2. Де роберти е.В.

ОБ АВТОРЕ

Де-Роберти Евгений Валентинович

1843-1915

– ученый позитивистского направления – социолог, философ, психолог.

Один из основателей отечественной социологии, ее теоретик и историограф. Автор фундаментальных трудов, профессор. Преподавал в университетах России, Франции, Бельгии.

Коллега и соратник М.М. Ковалевского, основал вместе с последним Высшую школу общественных наук в Париже (1900), а затем – первую в России кафедру социологии при Петербургском психоневрологическом институте (1908). Один из инициаторов создания в России сборника «Новые идеи в социологии» и его автор (1913-914).

Е.В. Де-Роберти подчинил все свое творчество задаче научного обоснования социологии. Для этого он разработал оригинальную биосоциальную концепцию (или «теорию надорганического») для объяснения глобальной эволюции человечества с помощью анализа форм духовной жизни общества и особенно научного познания, поскольку в них он усматривал сгустки социальной энергии, составляющие основу общественного прогресса и формирования нравственной личности.

Ключевым методологическим принципом Е.В. Де-Роберти является теологический метод.

В его трудах дано научное обоснование закономерности перехода позитивистской социологии на ступень неопозитивизма и введен в научный обиход сам термин «неопозитивизм».

Основные труды: «Наука и метафизика» (1875); «Социология» (1880); «Новая постановка основных вопросов социологии» (пер. с франц., 1909); «Неопозитивистская школа и новые течения в современной социологии» (1912); «Современное состояние социологии» (1913.).

ТЕКСТ

Де-Роберти Е.В.

Задачи социологии24

Мысль почтенных научных деятелей, составляющих про­грамму нового учебно-педагогического учреждения – Психо­неврологического института, – мысль положить в основу изучения сложных явлений человеческого духа наряду с на­уками биологическими, опирающимися на физику и химию и объединяемыми общей биологией, (также) и науки обществен­ные, носящие еще название «нравственных, юридических и политических» и объединяемые – увы, еще более in spe, чем realiter, общей социологией, – эта мысль одна из наиболее верных и плодотворных, какая только могла зародиться в уме ученых, стоящих на вершине огромной горы современного знания. Мысль эта знаменует собою решительный шаг вперед в медленном развитии, крупное завоевание в обширной об­ласти, столь мало еще исследованной, еще темной, неясной и порою таинственной, – в области науки о духе человека!

Действительно, бесконечно разнообразный мир психических фактов и процессов, – мир, одновременно и создающий категорию времени и пространства, и стремящийся победить их; мир, в котором жизнь хотя и борется постоянно со смертью, но в противоположность тому, что происходит в биологическом мире, постоянно одолевает смерть (явление это называется бессмертием идей и носителей их, преемственно следующих друг за другом общественных поколений), – этот богатый и глубокий мир уже не рисуется уму современного ученого тем, чем он являлся еще сравнительно недавно в глазах его предшественников. Один край непроницаемой завесы приподнят! В высших проявлениях человеческого духа, могу­щих в свою очередь быть обозначенными одним общим термином: разум, мы уже не видим, с одной стороны, какую-то спиритуалистическую «сущность», свалившуюся с неведо­мого нам неба на землю, где она и занимает отдельное от всего прочего место, а с другой – только простой результат дальнейшего и, так сказать, более острого или утонченного развития биологических, именно психофизических процессов. Анализ наш проникает глубже. Он разлагает необычайно сложные явления и агрегат явлений, о которых я говорю, на их составные части, он стремится свести их к последним, уловимым нашим умом и методами нашего знания элементам. И вот тут-то, отчасти сравнивая приемы и продукты умствен­ной работы и вообще психической жизни у животных с приемами и результатами такой же мозговой работы у детей, у дикарей, у некультурных людей и, наконец, у цивилизован­ного человека, а отчасти изучая, с помощью того же индук­тивного и всегда сравнительного метода, в малейших подроб­ностях самый ход развития человеческой культуры, оказывающийся как и все остальное в природе строго закономерным, подчиненным известным общим условиям и нормам, – и вот тут-то, говорю я, точный научный анализ приводит нас к замечательному выводу или, если хотите, открытию, еще раз блистательно подтверждающему старую, ставшую избитой от многократного повторения истину: Natura non facit saltus²⁵.

Пропасть, отделявшая еще так недавно психику даже высших животных, не от психики человека первобытных пещер, едва рожденного младенца и т.п., а от психики той, ныне преоб­ладающей человеческой разновидности, которой зоологи дали прекрасное и меткое название homo sapiens, – пропасть эта вполне, по-видимому, и притом без всякого чуда, без всякого вмешательства извне природы или сверху ее, а самым естес­твенным, наглядным, осязаемым образом наполняется – чем же? Да тем единственным дифференциальным признаком, который внимательное наблюдение и логически работающий ум усмотрели в тщательно сравнивавшихся величинах. Дифференциальный признак этот – факт человеческого общежи­тия, общественность или длинный ряд сложных явлений и отношений между явлениями, покрываемых этим общим тер­мином в том же смысле, в каком термин жизнь покрывает другой ряд явлений и их отношений между собою, в каком термин межмолекулярная, химическая энергия покрывает еще особый ряд явлений и отношений, в каком, наконец, термин молекулярная, физическая энергия или движение покрывает все остальные явлений и отношения в природе.

