4. Кистяковский б.А.

ОБ АВТОРЕ

Кистяковский Богдан (Федор) Александрович

1868–1920

– теоретик и философ права, социолог. Представитель неокантианского направления в социологии. В правоведении разделял позиции русской либеральной философии естественного права.

Учился в университетах России и Европы. Преподавал в Московском университет и других высших учебных заведениях. Докторскую диссертацию («Общество и индивидуальность») защитил в Страсбурге.

Приват-доцент Московского университета. Преподавал в Киевском университет. Читал курс лекций по государственному и административному праву в московском коммерческом институте (с 1906 г.). Преподавал на Высших женских курсах, в Ярославском демидовском лицее. Редактировал «Юридические записки» (1912–1914), «Юридический вестник» (1913–1917). Степень доктора права получил в Харьковском университете (1917).

Б.А. Кистяковский – обществовед широкого профиля. В центре его исследовательского интереса – проблемы методологии социального познания, поиски средств создания подлинной науки об обществе.

Труды в области социологии: «Социальные науки и право» (1916), «Сущность государственной власти» (1913), «Идея равенства в социологической точки зрения» (1900), «Проблема и задачи социально-научного познания» (1909), «Право как социальное явление» (1911).

ТЕКСТ

Кистяковский б.А. Проблема и задача социльно-научного познания50

Научное знание переживает в настоящее время серьезный кризис. Еще в половине девяностых годов прошлого столетия во Франции начали говорить о «банкротстве науки». Эти заявления совпали с некоторым оживлением католицизма и многие были склонны объяснять их «католической реакцией». Но, как и во всех сложных вопросах умственного и общес­твенного развития, в данном случае очень трудно решить, что является причиной, а что следствием: вызвано ли было скеп­тическое отношение к науке оживлением католицизма или же, наоборот, разочарование в науке пробудило с новой силой потребность искать удовлетворения в религиозной вере? Одно несомненно – уверенность в научном знании в последние два десятилетия все более слабела. Тот энтузиазм к научному знанию, который в середине XIX столетия был вызван ко­лоссальными успехами естественных наук и связанных с ними технических дисциплин, сменился холодным и несколько равнодушным отношением к науке. Открытия поразительных явлений в природе, как, например, катодных лучей и их действия на фотографические пластинки радия и радиоактив­ности, произведенные в последние два десятилетия и расши­рившие наши естественно-научные горизонты, встречались как нечто давно ожидаемое и как бы само собой понятное. В то же время все больше подчеркивается безусловная ограничен­ность и, главное, относительность всего нашего научного знания, не исключая даже и естествознания. Поэтому мы все реже встречаем радостное, бодрое, полное надежд и широких ожиданий отношение к науке. Напротив, все чаще приходится наталкиваться на разочарование в науке, на безнадежное отношение к ней и на искание удовлетворения и успокоения в других сферах духовной деятельности.

I

Ярким показателем этого упадочного отношения к научному знанию может служить прагматизм. Прагматизм усвоил себе многие положения, установленные гносеологическим анализом научного знания в современной критической философии. Вмес­те с нею он признает, что реальность, с которой имеет дело научное знание, не совпадает с той реальностью, которая дана нам в наших ощущениях и переживаниях. Далее вместе с научно-философской гносеологией прагматизм отдает себе отчет в том, что во всякое научное знание необходимо входят элементы, вносимые нашим мышлением и присущие только ему. Наконец, он совершенно правильно отмечает, что многое из создаваемого нашим мышлением в процессе научного поз­нания является лишь орудием познания. Но прагматизм не хочет признать того, что есть принципы научного познания, которые обладают безусловной значимостью в сфере научного знания и которые гарантируют его объективность. Так как пока мы не имеем возможности окончательно и бесспорно формулировать их, то он предполагает, что их и вообще нет. Он не видит в элементах мышления, входящих в современное научное позна­ние, безусловно устойчивых, постоянных и неизменных принци­пов. Он не считает возможным достичь непреложного знания. А потому все знание для него сводится к процессу познавания. Коротко говоря, прагматизм не хочет пойти по тому пути, который указан Кантом и его открытием трансцендентальных форм мышления или категорий научного познания.

Вместо постоянных и неизменных принципов прагматизм выдвигает в качестве решающих моментов изменчивые при­нципы фактической пригодности, пользы и интереса. Так, один из наиболее видных выразителей прагматических теорий В. Джемс утверждает, что «всякое новое мнение признается “истинным” ровно постольку, поскольку оно удовлетворяет желанию ин­дивида согласовать и ассимилировать свой новый опыт с запасом старых убеждений. Оно должно одновременно охва­тывать собой новые факты и тесно примыкать к старым истинам, и успех его зависит от моментов чисто личного, индивидуального свойства. При росте старых истин путем обогащения их новыми большую роль играют субъективные основания. Мы сами являемся составной частью этого процесса и подчиняемся этим субъективным основаниям. Та новая идея будет наиболее истинной, которая сумеет наиудачнейшим образом удовлетворить оба эти наши требования. Новая идея делает себя истинной, заставляет признать себя истинной в процессе своего действия, своей работы»⁵¹. При таком взгляде на истину В. Джемс приходит к заключению, что «чисто объективной истины, – истины, при установлении которой не играло бы никакой роли субъективное удовлетворение от сочетания старых элементов опыта с новыми элементами, – такой истины нигде нельзя найти»⁵².

Но если прагматисты признают полезность высшим кри­терием для научной истины, т.е. для заключительной стадии в процессе познания (поскольку они вообще готовы допустить такую стадию, хотя бы в самом относительном значении понятия заключительности), то им ничего не остается, как признать тот же критерий решающим и для оценки предварительных стадий познания. Так, отношение прагматизма к гипотезам В. Джемс определяет следующими словами: «Исходя из прагматических принципов, мы не вправе отвергнуть ни одной гипотезы, из которой вытекают полезные для жизни следствия. Общие понятия, поскольку с ними приходится считаться, могут быть для прагматиста столь же реальными, что и конкретные ощущения. Конечно, если они не приносят никакой пользы, то они не имеют никакого значения и никакой реальности. Но поскольку они полезны, постольку же они имеют и значение. И это значение будет истинным, если приносимая ими польза и удовлетворение сочетается гармо­нически с другими потребностями жизни»⁵³.

