схемарий, а оттуда в крепость Тусуме. «В крепости, именуемой Тусуме, расположенной выше хутора Мохес, на границах области Апсилии, на востоке Понта, у самой подошвы кавказских гор, близ страны христолюбивых авазгов; у племени алан, около пяти миль от поместья Зихахория, т.е. резиденция истинно христолюбивого патриция и правителя той самой области Алании – Григорий» [167, с. 33].

К сожалению, локализовать эти пункты на местности не представляется возможным, хотя несомненно, что речь идет о западном аланском ЭСО и о его правителе. Важно то, что, как отмечает В.А. Кузнецов, «мы имеем высокой достоверности документ, показывающий, с одной стороны, глубину связей между западной частью Алании и Абхазией, с другой стороны, дающий прямые указания на наличие христианства у какой то части алан (у социальной верхушки), управляемым «христолюбивым патрицием», носящим христианское имя Георгий» [167, с. 33].

В недавно вышедшем обобщающем труде по истории христианства на Северном Кавказе, В.А. Кузнецов, продолжая анализировать вышеприведенный фрагмент, обратил внимание на «явную конфессиональную неустойчивость и даже борьбу: правивший Аланией, очевидно недоброжелательный к христианству и дважды оттуда изгнанный властитель уступает место «богобоязненному» христианину Григорию, который приближает к себе христианского миссионера» [78, с. 30]. Смена властителей символична – она отражает противостояние христианской религии и традиционных верований в лице представителей аланской раннесредневекой элиты.

Археологические материалы, относящиеся к обозначенной теме исследования, также незначительны. Одни из немногих находок: каменный крест с греческой надписью VIII в. из окрестностей Кисловодска, изображения креста в одной из скальных катакомб Рим-горы и изображение крестов на стенах пяти катакомб местности Песчанка у Нальчика. Эти материалы подтверждают спорадический характер проникновения христианства к аланам во второй половине I тысячелетия.

Процессу сближения религии алан с христианством мешала также и обстановка в степи, где беспрестанные приливы кочевых орд вынуждали к постоянной мобилизации военных сил, что способствовало консервации военного быта и установок воинственности. Трудности утверждения новой религии отчетливо прослеживаются в нартском эпосе. Как уже упоминалось выше, борьба военного культа с христианством в эпосе особенно выпукло предстает в борьбе Батрадза с представителями новых небесных сил. Языческий военный бог Батрадз (Батыр-Ас) ведет с христианством войну привычными средствами, уничтожая святых «георгиев» и «илиев» целыми группами [102, с. 61], точно так же он поступает с языческими божками (зǽдтǽ ǽмǽ дауджытǽ).

Интересным археологическим подтверждением длительного сосуществования христианской религии и традиционных верований является городище Гиляч, расположенное на скалистом хребте между р. Большой и Малый Гиляч. На склоне скалы, по направлению к городищу, стояла маленькая церковь, от нее на вершину шла выложенная из камня лестница. Сооружение на скале обособлено от остального поселения. Городище окружено множеством могильников. Они в виде каменных ящиков в грунте, склепов, наскальных захоронений по типу катакомбных, проходящих по склону балки вдоль течения р. М. Гиляч. Диапазон датировки могильников очень широк – от IV до XII вв. На левом берегу р. М. Гиляч было исследовано языческое капище X – XI вв. Это квадратное строение, в центре его стояло каменное круглое блюдо; в углу на небольшом возвышении находилось краснолаковое блюдечко, возле него — железная стрела. Вдоль стен внутри и снаружи в беспорядке разбросаны железные наконечники стрел, разбитые стеклянные браслеты и посуда, бусы, черепки глиняных горшков. Все эти предметы свидетельствуют о жертвоприношениях, связанных с мольбами о помощи в бою и охоте, в других заботах и печалях [83, с. 88]. Это капище вместе с каменным столбом на городище Адиюх дает представление о религиозных обрядах алан до распространения христианства, а также существовавших одновременно с христианством.

Все попытки «ранней» христианизации алан не достигли цели и к широкому внедрению христианства среди них не привели. Имеющиеся исторические и археологические материалы определенно говорят об этом. Неудача христианской пропаганды в Алании в период до X в. во многом объясняется тем, что в этот период в аланском обществе еще не сложились окончательно классовые отношения. Семена христианской религии не смогли дать еще всходов на слишком неблагодатной почве традиционного политеизма. Это стало возможным лишь в последующее время, когда в X –XI вв. сложилось аланское раннеклассовое общество.

Интересна интерпретация, проведенная А.Р. Чочиевым, на основе нартского эпоса. Христианские святые являются к верховному богу аланского пантеона Стыр Хуыцау с просьбой совладать с Батрадзом. Но христианизировавшийся аланский бог Стыр Хуыцау не в силах совладать с ортодоксально военным, так как тот появился на свет помимо его воли [99, с. 217]. Суть в том, что христианство и военная идеология – две разные по базису идеологии. Но «оседлая» ипостась Стыр Хуыцау знает средство для достижения победы: Батрадз погибает в уготованной ему «собратом» ловушке. Однако христианизировавшийся бог одержал над ортодоксально военным формальную победу, завершившимся компромиссом двух идеологий: Стыр Хуыцау велит поместить тело небесного Батрадза-богатыря в храм святой Софии в Византии – самое сердце христианской веры, проливает по нему три слезы, на месте падения которых образовались три известных в Осетии святилища: Реком, Таранджелос и Мыкалгабыр. Сюжет, приведенный из нартовского эпоса, является иллюстрацией напряженных взаимоотношений в структуре верховной власти аланского общества во второй половине I тысячелетия, связанных с распространением в ее среде христианской идеологии.

Таким образом, эволюция религиозной системы алан тесно связана с эволюцией социальной структуры. Усиление позиций военной аристократии привело к необходимости утверждения первенства дружинного культа. Пик военного культа, вероятнее всего, приходится с V –VIII вв. по X в., т.е. от археологически подтверждаемого периода существования культа вождей и до официального принятия христианства. Формирование единоличной власти, раскол общества на два основных класса, тенденция к образованию единого государства настоятельно требовали религиозной реформы, подкреплявшей социальные перемены идеологическими средствами. Попытки преобразовать языческий пантеон с учетом новых условий не увенчались успехом, и привилегированные слои обратились к христианству.