Перечислим здесь, для большей ясности, некоторые из наиболее крупных и выдающихся разрядов специальных или специфических – последнее очень важно – явлений и от­ношений, выражаемых или покрываемых термином «общес­твенность». Это, например, коллективный, соборный опыт, противополагаемый опыту биоиндивидуальному; я, заметьте, не говорю личному опыту, который можно назвать еще общес­твенно-индивидуальным и который есть биоиндивидуальный опыт, дополненный, проверенный и исправленный опытом собирательным. Это еще, например, идея, отвлеченное поня­тие, обобщение, во всем, в чем они, будучи обязаны своим происхождением коллективному опыту, разнятся от конкрет­ных представлений, образов и воспоминаний, наполняющих психический мир биологической особи. Это еще сложное, начиненное идеологическим содержанием и возникающее на почве общественного трения и взаимодействия чувство, в чем оно отличается от неразрывно связанной с ним психофизи­ческой эмоции. Это еще разумно, т.е. в сущности социально-мотивирован-ная и в этом лишь смысле свободная воля, отличная от физиологического волевого импульса, с которым, в мире конкретных фактов, она, однако, сливается, к услугам которого она постоянно прибегает. Это еще строго логическое или телеологическое суждение, индукция, дедукция, гипотеза, анализ, синтез, художественная символизация и все другие методы общественной, т.е. уже способной к обобщению мысли, в отличие от суждений и приемов мысли биологической, никогда не приводящей ни к научным открытиям, ни к другим приобретениям высшей культуры. Это еще познание и все, что им обусловливается и вызывается: миропонимание, искусство, техника, в отличие от сознания, факта исключительно био­логического, хотя и занимающего в лестнице или цепи пси­хофизических процессов самое крайнее или высшее место. Это еще свобода и ответственность, т.е. политические формы, принимаемые в человеческих союзах знанием, в отличие не от деспотизма и безответственного произвола, которые суть политические же формы, принимаемые в тех же человеческих обществах невежеством или низшими ступенями знания, а в отличие от суровой необходимости и полной невменяемости, царящих в области и биологии, и наук неорганического мира. Это еще нравственность – я разумею под этим словом общественную квалификацию или оценку поступка, содеянного в общественной же среде, – в отличие не от безнравствен­ности, составляющей лишь общественно низшую ступень нрав­ственности, а от аморальности всех других видов и форм движения в мире. Это еще право, постоянно колеблющееся отношение равенства, которое люди называют справедливостью и которое так трудно и медленно устанавливается в человеческих союзах между двумя членами основного уравнения, между мною или моей общественной группой и другими или их группировкой; это еще право, говорю я, в отличие от грубой силы, решающей все и вся в мире биологических явлений. Это еще история, преемственная передача от одного поколения к другому накопленного опыта, знаний и иных культурных благ, с помощью особо вырабатываемых педагогических при­емов, в отличие от безлетописности, так сказать, великого мира жизни, где роль передаточного механизма играют чисто ме­ханически же, слепой атавизм и наследственность. Но я никогда не кончил бы, если бы захотел даже бегло перечислить все виды, все разряды явлений, которые суммируются понятием и термином «общественность».