Может показаться, что прагматизм, устанавливая один и тот же критерий полезности для гипотез и научных истин, воз­вышает гипотезы до научных истин. В действительности однако прагматизм принижает научную истину и научное значение до уровня гипотез. Чересчур преувеличивая значение субъектив­ного элемента во всяком научном знании или в установлении даже бесспорных научных истин, истолковывая в чисто субъ­ективном смысле и общеобязательные или трансцендентальные формы мышления, которые участвуют в каждом научном познании, прагматизм стирает разницу между объективным научным знанием и более или менее вероятными предположениями и гипотезами. Теория познания прагматистов обесце­нивает научное знание. Устремив чрезмерно большое внимание на неустойчивые и изменчивые элементы в процессе добы­вания научных истин, прагматизм лишает самые научные истины устойчивости, неизменности, постоянства.

Когда научной истине придается субъективный, неустойчи­вый, изменчивый характер, то это естественно изменяет оценку и всех других продуктов духовной деятельности человека. Мы видели, что, с точки зрения прагматизма, нет разницы между научной истиной и гипотезой. Но и гипотезы бывают различные – бывают научные гипотезы, опирающиеся на известные логические предпосылки, и бывают гипотезы, основанные на чисто жизненных, эмоциональных и волевых переживаниях. Таковы, например, гипотезы, созданные религиозными пере­живаниями. Прагматизму ничего не остается, как применять к оценке их значения тот же критерий полезности. Таким образом, для прагматизма один и тот же критерий оказывается решающим и в вопросах научного знания и в вопросах ре­лигиозной веры. По словам В. Джемса, «согласно принципам прагматизма гипотеза о Боге истинна, если она служит удов­летворительно в самом широком смысле слова. Но каковы бы ни были прочие трудности этой гипотезы, опыт показывает, что она действительно служит нам, и задача состоит лишь в преобразовании ее, так чтобы ее можно было гармонически сочетать со всеми другими истинами»⁵⁴.

Но было бы крайне неправильно предположить, что праг­матизм унижает и обесценивает научное знание и научную истину для того, чтобы создать лазейку для религии и веры и хоть как-нибудь отстоять их. Напротив, не подлежит со­мнению, что именно разочарование в прочности и устойчи­вости научных результатов привело прагматистов к убеждению в том, что различные гипотезы, хотя бы принадлежащие к совсем другой сфере духовных проявлений человека, имеют не меньшее значение, чем и научные истины. К тому же праг­матизм оказывает плохую услугу религиозной вере: приравни­вание ее к научному знанию очень опасно для нее, как показала история умственного развития человечества; от такой чести вера должна отказаться. Истинно верующий человек с негодованием отвергнет сопоставление В. Джемса гипотезы о Боге с рабочими гипотезами и рабочими истинами, которыми пользуются естествоиспытатели в своих научных изысканиях. То же надо сказать об отношении В. Джемса к религиозным верованиям отдельных лиц. В своей книге «Многообразие религиозного опыта» В. Джемс рассматривает религиозные переживания мистиков и святых с той точки зрения, которая применяется к обсуждению физических и химических опытов. Конечно, такая постановка вопроса о религии не лишена остроумия и оригинальности. Сперва она поражает своей неожиданностью и рядом интересных сопоставлений, но затем обнаруживается ее несоответствие предмету. В конце концов нельзя сомневаться в том, что она совершенно неправильна и приводит к крайне превратным представлениям о религи­озной вере. Она имеет дело не с верой как таковой, а с психологией верований.

Итак, исходным пунктом прагматизма является разочарова­ние в силе науки и неудовлетворенность добываемыми ею результатами. Однако в конце концов прагматизм успокаива­ется на том, что, выдвигая слабые стороны современного научного знания, подчеркивая его недостоверность и непра­вильно обобщая последнюю, он совершенно обесценивает научную истину. Вместе с тем, подыскивая в своей точке зрения новые аргументы в пользу религиозной веры, он низводит и саму веру до уровня недостоверного знания.

II

Еще ярче неудовлетворенность научным знанием появляется у тех русских мыслителей, которые от марксизма перешли к мистицизму. Этот случай отрицательного отношения к науке представляет для нас особенный интерес, потому что он явился следствием разочарования в знаниях, доставляемых социаль­ными науками и социальной философией. Притом здесь мы имеем уже прямой переход от знания к вере, откровенное признание разочаровавшихся в научном знании лиц в том, что то удовлетворение и успокоение, которое они искали в знании, они нашли только в вере. Конечно, личное дело каждого, согласно своим склонностям, сосредоточивать свою душевную деятельность на тех или других духовных благах, – на вере или на научном знании. Но, безусловно, недопустимо рассмат­ривать и рекомендовать веру как исход из неудовлетворитель­ного состояния науки, из ее кризиса. Это две совершенно различные области душевной жизни человека, которые могут существовать рядом, но которые не должны влиять друг на друга. Ни одна из них не может служить критерием для оценки другой. Иначе если мы с точки зрения одной из них будем судить о другой, то получим неправильные и даже нелепые выводы.