Вывод, вытекающий из всего сказанного мною до сих пор, ясен и напрашивается сам собою. Если общественность, если многочисленные и сложные сочетания явлений, ею обуслов­ливаемые, – явлений, скажу наперед, по своей природе, чисто биологических или психофизических – играют такую выда­ющуюся роль в генезисе высших и наиболее ценных пере­живаний человеческого духа, то наука, специально изучающая эти переживания, психология, не может в своих исследованиях обойтись без правильной помощи, без постоянного содействия социологии. Психология должна опереться на социологию как на прочное, незыблемое основание, должна исходить в своих выводах и заключениях из данных, предварительно добытых социологическими наблюдениями и исследованиями и уже разработанных, обобщенных в той же специальной науке. Но на одну ли социологию должна опираться, из одних ли ее обобщений и законов должна исходить обновленная, рефор­мированная и, пожалуй, даже революционизированная в пред­лагаемом нами направлении психология? Конечно и очевидно, нет. В мире конкретных реальностей, в котором стоит твердой ногой и постоянно вращается психолог как всякий другой ученый, – ведь наблюдать, различать, подвергать опытному исследованию можно только конкретные агрегаты – в мире реальных фактов, говорю я, между явлениями, которые мы справедливо специализируем, включая их под названием об­щественных, в особую научную категорию, с одной стороны, и явлениями жизни, биологическими фактами и переживани­ями, к числу которых должны несомненно быть отнесены все без исключения психофизические процессы, с другой стороны, существует не только тесная, но прямо-таки неразрывная связь. И каждый из этих двух великих разрядов фактов, и факты жизненные, или биологические, и факты общественные, или социологические, постоянно и всемерно влияют друг на друга, изменяют друг друга, берут верх друг над другом, подчиняются друг другу, гармонично согласуются и сживаются между собой или вступают в ожесточенную междоусобную борьбу. Равно­действующей в каждом конкретно индивидуальном случае, в мире человеческом, ставшем миром общественным, является то или другое, уже не психофизическое, а психологическое переживание. И вот над этими равнодействующими, над этими психологическими переживаниями и работает наблюдая, раз­лагая, сравнивая их, выводя отсюда соответствующие обобще­ния и научные законы ученый специалист, именующий себя психологом. Итак, в отличие от психофизики, составляющей нераздельную часть, последнюю, заключительную главу био­логии, науки основной, элементарной, имеющей дело с видом мировой энергии (жизнью), пока еще не сведенным к другим формам ее – Конт правильно называл такие науки отвлечен­ными, – в отличие от психофизики, психология питается двумя параллельными корнями, черпает все свое содержание из двух основных или отвлеченных, по терминологии Конта, наук: из биологии и социологии. Она является, таким образом, в полном смысле слова наукой производной, она принадлежит к разряду знаний, тип которых, среди наук естественных, всего лучше и нагляднее представлен, в настоящее время геологией. Этому типу наук, к слову сказать, я давно уже предложил присвоить наименование наук конкретных, в противополож­ность наукам отвлеченным, которые хотя и тесно связаны между собой тысячью видимых и невидимых нитей, хотя и основаны друг на друге в одном неизменном порядке – химия основана на физике, биология основана на химии, социология основана на биологии, – но не сводятся, всецело и без остатка, одна к другой.

Таков наш вывод. Но спрашивается, не совпадает ли он, если не с теоретическим решением вопроса – оно пока мне неизвестно, – то с практической постановкой его в програм­мах Психоневрологического института, в которых и на первом и на втором курсах отведено такое большое и почетное место целому ряду общественных дисциплин, и в том числе, едва ли не впервые в нашем отечестве, «общей социологии», объ­единяющей их, как биология объединяет все биологические знания? Мне хочется думать и верить, что да. Хочется потому, по той простой человеческой слабости, что я лично был бы глубоко удовлетворен, был бы очень счастлив, если бы пред­положение, если догадка моя хотя бы в известной мере оправдалась. Значит, я не даром работал, упорно защищая почти тридцать лет подряд изложенную сейчас точку зрения и всеми доступными мне способами доказывая правильность гипотезы или теории, которая носит в современной социо­логической литературе название биосоциальной и одно из основных положений которой может быть формулировано так: «если общественное или, употребляя спенсеровский термин, надорганическое явление и следует за биологическим фактом, оно всегда предшествует факту психологическому; так что только из глубины соборной или коллективной души может выйти, выделиться, пробиться на свет общественная «особь», моральная личность, – этот микрокосм, отражающий и со­средоточивающий в себе уже решительно все виды или формы единой мировой сущности».