На совершенно неверные выводы и наткнулся, по нашему мнению, один из наших мистиков, Н.А. Бердяев, пришедший к мистицизму этим путем. В своей последней книге, посвя­щенной теоретическим вопросам и озаглавленной «Философия свободы», он утверждает, что «наука говорит правду о “при­роде”, верно открывает “закономерность” в ней, но она ничего не знает и не может знать о происхождении самого порядка природы, о сущности бытия и той трагедии, которая проис­ходит в глубинах бытия»⁵⁵. По его мнению, «прославленная научная добросовестность, научная скромность, научное само­ограничение нашей эпохи слишком часто бывает лишь при­крытием слабости, робости, безволия в вере, в любви, нере­шительности избрания»⁵⁶. Даже в том, что считается общеп­ризнанным преимуществом научного знания, в его обязатель­ности для всякого нормального сознания, придающей ему устойчивость и прочность, Н.А. Бердяев видит его недостаток. По его словам, «всякий акт знания, начиная с элементарного восприятия и кончая самыми сложными его плодами, заключает в себе принудительность, обязательность, невозможность уклоняться, исключает свободу выбора ... Через знание мир выдимых вещей насильственно в меня входит. Доказательство, которым так гордится знание, всегда есть насилие, принуж­дение. То, что мне доказано, то уже неотвратимо для меня. В познавательном восприятии видимых вещей, в доказатель­ствах, в дискурсивном мышлении как бы теряется свобода человека, она не нужна уже»⁵⁷. Эту ограниченность и при­нудительность научного знания Н.А. Бердяев объясняет тем, что оно должно подчиняться законам логики и дискурсивному мышлению. А по его мнению, законы логического мышления являются результатом грехопадения наших прародителей. Но не только на нашем мышлении отразилось человеческое грехопадение, сама природа или конкретное бытие, по мнению Н.А. Бердяева, продукт вины. Он утверждает, что «вина делает мир подвластным закономерной необходимости, пространственности и временности, заключает познающее существо в тем­ницу категорий»⁵⁸. Таким образом, согласно этому построению оказывается, что «логика есть приспособление мышления к бытию», что «законы логики – болезнь бытия, вызывающая в мышлении неспособность вместить полноту», что, одним словом, «дефекты науки не в самой науке, а в ее объекте»⁵⁹. Чтобы лучше уяснить себе эту точку зрения, приведем более обстоятельно изложенное суждение Н.А. Бердяева о той реаль­ной действительности, в которой мы живем и которая состав­ляет предмет науки. Он утверждает, что «в один из моментов мистической диалектики, в момент распри Творца и творения, бытие заболело тяжкой болезнью, которая имеет свое после­довательное течение, свои уже хронические моменты. Болезнь эта прежде всего выразилась в том, что все стало временным, т.е. исчезающим и возникающим, умирающим, рождающимся; все стало пространственным и отчужденным в своих частях, тесным и далеким, требующим того же времени для охватывания полноты бытия; стало материальным, т.е. тяжелым, подчиненным необходимости; все стало ограниченным и относительным; третье стало исключаться, ничто уже не может быть разом А и не-А, бытие стало бессмысленно логичным»⁶⁰. Ограниченному и относительному научному знанию, поз­нающему лишь «больное», «бессмысленно-логическое» бытие, Н.А. Бердяев противопоставляет веру. По его словам, «знание – принудительно, вера – свободна»; «знание носит характер насильственный и безопасный, вера – свободный и опасный»⁶¹.

Он характеризует веру не только как нечто несоизмеримое с научным знанием, но и как нечто прямо противоположное всему разумному, осмысленному, логическому. Так, он утвер­ждает, что «в дерзновении веры человек как бы бросается в пропасть, рискует или сломать себе голову, или все приобрести. В акте веры, в волевой решимости верить человек всегда стоит на краю бездны. Вера не знает гарантий, и требование гарантий от веры изобличает неспособность проникнуть в тайну веры. В отсутствии гарантий, в отсутствии доказательного принуж­дения – рискованность и опасность веры и в этом же пленительность и подвиг веры». «Нужно рискнуть согласиться на абсурд, отречься от своего разума, все поставить на карту и броситься в пропасть, тогда только откроется высшая ра­зумность веры»⁶². Но зато, по мнению Н.А. Бердяева, через веру получается истинное знание, проникающее в самую сущность бытия, т.е. «знание высшее и полное, видение всего, безгра­ничности»⁶³. Понятно, что и истина, постигаемая верой, совсем не та, которая познается научным знанием. В этом случае «истина» не есть отвлеченная ценность, ценность суждения. Истина предметна, она живет, истина – сущее существо⁶⁴.

Все это построение является, очевидно, ничем иным, как новой вариацией на тему credo, quia absurdum est – верю, так как это бессмысленно. Наши мистики, несомненно, воз­вращаются к Тертуллиану, которому принадлежит это изрече­ние, и начинают проповедовать неотертуллианство. Объясня­ется это тем, что хотя они на словах и признают автономию каждой из двух областей (как веры, так и научного знания), в действительности же делают религиозную веру судьей над научным знанием и подвергают веру оценке со стороны научного знания. Правда, в последнем случае научное знание служит не положительным, а отрицательным мерилом; досто­инство веры усматривается в том, что ее учение прямо и безусловно противоположны научным истинам. Но если верно, что объекты веры недостижимы и ее учения недоказуемы, то совершенно неверно, что в них должно верить потому, что с научной точки зрения они представляют бессмыслицу. Строить так силлогизм и делать то заключение, которое сделал Тертуллиан и которое за ним повторяют наши неотертуллианцы, совсем нельзя. Если делают ошибку те, которые отрицают веру, потому что она не может быть согласована с научным знанием, то не меньшую ошибку делают и те, которые усматривают свидетельство непреложности веры в том, что она во всем противоречит разумной истине.

Также неправильно оценивать научное знание, сравнивая его с религиозной верой. Общеобязательность научной истины нельзя характеризовать как принудительность, противопостав­ляя ее свободному восприятию веры. В интеллектуальном акте, приводящем к познанию истины, есть также свободы выбора; всякому позволено ошибаться или цепляться за старые пред­рассудки; с другой стороны, открытие новой научной истины требует смелого полета мысли и большой силы умственного прозрения. Только уже установленные научные истины должны восприниматься всяким нормальным сознанием как нечто данное. Еще менее вера может быть поставлена как образец полного и совершенного знания перед ограниченностью на­учного познания, перед его обусловленностью категориями общего и частного, необходимого и случайного, должного и недолжного и др. Кто может сомневаться в том, что предмет веры заключает в себе даже больше тайн, чем предмет науки? Тайна есть по преимуществу удел веры. Поэтому во всяком случае не путем сопоставления с верой может быть выяснена ограниченность научного знания и свойственная ему обуслов­ленность. Эта сторона научного знания поддается правильному освещению только при сопоставлении научного знания с гносеологическим идеалом божественного знания. Только божественное сознание охватывает сразу все, а не мыслит, оперируя с частями, только оно проникает в самую сущность вещей и не нуждается в категориях общего, необходимого, должного и др., только оно постигает начало и конец всего, наконец, только оно безусловно предметно, т.е. знание и бытие для него тождественны. Вера, конечно, не дает и не может дать такого знания.

Таким образом, во всем этом построении сказывается только неудовлетворенность научным знанием, но ему недостает понимания его истинного значения. Даже с психологической стороны и знание, и вера им очерчены неверно. Здесь мы имеем только симптом научного кризиса, но нет даже пра­вильной формулировки того, в чем он заключается.

Нельзя, однако, не отметить, что и в среде наших мистиков намечается более определенная дифференциация между пред­ставителями различных тенденций, а вместе с тем и возмож­ность развития для некоторых из них в другом, более бла­гоприятном для науки, направлении. Довольно знаменательное явление в этом отношении представляет недавно вышедшая книга С.Н. Булгакова «Философия хозяйства». В ней автор делает решительный поворот в сторону признания автономии философии по отношению к религии, и таким образом он как бы возвращается к исходному пункту своего научного развития, хотя другим путем, и не отказываясь от своего раз приоб­ретенного общего религиозно-философского мировоззрения. К сожалению, признание автономного значения за философией не дополняется в этой книге, как мы увидим ниже, признанием за наукой и автономного значения по отношению к фило­софии. К тому же автономия философии для С.Н. Булгакова есть скорее известная тенденция мысли, чем необходимая основа философствования, так как изначально монистическая точка зрения, на которой он стоит, не допускает полного обоснования автономности какой-нибудь из областей челове­ческого духа. Только решительный как методологический, так и особенно гносеологический плюрализм может представить необходимые теоретические предпосылки для обоснования автономности каждого из проявлений человеческого духа; такой плюрализм, конечно, не исключает монизма в конечном синтезе. Но все эти и последующие критические замечания не касаются общего научного духа, проникающего книгу С.Н. Булгакова. По всему своего духу она все-таки научна, а не вненаучна, как книга Н.А. Бердяева.

III

Научный кризис особенно ярко проявляется в области социально-научного познания, которое интересует нас здесь специально, так как выяснение его логической и методоло­гической природы составляет нашу главную задачу. Неудов­летворенность социально-научным знанием есть следствие полной неуверенности в его достоверности. В этой области как будто нет ничего объективного, прочно установленного, неопровержимо доказанного. Можно подумать, что все соци­ально-научное знание состоит из ряда противоречивых мнений, теорий и построений. Каждому предоставляется сообразно со своим вкусом выбирать из них те, которые ему больше нравятся. Общего и объективного критерия для того, чтобы предпочесть ту или другую теорию, по-видимому, не существует. Многие даже прямо утверждают, что надо избрать себе какой-нибудь социальный идеал и сообразно с ним решать все социально-научные вопросы. В лучшем случае предлагают выбирать групповые идеалы или идеалы большинства. Но согласно с этим, часто уже прямо высказывается мнение, что не только нет, но и не может быть объективных истин в социальных науках, а существуют только истины групповые и классовые. Наконец, некоторые доходят до того, что серьезно классифи­цируют социально-научные истины по тем общественным группам, интересы которых они отражают и говорят о бур­жуазной и пролетарской науках, о буржуазной и пролетарской точках зрения.

Это упадочное настроение в социальных науках наступило после периода сильного подъема в этой области знания. Еще сравнительно недавно казалось, что социальные науки вышли на путь прочных и бесспорных завоеваний. Подъем в развитии социально-научного знания начал обнаруживаться с половины прошлого столетия. Сперва на него оказали определяющее влияние успехи естественных наук; в частности казалось, что новые открытия и новые теории биологии помогают разобрать­ся в социальных явлениях и могут представить научную основу для их изучения и разработки. В социальном мире не только открывали борьбу за существование, естественный отбор, победу и переживание сильнейшего, приспособление и т.д., но и считали, что эти начала определяют всю социальную жизнь и всё социальное развитие. Сторонники этого направления утверждали, что они, наконец, открыли естественно-научные методы исследования социальных явлений. В действительности это не было открытием новых каких-то истинно-научных методов при исследовании социальных явлений, а довольно грубым и примитивным перенесением понятий, выработанных в одной научной области, в другую ей чуждую область, т.е. перенесение естественно-научных понятий в социальные на­уки. Завершение это направление нашло в органической теории общества. Сторонники органической теории общества думали, что если бы удалось доказать, что общество есть организм, то социальные науки приводили бы к столь же точным и достоверным результатам, как естествознание. Но и они не решались просто отождествлять понятия общества и организма и проводили между ними лишь аналогию. Конечно, все эти попытки приблизить понятие общества к понятию организма оканчивались неудачей. Теперь почти совсем исчез интерес к этим теориям. Однако само это научное направление далеко еще не отвергнуто и не изжито. Правда, от грубого перенесения естественно-научных понятий в социальные науки серьезные ученые отказались. Но многие естественно-научные понятия продолжают оказывать методологически неправомерное влия­ние на образование социально-научных понятий. Так же точно и причинное объяснение социальных явлений часто неправиль­но понимается, а иногда даже смешивается с установлением каких-то «естественных» причин социального процесса. Зна­чение этих методологических уклонений или неправомерных воздействий естествознания на социальные науки может быть выяснено только в связи с исследованием вопроса об обра­зовании социально-научных понятий, а также при рассмотре­нии проблемы о применении причинного объяснения к со­циальным наукам.

Приблизительно одновременно с этим направлением в середине прошлого столетия зародилась и другая попытка научно-систематического объяснения социальных явлений – экономический материализм. Впрочем, распространение и при­знание экономический материализм получил несколько позже, именно только в последнюю четверть XIX столетия. В мето­дологическом отношении экономический материализм стоит несравненно выше натуралистического направления в иссле­довании социальных явлений. Он стремится из недр социаль­но-научного знания конструировать объяснение социального процесса и социального развития. Свои основные понятия экономический материализм берет из политической экономии и таким образом оперирует по преимуществу с социально-научными понятиями. В общем, он представляет из себя чисто социально-научное построение. Только в немногих случаях естественнонаучные понятия играют в нем недолжную, мето­дологически неправомерную роль. Эти формально-логические и методологические достоинства экономического материализма дополняются и достоинствами предметного характера. Он впервые обратил внимание на многие социальные явления и отношения; им раньше не придавали значения и потому не замечали их. Благодаря его освещению эти явления предстали перед взором научных исследователей как настоящие открытия. В виду всего этого понятно, почему экономический матери­ализм так долго казался громадным научным завоеванием, почему он приобретал массу последователей, и многие из них были убеждены в его безусловной научной истинности.