Господа, мы, кажется, незаметно подошли и к ответу на вопрос, составляющий предмет настоящей краткой беседы: какие же задачи ставит себе и преследует социология? Задачи каждой науки, как и явления, ею изучаемые, чрезвычайно многочисленны и чрезвычайно разнообразны; но подобно тому, как отдельные явления суммируются, подводятся под одно общее понятие, так точно и отдельные задачи суммируются, сливаются в одну общую задачу. Эту задачу можно еще называть главной, первенствующей, в отличие от задач частных, вто­ростепенных, всегда подчиненных первой, всегда зависящих от того или другого ее решения. И вот, исходя из всего ска­занного, как из посылок, мы приходим к заключению: главная задача социологии, объединяющая собой все остальные, состоит в открытии законов, управляющих возникновением, образованием и постепенным развитием высшей, надорганической или духовной формы мировой энергии; той ее формы, которая, сочетаясь и сливаясь с органическим ее обликом, с жизнью, дает начало совершенно определенным конкретным агрегатам и фактам, изучаемым, в свою очередь, специальной отраслью знания, уже не основной и отвлеченной, какими должны быть признаны и биология, и социология, а произ­водной и конкретной; мы назвали психологию. Без основа­тельного знания и без должного учета, с одной стороны, биологического фактора, а с другой – социологического никакая научная психология немыслима. Вне этих двух ко­ренных условий психология или будет сводить все к психо­физике, т.е. впадет в материалистическую односторонность и в методологическую ошибку, именуемую биологизмом, или будет видеть, подобно интроспективной психологии недавнего времени или эмпирической психологии наших дней, в сложном психологическом факте нечто довлеющее само себе, нечто автономно и особняком стоящее в природе, т.е. впадет в идеалистическую (или, пожалуй, даже хуже, в спиритуалисти­ческую) односторонность и в методологическую ошибку, которой можно дать название вульгарного психологизма. Итак, главная задача социологии, как мы ее только что формули­ровали, совпадает еще во всем своем объеме с чрезвычайно важной и теоретически и практически проблемой оснований действительно научной психологии, одинаково далекой и от метафизических иллюзий, и от эмпирического топтания на одном месте. Разъясненный в этом смысле вам, может быть, и не покажется простым парадоксом следующий тезис: как биология есть основная наука о жизни в космосе, с ее высшим кульминационным пунктом, сознанием, так социология есть основная наука о духе в природе, с его высшей кульмина­ционной точкой, познанием, составляющим единственную форму свободы, мыслимую в мире, где властвует строгий детерминизм, неумолимая необходимость предвечных норм бытия! Только постепенное раскрытие законов духа и знания может привести к раскрытию законов нашей деятельности и нашего поведения, этой живой ткани, из которой соткана вся история человечества; ибо законы второго рода – обширная область, в которой мы сталкиваемся с пестрой толпой всех других задач социологии, помимо ее главной проблемы – ибо законы второго рода уже содержатся in ovo²⁶, как следствие содержится в своей причине, в законах первого рода. При этом, конечно, не только можно, но и должно – ибо иначе нельзя, таков естественный и необходимый ход индуктивной мысли – идти от исследования конкретных исторических фактов, управляемых законами второго порядка, к познанию отвлечен­ных социологических истин, нормируемых законами первого порядка. Но в этом шествии никогда не следует останавли­ваться на полдороге, никогда не следует забывать, что в первой части пути мы достигаем только так называемых эмпирических обобщений, которые могут сделаться теоретическими или научными лишь после установления их связи с результатами, добытыми позднее, вследствие открытия отвлеченных социо­логических норм. Так было во всех науках, в физике, в химии, и на наших глазах, в самое последнее время, в биологии: так будет, несомненно, и в социологии. В области научного исследования и мышления еще более, может быть, чем в области практической деятельности, например, техники или даже политики, справедливо то, что мы идем назад, когда не подвигаемся вперед.

Не выходя из пределов нашего предмета – указания на главнейшие задачи, преследуемые социологией, – мы не только можем, мы должны поставить вопрос: что же такое та «об­щественность», возводимая нами на степень «надорганического» явления, в которой мы видим одновременно и неис­сякаемый источник мира духовных или психологических и исторических переживаний (в отличие от переживаний жиз­ненных или психофизических), и последний, довершительный аккорд в предвечной гармонии различных форм единой мировой энергии? Мы должны поставить этот вопрос, но ответить на него мы здесь, сегодня, можем, разумеется, только суммарно, только синтетически, без обращения к уже значительному и все более и более растущему запасу фактов и аргументов, говорящих в пользу нашей гипотезы.

Господа, узкий, ограниченный и тем более самодовольный позитивизм, ставящий всюду перед пытливыми порывами человеческого ума запретительные рогатки, опускающий на всех главных перекрестках мысли тяжелые шлагбаумы, уста­навливающий по самым ничтожным поводам спасительные научные карантины, разрешающий нам одно – главным об­разом довольство уже достигнутыми результатами, запрещаю­щий нам другое – главным образом всякий шаг в сторону проникновения в так называемую сущность вещей, – этот позитивизм был когда-то полезен и, вероятно, необходим, как были когда-то полезны и, вероятно, необходимы, например, полицейское государство или просвещенный абсолютизм, с которыми он имеет несомненные черты сходства. Но tempora mutantur²⁷, и старый позитивизм, как старое государство, должны сойти со сцены, уступив место новым формам философского мышления и новым формам человеческого общежития.

Наследник контовского позитивизма в прямой нисходящей линии, связанный с ним узами близкого кровного родства, современный неопозитивизм учит нас, по крайней мере в целом ряде крупных гносеологических задач, другому. Он говорит нам, философам и социологам: вглядитесь хорошенько и вдумайтесь в то, что всегда делали и делают отрасли знания, достигшие относительной научной зрелости и великих, пло­дотворных, изменивших весь строй человеческой культуры результатов. Чему они обязаны своими необыкновенными успехами? Крайней осторожности, тщательности, вниматель­ности при производстве, повторении и проверке своих наблю­дений и опытов, с одной стороны, да: и примеру этому должны следовать и младшие науки, еще только готовящиеся к труд­ному подвигу служения точной истине. Но и смелому, не останавливающемуся ни перед какими запретами и догмати­ческими табу, всегда рвущемуся вперед, все дальше, все выше, все проникновеннее и глубже, научному творчеству, с другой стороны, в этом не может быть сомнения.

Разве биология, несмотря на неимоверную кропотливость своей повседневной работы, не стремится, в лице лучших своих представителей, к раскрытию великой тайны жизни хотя бы путем сведения жизненных процессов к более простым хими­ческим реакциям? И разве заурядные физиологи, анатомы, патологи, зоологи, ботаники не сознают, что этот высокий полет научной мысли не только не мешает им пребывать in medias res²⁸, но служить оправданием их скромной и подчас мелкой работы, оплодотворяя ее семенами полезных гипотез и постоянно указывая ей конечный исход, далекую цель? Разве и химия, и физика не вступили твердой ногой еще раньше биологии и с еще большим успехом на путь широких научных завоеваний, который старому позитивизму казался глухим и опасным тупиком? Разве настоящий ученый не понимает, что эмпиризм, этот первый младенческий лепет всякого знания, не может быть его высшей, последней ступенью; и что он побеждается только дерзким умозрением, гениальной догадкой, этой душой прогрессирующей науки? In hoc signo vinces²⁹.

И вот современный социолог, в свою очередь, стремится поднять свое эмпирическое знание на высоту точной теории и таким путем изменить коренным образом, рационализировать различные технологии, включая сюда и нравственную, и юридическую, и политическую, и экономическую и т.д., ко­торые управляют практической деятельностью человека, его поведением и создают длинный ряд событий, о которых говорит или которые замалчивает история. Эта история – история рас, народов, государств – представляется социологу колоссальным по своим размерам и своей продолжительности сплошным опытом. Но почему этот опыт принес и приносит так мало пользы людям? Не оттого ли, что между этим опытом, с одной стороны, и направлением, сознательно и полусознательно придаваемым общественным делам, – с другой, всегда существовал зияющий пробел, заполнить который не в силах было исстари зародившееся и порою даже процветавшее эмпири­ческое знание общественных фактов и отношений, – пробел, устранить который могла только научная теория их? Потреб­ность в такой теории особенно остро чувствовалась в продол­жение всего XIX века. Это столетие и должно считать периодом родовых потуг, еще не вполне завершившихся, имевших целью появление на свет новой теоретической науки, социологии.

Известны условия, которым должна удовлетворять теорети­ческая наука, т.е. знание, обособляющееся от других и пере­стающее быть чисто эмпирическим. Перечислять здесь эти условия я не буду, но упомяну о самом главном, о построении руководящей и, если не проверенной, то всегда доступной проверке гипотезы, всего лучше и проще объясняющей внутреннюю природу явлений, выделяемых в особую научную группу или категорию. К образованию таких гипотез тотчас же, разумеется, и прибегла молодая наука об обществе. Этих гипотез очень много; но большая часть их страдает одним коренным недостатком: несогласимым противоречием с основ­ной целью, которую должны логически преследовать подобные попытки. Именно на большинстве этих теорий еще лежит явственный отпечаток того эмпирического смешения общес­твенного факта с фактами других научных разрядов, против которого они должны были прежде всего вооружиться, на которое они должны были прежде всего реагировать. Таковы теории, отождествляющие социальные явления с их органи­ческими корнями или предпосылками, и таковы также теории, отождествляющие их, наоборот, с их психологическим расцве­том, т.е. с вытекающими из них последствиями. Если бы авторы таких теорий были правы, то не было бы нужды в какой-либо автономной социологии; а надо было бы только или расширить пределы биологии, дав в них место, в особой главе, изучению человеческих союзов (агрегаций и конгрега­ции) или соответственно увеличить компетенцию психологии, включив в нее все коллективные проявления духа.

В отличие от указанных сейчас двух течений, еще недавно преобладавших в современной социологии, но теперь уже как будто ослабевших и ищущих лишь почетного компромисса с противоположным направлением, мы всегда защищали идею полной научной самостоятельности социологии.

Социология основана на биологии, как биология, в свою очередь, основана на химии, а химия на физике; это значит, что социологическое явление есть особое, специфическое изменение – называемое также осложнением – именно би­ологического явления, как последнее есть особое, специфи­ческое видоизменение или осложнение именно химического явления, и так далее. И вот почему развитие названных наук, да и вообще всех наших знаний, совершается в известном, прочном и неизменном порядке, в котором рост науки пред­шествующей не может упредить или обогнать роста науки последующей, а, напротив, успехами, достигнутыми в первой, обусловливаются гораздо более, чем нашим усердием или стараниями, и успехи, достигаемые во второй.

С другой стороны, социология не только не основана на психологии, а служит ей исходной точкой, вливает в нее совместно с биологией – именно с психофизикой – свое содержание, держит психологию в вассальной от себя зави­симости.