Но теперь эта теория как цельная система социально-научного знания переживает тяжелый кризис и приближается к своему полному упадку. Мы не можем здесь останавливаться на том, как она теперь понимается представителями социа­листических партий. Укажем только на то, что в этих кругах она приобрела теперь совсем иное значение, чем имела раньше. В то время, как прежде считалось, что экономический материализм представляет из себя объективно научную теорию социального развития, истинность которой должен будет признать всякий беспристрастный исследователь, желающий добросовестно с нею ознакомиться, теперь уже прямо утвер­ждают, что экономический материализм принадлежит к разряду классовых, пролетарских истин, а поэтому усвоить его и правильно понять может только тот, кто станет на классовую точку зрения пролетариата. Таким образом для этих кругов экономический материализм превратился в систему рассужде­ний, долженствующих оправдывать веру в осуществление их идеала. А вера и ее апологетика, каково бы ни было содер­жание этой веры, есть ли это вера в царство небесное или в земной рай, не подлежит обсуждению и оценке со стороны научного знания.

Но и в научных кругах значение экономического матери­ализма оценивается в настоящее время совсем иначе, чем раньше. В этом отношении особенный интерес для нас представляют суждения В. Зомбарта, одного из самых видных академических защитников теоретических построений К. Маркса. Когда-то в своем критическом исследовании, посвященном только что появившемуся третьему тому «Капитала», В. Зомбарт обратил особое внимание на чисто научную сторону эконо­мических теорий К. Маркса. Теперь в своих статьях, написан­ных по поводу двадцатипятилетия со дня смерти К. Маркса, которые он выпустил, и отдельной книжкой под заглавием «Жизненное дело К. Маркса» он снова попытался определить, что представляют из себя теоретические построения К. Маркса с точки зрения современного состояния социальных наук. Выводы, к которым он пришел при этом, крайне неожиданны. Возражая против высказанного Фр. Энгельсом в предисловии ко второму тому «Капитала» мнения, что сформулированный К. Марксом закон накопления прибавочной стоимости научно равноценен открытому Лавуазье химическому закону горения, В. Зомбарт говорит: «если бы действительно захотеть оценивать величие К. Маркса с этой точки зрения и признать за ним значение для социальной науки лишь постольку, поскольку он формулировал неизменно действующие законы, то пришлось бы, конечно, прийти к совсем другому заключению, чем пришел Фр. Энгельс, именно, что он очень мало сделал. Ибо о каком законе из установленных К. Марксом можно еще теперь ска­зать, как о правильном, подобно тому, как например, о законе горения»⁶⁵. Чтобы ответить на этот вопрос, В. Зомбарт обсуж­дает значение установленных К. Марксом законов ценности, материалистического понимания истории и социального раз­вития и находит, что в лучшем случае они лишь эвристические принципы. Но он считает, что у К. Маркса вообще незачем и искать законы, подобные естественнонаучным, так как социальные науки несравнимы с естествознанием. Приведем его собственные слова: «я возражаю, – говорит он, – против сравнения между Лавуазье и Марксом не столько потому, что в нем заключается ошибка относительно предметов сравнения, сколько потому, что оно принципиально бьет мимо цели. Ведь совсем не пристало проводить какое-нибудь сравнение между научным творением социального исследователя и трудами естествоиспытателя»⁶⁶. Свой взгляд на полную противополож­ность естественных и социальных наук В. Зомбарт обосновы­вает, устанавливая свое собственное понимание характера и задач каждой из этих двух групп наук. По его мнению, «две обширные области, на которые распадается наука, состоят из исследования природы и исследования человека; разницу между ними можно также обозначить как исследование тел и исследование душ, так как под исследованием человека подра­зумевают, конечно, те науки, предметом которых является человеческая душа, в то время как человеческое тело, несо­мненно, есть предмет естественно-научного исследования»⁶⁷. Характеризуя каждую из этих форм исследования, В. Зомбарт утверждает, что «познавать природу это значит описывать ее, сводить наблюдаемые явления к формулам, ипостазировать причины, о сущности которых мы ничего не знаем. Познавать человека и его действия это значит объяснять, толковать на основании личных переживаний, показывать основания, о которых мы из самих себя черпаем сведения, и которые мы, следовательно, знаем. Говоря иначе, действительное знание существует только в области гуманитарных наук, между тем как то, что мы называем познанием природы, представляет из себя не что иное, как описание явлений, о внутренней связи которых мы ничего не знаем»⁶⁸.

Однако то, что В. Зомбарт называет «действительным зна­нием», носит совершенно своеобразный характер и не обладает теми чертами, которые мы привыкли ценить в научном знании. Вот что он говорит о гуманитарных науках: «здесь каждое произведение носит личный характер, хотя бы это был характер бездарности, как это по большей части бывает. Но великие создания представляют в высшей степени личные произведе­ния, как Моисей Микель Анжело и Фиделио Бетховена. Поэтому они не занимают места в каком-нибудь ряду среди других научных приобретений. Они стоят сами по себе возле других. Они начинают сначала и освещают какую-нибудь область знания. Здесь не может быть никакой речи о каком-нибудь накоплении объективного познания, если не считать физичес­кого материала; также нельзя говорить о дальнейшей разра­ботке его. История науки о человеке представляется нам не более как совокупностью последовательных и одновременных личных созданий, которые затем от времени до времени кристаллизуются в определенные манеры, называемые “мето­дами”, и вокруг которых возникает часто довольно бесполезная борьба мнений. Это уже мелкие умы овладевают той или иной манерой своего учителя и спорят из-за нее, как будто бы дело в том, на основании какого метода тот или иной исследователь видит, между тем как важно только, чтобы исследователь имел глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, и рот, чтобы хорошо высказывать»⁶⁹. Свое понимание характера гуманитарных наук В. Зомбарт иллюстрирует и примерами. По его мнению, «никто, конечно, не захочет утверждать, что наука истории сделала какой-нибудь шаг вперед от Фукидида к Тациту, к Макиавелли, к Моммзену, что наше знание жизни народов за три тысячи лет сколько-нибудь “увеличилось”, не считая незначительных мелочей. Или никто не станет говорить, что наука о госу­дарстве сколько-нибудь продвинута “вперед” со времени Аристотеля или Монтескье»⁷⁰.

Установив такой критерий для определения значения со­циальных наук, В. Зомбарт применяет его затем к оценке сделанного К. Марксом для познания социального мира. Он находит, что только с этой точки зрения и политико-эконо­мические построения К. Маркса и теория экономического материализма представляют величайший интерес. В заключение он утверждает: «пускай из творения К. Маркса скоро не будет выдерживать критики ни одно теоретическое положение; все-таки это творение будет стоять перед нашими глазами, великое и возвышенное, и его красота будет доставлять нам наслаж­дение. Ибо то, что делает его великим, это единственное в своем роде проявление возвышающейся над всяким нормаль­ным мерилом личности, соединяющей ясновидящее зрение с могучей силой изображения и страстным жаром души»⁷¹.