И вот согласно с этим взглядом на автономию социологии мы давно уже выставили и отстаиваем руководящую социологическую гипотезу, которая, думается нам, имеет такое же право и такую же возможность быть проверенной, как любая из великих руководящих гипотез биологии, химии или физики. В «общественности», в «надорганическом» явлении мы видим не что иное, как длительное, непрерывное, многостороннее и необходимое взаимодействие, устанавливающееся во всякой постоянной, а не случайной агрегации или «соборности» живых существ, между свойственными им психофизическими (т.е., в сущности, высшими биологическими) явлениями и процессами, притом уже сознательными, как-то: ощущениями, восприятиями, представлениями, конкретными образами и такими же суждениями, а также между эмоциями, элементарными чув­ствами и волевыми импульсами. Этим взаимодействием обус­ловливается возможность и действительное наступление кол­лективного или соборного опыта, поверяющего, исправляюще­го, дополняющего и связывающего воедино, или еще «объ­ективирующего» разрозненные и всегда глубоко субъективные данные опыта биоиндивидуального (который отнюдь не следует смешивать, повторяю, с опытом личным, высшей ступенью, самым зрелым плодом опыта соборного). Коллективный опыт, которому было дано еще название, скорее образное и поэ­тическое, чем строго научное, коллективной или соборной народной души (вспомните немецкую Völkerpsychologie), порождает целую огромную массу новых явлений и процессов уже не психофизиологических, а социопсихофизиологических, соборно-психических, если можно так выразиться, как-то: обоб­щения, отвлеченные идеи, логически связанные суждения, а также сложные чувствования, все так называемые страсти, целесообразно, финалистически построенные желания и изво­ления и т.п.

Все эти новые явления, все эти результаты коллективного опыта и соборных психофизических переживаний возможны, повторяю, только в обществе, в общественной среде, которую они, в сущности и в последнем анализе, и составляют, как биологическую среду составляют явления биологические, а физико-химическую или космическую – явления, изучаемые физикой и химией. Эти новые явления еще тем отличаются от явлений психофизических, что они сохраняются и посто­янно передаются от поколения к поколению уже не прежним, темным путем атавистических и наследственных инстинктов, а вполне сознательно, вырабатывая с этой целью целый сложный аппарат новых средств и способов, на первом плане которых стоит язык, устная речь, а затем письменность, предание или традиция, обучение, воспитание, преподавание и т.д. Вся эта огромная область новых фактов должна, разумеется, обозна­чаться особым термином; и термин этот, как и сами факты, давно существует, и очень правильно (интуитивно или, может быть, только случайно) образован, ибо в состав его входит главный внешний признак общественности, логос, или даже и главный внутренний признак, если мы от логос будем производить и логику, логическое мышление. К сожалению, термин этот – мы говорим о слове «психологический», как это всегда бывает в эмпирической стадии развития знания, прилагался, без строгого различия, к обоим соприкасающимся разрядам явлений; он служил для обозначения и чисто /пси­хофизических или биологических фактов и процессов, как это видно из обычных выражений: психология животных, перво­бытного человека, дикаря, месячного ребенка и т.д.

Этого смешения мы тщательно избегаем в усвоенной нами научной терминологии, где слово «психологический» имеет тот же смысл, что и слово биосоциальный, соборно-психический, и суммирует, обобщает исключительно только результаты коллективного существования и опыта.

Психологические, в тесном смысле слова, переживания совершенно неизвестны и недоступны миру животных, даже самых высших, самых близких к человеку по своей психофи­зической, нервно-мозговой организации, но чуждых той про­чной коллективной постановки наблюдений и опыта, которой вырабатывается отвлеченная идеология, логически стройное знание и сопутствующая ему целесообразная деятельность; постановка, которая только слабо осуществляется в так на­зываемой стадности, этом недоношенном эмбрионе, можно сказать, истинной общественности (в значительно большей степени, чем в стадности, коллективный опыт находит себе смутное и ничтожное по своим размерам выражение в общении животных с человеком, в так называемом приручении их). Но я скажу более: психологические переживания неизвестны и недоступны и миру животных обществ. Тут нет никакого противоречия. Общественность, постоянное взаимодействие между простейшими психофизическими элементами, может статься, и очень сильно развиты в иных животных обществах, в муравьиных, пчелиных и тому подобных ассоциациях, ко­торые поэтому и входят в круг исследований, которые и должны составлять предмет изучения социолога. Но не надо забывать, что общественность не есть единственный источник, откуда проистекает психологическое явление, а только одно из двух начал, его образующих. Другое начало – биологический фактор, психофизическая энергия. И вот, если этот фактор ничтожен, слаб, близок к нулю, результат получится также ничтожный, слабый, близкий к нулю. Коллективный опыт, хотя бы он сам и был в наличности, не выработает ни одного, действительно отвлеченного понятия, не произведет накопле­ния и передачи знания; и еле засветившаяся гражданственность не только не разовьется в прогрессирующую цивилизацию, а замрет на низком уровне темного, почти бессмысленного инстинкта. В одном случае, у высшего животного, мы имеем сильную психофизическую организацию, почти ничем не отличающуюся от нервно-мозговой организации человека, и рядом, слабую, едва намеченную общественность; в другом случае, в животном обществе, мы имеем сильную или, по меньшей мере, ярко очерченную общественность, и рядом слабую, остановившуюся на низших ступенях развития пси­хофизическую энергию: понятно само собою, что в обоих случаях получится один и тот же результат, – лучшее дока­зательство, быть может, того, что психологический факт не есть однородное, хотя бы и сложное явление, как думали прежде все и как думают теперь еще весьма многие, а есть явление сложное и вместе с тем составное или разнородное, биосоциальное.

Психофизическое взаимодействие, породив путем коллек­тивного опыта первые психологические продукты и начертав с их помощью ранний или черновой набросок будущей со­циальной особи или моральной личности, не останавливается на этом, а идет дальше, вступает во вторую, высшую фазу развития, в которой объектом взаимного обмена и постоянной передачи от одной личности и от одной группы лиц к другой личности и к другой группе служат уже не первоначальные психофизические элементы: ощущения, представления, эмоции и т.д., а их последующие психологические осложнения: отвле­ченные идеи, логические суждения, идеологически окрашенные чувствования и т.п. Другими словами, из психофизического взаимодействие становится психологическим (впрочем, не отрываясь от своей биологической почвы, не переставая быть, когда и где нужно, и психофизическим). Вместе с тем, все полнее и полнее образуется и совершенствуется социальная особь, моральная личность, и мы входим в область социологии в самом тесном, хотя и самом обычном смысле слова, мы проникаем в великое царство преемственной культуры, про­грессирующей цивилизации.

Здесь жизненная дифференциация, составляющая, в монис­тическом мировоззрении, такую же сокровенную сущность общественного или надорганического факта, какой химическая дифференциация является по отношению к факту биологичес­кому, а физическая дифференциация к факту химическому, – здесь, говорю я, жизненная дифференциация и обусловленное ею психическое взаимодействие принимают все более и более точные, определенные, всем знакомые формы, мало-помалу выливаются, кристаллизуются в целом ряде великих обществен­ных учреждений. И здесь сама жизненная дифференциация, положившая начало общественному факту, углубляясь еще раз, превращается в психологическую дифференциацию и соответ­ствующие ей крупные и систематизированные итоги общес­твенной деятельности. От эмпирического хаоса, в котором знания, верования, чувства, практические задачи и стремле­ния, – все смешано и спутано, оправдывая известный космогонический и космологический тезис Спенсера, человечество переходит к все более и более стройному разделению труда, к логической классификации занятий, к целесообразному/или рациональному дифференцированию различных умозрительных и прикладных отраслей деятельности. Процессом этим и исчерпывается сущность того, что мы называем культурой. Все явления как внутренней, психологической, так и внешней, исторической (или космопсихологической) жизни, входящие в этот период в рамки социологии, без малейшего остатка распределяются в четыре основные группы: одни касаются передачи знаний, другие – верований и общих идей, третьи – чувств и впечатлений эстетических, четвертые – технических и практических стремлений. Другими словами, эти разряды явлений обнимают науку, религию или философию, искусство и, наконец, поведение или действие. Это, в культурный период, главные, если даже не единственные источники или факторы всех социальных явлений и событий.

Какие же постоянные отношения устанавливаются и сущес­твуют между этими руководящими факторами общественной эволюции? Очевидно, что точный ответ на этот вопрос может дать нам в руки весьма ценное обобщение, социологический закон одновременно генетический и динамический, охватывающий всю совокупность общественных переживаний, устанав­ливающий их взаимную связь, их зависимость друг от друга, объясняющий, с одной стороны, происхождение и образование этих явлений, а с другой – весь ход их дальнейшего развития. О таком обобщении, о законе, преследующем разрешение основной задачи истории, а значит, и социологии – объяснить, почему и как одно общественное состояние порождает другое, за ним следующее и его замещающее, – мечтал когда-то, как известно, Джон Стюарт Милль. Я, конечно, очень далек от дерзкой мысли, что мне удалось достигнуть чего-либо подо­бного. Речь в данном случае может идти лишь о том медленном и постепенном приближении к истине, составляющей заветную цель научного, всегда коллективного труда, которое отличает одно поколение, одну смену исследователей от других. Но я все-таки считаю себя вправе сказать, что предложенная мною общая формула или схема социальной эволюции выведена не a priori, как меня в том иногда упрекали, неправильно оценивая употребленный мною, в качестве побочного пособия, телео­логический или финалистический метод и смешивая его с обыкновенной дедукцией, а построена на широком историчес­ком наведении.

Согласно этой схеме, морализация или социализация органической особи соответствующим союзом или группой совершается в двух последовательных, непосредственно примы­кающих друг к другу стадиях эволюции. В первой, докультурной, если не доисторической, соединение людей или органи­ческая множественность – род, племя – переходит в более высокое, надорганическое единство, – общину, гражданственность; и одновременно органическое единство (эгоизм, пара­зитизм) стремится превратиться в социальную множественность (альтруизм, кооперация, солидарность)³⁰. Во второй, культурной и вполне исторической, стадии происходит медленная диффе­ренциация главных общественных факторов, и мало-помалу обнаруживается, из скрытого, или потенциального состояния переходит в явное управляющий ими закон тесного и неиз­менного соотношения.