Нельзя идти дальше в распылении социально-научного знания в субъективных представлениях, чем пошел В. Зомбарт в вышеизложенном определении характера этого знания. Как прагматисты проповедуют предоставление субъективизму пол­ного простора и всех прав в научном знании вообще, так в частности теория социально-научного знания, В. Зомбарта по существу приводит к водворению неограниченного субъективизма в этой специальной области знания. Здесь В. Зомбарт видит только индивидуальные сознания тех или других ученых, которые, с его точки зрения, и представляют ценность лишь как результат единоличного творчества. Таким образом, наибо­лее существенными элементами в социально-научном знании В. Зомбарт, очевидно, признает художественную интуицию и художественную способность воспроизведения. Правда, он сам только намекает на то, что в его понимании сущность со­циально-научного знания имеет художественный характер. Но мы, принужденные посмотреть на его теорию социально-научного знания с систематической точки зрения, должны именно так классифицировать его взгляды.

Очень возможно, что интуиция и дар воспроизведения, имеющие дело с социально-научным материалом, не вполне совпадают с чисто художественными интуицией и творчеством. Но у них много общих черт, так как всякая интуиция не­зависимо от того, в каком виде и в какой области она проявляется, всегда безотчетна, неопределима и несообщаема. Нельзя научиться интуиции и дару воспроизведения. Совершенно невозможно установить правила и приемы, которые помогали бы пользоваться ими. Понятно, что и в историческом развитии человечества не могло происходить никакого усовер­шенствования и прогресса в них. Поэтому поскольку мы будем видеть в исторических и социально-научных произведениях только интуицию и дар воспроизведения, постольку ни о каком прогрессе в этих областях знания не может быть и речи. Но с этой точки зрения и в философии, и в математике, даже в естествознании не могло происходить никакого усовершен­ствования и никакого движения вперед. Ведь и в естествоз­нании интуиция играет громадную роль, особенно при откры­тии новых научных истин; и здесь она совершенно неопре­делима, не подчинена правилам и не может быть преднаме­ренно и планомерно усвоена. Конечно, и все естественно­научные открытия, например, открытия Коперника, Кеплера, Ньютона, Лавуазье и т.д., рассматриваемые как процессы нахождения истины, имеют строго индивидуальный и личный характер. Так же точно способы передачи этих открытий другим, т.е. сообщение о них их авторами в тех или иных сочинениях и изложение доказательств в пользу них, всегда тоже совершенно индивидуальны. Но сами эти открытия имеют объективное значение и потому они стали всеобщим научным достоянием, а методы их обоснования и доказательства разработаны согласно с общими правилами логики и методологии. Так же точно и социально-научные произведения Монтескье, Руссо, Конта, Маркса и др. безусловно индивидуальны. Но в них есть много и совершенно объективных научных эле­ментов. Последние должны рассматриваться не только как гениальные интуитивные прозрения, а и разрабатываться со­гласно с общеобязательными приемами логики и методологии.

Игнорирование или даже отрицание В. Зомбартом объектив­ных элементов в социально-научном знании составляет, несо­мненно, ту крупную и существенную ошибку, которую он допускает в своем определении природы этого знания. Но именно возможность такой крупной и существенной ошибки со стороны одного из наиболее видных современных представите­лей социальных наук чрезвычайно характерна как показатель того глубокого кризиса, который эти науки переживают теперь.

Итак, перед нами налицо серьезный и повсеместный на­учный кризис.

IV

Но как ни силен этот научный кризис, он не столь опасен, как может показаться с первого взгляда. Прежде всего он совершенно не касается естествознания в его чисто научном значении. Скептицизм в этой области теперь невозможен. Он был распространен в древности и широко господствовал еще в XVIII столетии, но в настоящее время он окончательно отошел в прошлое. Завоевания естественных наук так велики, так важны и так бесспорны, что скептическое отношение к ним не может иметь места. Поэтому и современный кризис не столько чисто научный, сколько гносеологический. Выражая это более конкретно, мы должны сказать, что например, нисколько не сомневаемся в общезначимости естественнона­учных законов и спокойно можем основывать на них все наши теоретические и практические построения и расчеты. Но само понятие естественнонаучного закона далеко не ясно и даже более, оно во многих отношениях противоречиво.

Философы и гносеологи, анализируя наше знание, пришли к убеждению, что из него неустранимы психологические эле­менты, так как и само объективное научное знание представ­ляет из себя известное психическое переживание. Даже по­пытка Г. Когена, который поставил себе специальную задачу выявить в философской системе безусловно объективное зна­ние, не увенчалась успехом. Не говоря уже о том, что идя по этому пути, ему пришлось оставить область чисто научного знания и обратиться к построению онтологической системы, все-таки его система оказалась не вполне свободной от пси­хологических элементов⁷². Проблема психологизма и беспокоит современную научную совесть. Но она возникает только тогда, когда мы исследуем предпосылки математического и естественнонаучного знания и хотим свести их в цельную систему. Поэтому ее сознают только философы, они бьют в набат и возбуждают тревогу. Конечно, эта тревога творит свое полезное дело, так как если даже проблема психологизма не будет вполне разрешена теоретически, то она должна быть изжита хоть практически. Но естествоиспытатели могут спо­койно продолжать свою чисто научную работу и производить свои открытия, совсем не касаясь этой проблемы и вообще вопроса о гносеологических предпосылках естествознания.

Совсем другое положение мы наблюдаем в социальных науках. Здесь, как мы видим на примере В. Зомбарта, мы наталкиваемся на отрицание возможности самого объективно-научного знания в этой области. Следовательно, это не только гносеологический, но и чисто научный кризис, заключающийся в полной неуверенности в объективной значимости результатов социально-научных исследований. Однако, если мы уясним себе, какие причины влияют на неустойчивость социально-научного знания, то увидим, что объективность этого знания гораздо больше гарантирована, чем это кажется с первого взгляда. Причин этих две. Первая причина заключается в том, что социальная наука до сих пор еще не обособилась и не эмансипировалась от социальной философии. Вторая причина неуверенности в объективности социально-научного знания заключается в господстве в социальных науках совершенно особого вида психологизма.

Что касается зависимости социальной науки от социальной философии, то социальная наука находится теперь приблизи­тельно в том же положении, в каком находилось естествоз­нание в начале XIX столетия, когда над ним господствовала натурфилософия. Правда, вопрос об освобождении социальной науки от социальной философии гораздо сложнее, чем вопрос об освобождении естествознания от натурфилософии. Здесь это слияние кажется более естественным и правомерным. Социальные науки имеют дело с человеком не только как с продуктом природы, но и как с деятелем и творцом культуры. Они исследуют как стихийно-социальные процессы, так и явления, получающиеся в результате духовных стремлений человека, его способности оценки, его идеалов. Вся эта ду­ховная деятельность человека сама по себе, несомненно, составляет предмет философии, хотя бы и научной. Конечно, и ее результаты должны отчасти подвергаться философскому исследованию, а это и ведет к тому, что не проводится грань между социальной наукой и социальной философией.

Даже позитивисты различных направлений, несмотря на то, что в их понимании философия не отличается от наиболее обобщенных выводов науки, проводят это слияние социальной науки с социальной философией. Им проникнута социальная система Конта, оно лежит в основании построений социологов-натуралистов, наконец, в особенно яркой форме оно осущес­твляется экономическим материализмом. Тем более склонны к этому слиянию социальной науки с социальной философией философы-идеалисты, особенно те из них, которые недоста­точно критически относятся к своим чисто научным постро­ениям. Так, оно принципиально отстаивается Р. Штаммлером и воплощено во всей его системе, хотя у него можно встретить и противоположные заявления. Чрезвычайно ярким выраже­нием его является выше отмеченная книга С.Н. Булгакова «Философия хозяйства». Прежде всего это не «философия хозяйства», а «философия культурной деятельности человека». Так как во всей книге С.Н. Булгакова культурно-творческий принцип совершенно неправильно заменен хозяйственным принципом, то философская часть книги приобрела такой вид, как будто бы она имеет более близкое отношение к социальной науке, чем это соответствует существу дела. С другой стороны, социально-научная часть книги С.Н. Булгакова чересчур кратка, схематична и суммарна. К тому же в ней больше выдвинуты элементы научного знания, свидетельствующие скорее о слабости и малоценности его, чем о его противоположных свой­ствах. Конечно, С.Н. Булгаков не смешивает социальной фи­лософии с социальной наукой; он их строго различает. Но в то же время он их сливает в едином знании и при этом социальной философии достается львиная доля, а социальной науке приходится удовлетворяться лишь крохами. Нельзя, конечно, отрицать научной пользы и от таких построений. Несомненные факты свидетельствуют, например, о том, что социальная система Р. Штаммлера, несмотря на всю ее несо­стоятельность в целом, дала толчок многим исследованиям и обратила внимание на такие стороны вопроса, которые раньше игнорировались.

Но все это не выводит социальные науки из того пара­личного состояния, в котором они находятся. Чтобы прекра­тился кризис, переживаемый социальными науками, должно быть прежде всего уничтожено их рабство перед социальной философией. Социальные науки должны быть выведены на широкую дорогу чисто научного знания, по которой уже давно шествуют науки естественные. Для этого в первую очередь их необходимо отграничить от социальной философии, подобно тому, как естественные науки отграничены от натурфилософии. Вероятно здесь эта граница пройдет по иной линии, чем там; очень может быть, что социальным наукам, как таковым, будет предоставлена более узкая область, чем соответственная область естествознания. Но эта область все-таки существует. И чрез­вычайно важно утвердить ее в качестве настоящей науки, а не в виде лишь собрания материалов и мнений.

Вторая причина чисто научного кризиса, переживаемого социальными науками, менее существенна и более преходяща. Она заключается, как отмечено выше, в господстве психоло­гизма в социальных науках. Здесь проблема психологизма также осложнена. Не только само социальное знание, как и всякое знание, психологично, но и объект его – человек – имеется здесь в виду, прежде всего, как психическое существо. Поэтому здесь и возникло предположение, что весь материал социаль­ных наук заключается в психических процессах или должен быть сведен к ним. Зародыш этого социально-научного пси­хологизма сказался уже в том течении немецкой научной мысли, которое поставило своей задачей исследование «наро­дной психологии» (Volkerpsychologie) и было создано когда-то Лацарусом и Штейнталем. Затем провозвестником его явился философ В. Вундт, хотя он и не так далеко пошел как со­временные его сторонники, не признающие себя в большин­стве случаев последователями В. Вундта. Увлечение социально-научным психологизмом в последнее время очень велико. Чрезвычайно яркий продукт этого увлечения представляет из себя вышеизложенное теоретическое построение В. Зомбарта. У нас этот психологизм в самых крайних его выражениях про­водится Л.И. Петражицким.

Сам по себе психологизм не представлял бы опасности для утверждения объективизма социально-научного знания. Он был бы известным, может быть, особенно односторонним научным направлением наряду с другими. Конечно, устранение всяких материально-субстанциональных элементов из социальных наук лишает их устойчивости. Но главная опасность психологизма для социальных наук в близости психологии к философии. К тому же психологизм ведет к худшей форме философии, именно к солипсизму. Однако психологизм очень легко может быть превзойден в социальных науках. Для этого необходим только более тщательный и беспристрастный анализ социальных явлений, не сводимых к психическим процессам. Параллельно с этим надо более точно установить, что может давать как теоретическая, так и описательная психология для познания социальных явлений.

V

Социальные науки могут быть утверждены в качестве объективного научного знания только тогда, когда будет осознана их истинная логическая и методологическая природа. Эта логическая и методологическая природа социальных наук не есть нечто, что должно быть наново открыто, придумано или декретировано социальным наукам, а то, что уже заклю­чается в них. Как во всех вообще логических и методологи­ческих исследованиях надо исходить из наличного состояния науки, так и в данном случае точкой отправления должны служить те теоретические знания, которые уже накоплены в социальных науках. Но эти теоретические знания необходимо подвергнуть строгой критике и анализу.

Осуществить эту критику и анализ уже выработанных социально-научных теорий можно только исследовав приме­нявшиеся при их построении приемы мышления. Лучше всего можно исследовать, какие приемы мышления применяются и должны применяться в социальных науках, если распределить все встречающиеся при этом вопросы между небольшим числом основных проблем. Таких основных проблем логики и методологии социальных наук три.