В силу этого закона все культурные социальные пережи­вания располагаются в два ряда: в одном, причинном или объективном, каждый предыдущий член обусловливает и определяет все последующие; в другом, телеологическом или субъективном, цель ставится на первое место, выдвигается вперед, а средства, служащие к достижению цели, представ­ляются подчиненными ей. Во всякой практический деятель­ности второй ряд имеет огромное значение; но в теоретическом знании он должен уступить место причинному ряду. К со­жалению, вследствие естественной склонности нашего ума к телеологической расценке явлений мы и в области теорети­ческой мысли, как это подтверждается примером многих весьма популярных социологических построений, поддаемся искуше­нию видеть в практической и даже технической эволюции обществ основоначальную причину их идеологической эволю­ции; и мы, наоборот, закрываем глаза на то, что истинными «собирателями» (аккумуляторами) социальной энергии, кото­рая впоследствии расходуется в практической деятельности, являются всегда, в лице наших эстетических понятий и вкусов, наших религиозных верований и философских мировоззрений, и наших более или менее точных знаний, чисто идеологические факторы.

В общей социологии, в той «социальной этиологии», которая стремится раскрыть наиболее постоянные причины самых разнообразных общественных явлений, главное внимание должно быть обращено, разумеется, на причинный ряд. Здесь, первой и глубокой основой всякой культуры, всякого общес­твенного прогресса является знание, которое развивается в зависимости от внутренних качеств или свойств опыта не только лиц, культивирующих или распространяющих знание, но и несравнимо большего числа людей, его воспринимающих (или противящихся его восприятию), т.е. в зависимости от коллективного опыта в самом широком смысле слова. Состо­янием или уровнем знания всецело обусловливается и опре­деляется затем, в каждой общественной среде (буть-то целый народ, или отдельный класс, или избранное меньшинство), характер религиозных верований и философских или общих идей, господствующих в этой среде; а эти общие верования и идеи дают, в свою очередь, содержание и направление искусству, непосредственно зависящему от чувств, возбужда­емых в той или другой общественной среде ее основными воззрениями на мир. Наконец, последнее звено в длинной цепи культурных социальных переживаний, и вместе с тем конечная цель наших усилий и стремлений – действие, труд, поведение, обусловливаются и определяются, в главных чертах и подроб­ностях, всеми предшествовавшими идеологическими фактора­ми, в указанном порядке их постепенного развития.

И той же широкой эволюционной формулой обнимаются и сами методы мышления и исследования. Наука идет от анализа и проверяемой гипотезы к частному, всегда внутри-научному синтезу. Философия исходит от общих идей и, стремясь к сглаживающему все частные различия, объединя­ющему все явления междунаучному синтезу, пользуется с этой целью, как материалом, выводами знания не только современ­ного, но порою и давно уже сданного в архив (в каждом обществе существуют мировоззрения, являющиеся лишь остат­ками, «окаменелостями», свидетельствующими о прежней интенсивной жизни этих отцветших и уже списанных со счета знаний). Синтетическая мысль, в свою очередь, служит ис­точником для мысли синкретической и символической, свой­ственной художнику, претворяющему в живые образы те высшие чувства, в которых выражаются его или наши общие воззрения на природу и человека. Наконец, практическая или телеоло­гическая мысль определяется всеми предыдущими формами общественной мысли, от которых она, по крайней мере в культурной среде, всецело зависит. Словом, отправляясь от коллективного опыта, уже вылившегося в форму не только психофизического, но и психологического взаимодействия, как от исходной точки, мы должны, говоря языком математики, определить знание как функцию коллективного опыта, фило­софию как функцию знания, искусство как функцию фило­софии и практическую деятельность или поведение как слож­ную функцию искусства, философии и науки.

ИСТОЧНИК

Социология в России XIX – начала ХХ веков. Социология как наука. Тексты. Вып. 2 / [под ред. В.И. Добренькова]. – М.: Международный Университет Бизнеса и Управления, 1997. – С. 114–125.

КОНТРОЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ

1. Почему сложные явления человеческого духа необходимо изучать и общественными науками?

2. Что составляет дифференциальный признак, отделяющий психику животных от психики человека?

3. Что такое «общественность»?

4. В чем сущность «надорганического»?

5. Почему общественность не может изучать только психология, а должна изучать социология?

6. Какие задачи, по мнению Е.В. Де-Роберти, ставит социология?

7. Чему учит современный неопозитивизм?

8. Каковы основные условия, которым должна удовлетворять теоретическая наука?

9. Почему социологическое явление есть особое, специфическое изменение биологическое явление?

10. В чем автономия социологии?