Прежде всего это вопрос о том, как образовывать соци­ально-научные понятия. Этот вопрос нельзя сводить к про­стому отношению между общим и частным в социально-научном знании, к чему сводится значение понятий. Свойство социально-научного материала таково, что основной вопрос при образовании понятий заключается здесь в получении тех наиболее простых элементов, из которых должны состоять понятия. Всякое понятие состоит из признаков, а признаки должны быть хотя бы относительно просты. Но предметы социально-научного исследования в высшей степени сложны и многообразны. Логическая и методологическая задача и заключается в том, чтобы показать, как добываются те наиболее простые признаки социальных явлений, которые могут быть сведены в определения действительно научных понятий. С этой точки зрения и должны быть критически проанализированы прежде всего наиболее основные социально-научные понятия. Таковы понятия общества, государства, права, хозяйства и т.п.

Вторая основная проблема логики и методологии общес­твенных наук заключается в вопросе о том, насколько при­менимо причинное объяснение к социальным явлениям. Иначе говоря, в каких формах и видах причинные соотношения могут служить для понимания последовательности социальных явле­ний? Конечно, вопросы о причинности и закономерности, о сложных причинах, о многозначности причин и т.д. приоб­ретают своеобразное значение в применении к социально-научному материалу. Но особенный интерес вызывает здесь выяснение принципиальной противоположности между уста­новлением, с одной стороны, общих причинных соотношений, а с другой, раскрытием причинной связи в индивидуальных рядах событий.

Наконец, третья социально-научная логическая и методо­логическая проблема заключается в определении роли и зна­чения норм в социальной жизни. Что нормы известным образом формируют социальную жизнь, не подлежит сомнению. Но в чем заключается их воздействие на социальные группировки и в каком отношении находится это воздействие к действию причинных соотношений – эти вопросы должны быть проанализированы логически и методологически. В связи с во­просом о роли норм в социальной жизни необходимо касаться и проблемы оценок и значения целей для того или иного хода социального процесса.

Мы можем и иначе формулировать эти логические и методологические задачи социально-научного познания. Сперва социальные явления представляются нам как единичные и неповторяемые. В таком виде они устанавливаются и иссле­дуются историками. Но какой бы интерес ни возбуждало в нас знание отдельных, особенно выдающихся событий, совер­шающихся в человеческих обществах, как бы ни были близки нам судьбы этих обществ, такое знание не может вполне удовлетворить нас. Следуя известным научным запросам, мы стремимся узнать, в чем заключается и закономерность соци­альных явлений. Для этого необходимо подвергнуть социальные явления сложной и многосторонней научной обработке. Раз­личные ступени этой обработки, более или менее связанные между собой и сменяющие друг друга последовательно, могут быть сведены к трем главным стадиям. Прежде всего мы должны отказаться смотреть на индивидуальные особенности каждого отдельного события, а искать в них общие черты, чтобы, найдя их, группировать их по сходству. Этим путем мы должны подготовлять образование социально-научных понятий. Стремясь таким образом заменить с соблюдением вышеуказанных правил представления о единичных явлениях социально-научными понятиями, мы в конце концов обобщаем их или применяем к ним категорию общности. Но дальше, как мы видели, перед нами возникает задача установить причинные соотношения, объясняющие возникновение и исчезновение тех или иных социальных явлений. В этих причинных соотношениях должно быть выделено то, что совершается необходимо, т.е. происходит везде и всегда, где есть соответствующие данные. Следовательно, устанавливая причинные соотношения, мы применяем к социальным явле­ниям категорию необходимости. Наконец, наряду со стихий­ными элементами в социальном процессе, мы должны опре­делить и роль сознательного воздействия на него людей. Это сознательное воздействие наиболее ярко выражается в уста­новлении норм, регулирующих и направляющих общественную жизнь. Так как нормы устанавливаются в виду того, что в общем сознании укрепляется убеждение, что известные дей­ствия должны совершаться, а сами нормы и выражают какое-нибудь долженствование, то исследование их роли и вообще роли сознательной деятельности человека в социальном про­цессе и есть применение категории долженствования к его научному познанию. Итак, три основные задачи социально-научного познания заключаются в обработке социальных явлений с точки зрения категорий общности, необходимости и долженствования.

Все остальные вопросы логики и методологии социальных наук так или иначе входят в эти три основные логические и методологические проблемы. Две первые из них должны ставиться и решаться совершенно независимо от социальной философии. Ведь это – проблемы общие для социальных и естественных наук. В каждой из этих научных областей они лишь приобретают особую модификацию. Только третья про­блема нуждается и в социально-философском рассмотрении.

Всестороннее уяснение логических и методологических при­емов и средств, находящихся в распоряжении социальных наук, приведет, несомненно, к утверждению научной объективности доставляемых ими знаний. Это путь, ведущий к самосознанию науки. А самосознание не только у людей, но и у наук способствует их самоуважению. Тогда прекратится и рабская зависимость социальной науки от социальной философии.

ИСТОЧНИК

Социология в России XIX – начала ХХ веков. Социология как наука. Тексты. Вып. 2 / [под ред. В.И. Добренькова]. – М.: Международный Университет Бизнеса и Управления, 1997. – С. 93–113.

КОНТРОЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ

1. Что явилось показателем кризиса научного знания в конце XIX века?

2. В чем сильные и слабые стороны прагматизма?

3. В чем проявляется неудовлетворенность научным знанием у тех мыслителей, которые перешли к мистицизму?

4. Чем Б.А. Кистяковский объясняет неотертуллианство?

5. Почему, по мнению Б.А. Кистяковского, неверно сравнивать научное знание с верой?

6. Каким путем может быть выяснена ограниченность научного знания?

7. Почему научный кризис особенно ярко проявился в области социально-научного познания?

8. Какие были попытки научно-систематического объяснения социальных явлений? Чем они различаются?

9. Как оценивался в научных кругах экономический материализм?

10. В чем, по В. Зомбарту, заключается полная противоположность естественных и социальных наук? С чем в этой позиции не согласен Б.А. Кистяковский?

11. Каковы причины научного кризиса социальных наук?

12. В чем состоит зависимость социальной науки от социальной философии?

13. Что, по мнению Б.А. Кистяковского, необходимо для преодоления кризиса социальных наук?