ДИАЛЕКТИКА ТВОРЧЕСКОГО ПРОЦЕССА

С.Т. Вайман

В истории европейского искусства - причем на всех его этапах - с поразительной частотой повторяется одна парадоксальная ситуация: че­ловек, создающий художественные тексты, почему-то склонен приписы­вать свою собственную духовную инициативу какой-нибудь таинствен­ной силе - внешней (пушкинское: "гимны важные, внушенные богами") или внутренней ("Во мне дьявол!" - воскликнет однажды Байрон). В эпоху индивидуального авторства ситуация эта всякий раз приобретает характер мучительно тяжкой коллизии между жаждой предельного эстетического самоутверждения и порывом к анонимности - сознанием своей "страдательности", мизерности и даже полной непричастности к творческому процессу.* И вот что бросается в глаза: чем крупнее и ярче художественная индивидуальность, тем масштабнее и зачастую катастро­фичнее развертывается эта коллизия. Определенная закономерность сквозит здесь также и в смене психологических акцентов: например, на ранних ступенях развития искусства доминирует экстравертивныи тип твор­ческого "самоотчуждения" (инициатива вручена небожителям), на более поздних - интровертивный (подлинный источник "порождающей" актив­ности - сила, завладевшая духом, - "энтузиазм", "бешенство'\ "наи­тие" и т.п.). Уже в гомеровских текстах ("Одиссея") рапсод - "реализа­тор" божественной воли; а у Пиндара он - медиум, своеобразный пере­датчик эстетической энергии (от муз - к аудитории). Для Платона худо­жественное творчество - род безумия, мании, одержимости или неисто­вства - некий дар, и потому талант поэта поставлен в обратную зависимость от духовной свободы. Платон сравнивает его с намагниченным кольцом и освобождает от какой-либо ответственности за собственные "боговдохновенные" поступки. I Средневековая томистская концепция искусства отводит художнику крайне пассивную роль инстанции, как бы переко­дирующей неисповедимые, буквально "спущенные сверху" "видения" в чреду символических образов, - этот философский мотив будет под­хвачен современным неотомизмом (Жак Маритэн с его теоретической приверженностью к "внутреннему безмолвию" и "плодотворному забытью").<одна из культурных тенденций Ренессанса, обожествившего че­ловека, - обожествление также и дела рук человеческих - искусства. Фракасторо и Дюрер, например, открыто отчуждают себя от собственных текстов, поскольку обнаруживают источник их красоты и мощи в самом художестве - в таинственной структуре творческого труда. На иной философской и идеологической почве эта идея отчуждения художника от текста получит концептуальное развитие в немецкой романтической эстетике, в частности у Новалиса (произведение творит автора и, таким образом, само оно - безлично), а затем, уже в XX в., в духовно-эстети­ческих метаниях Поля Валери (произведение "открыто" и уже по этой причине не является безусловным достоянием автора) и философских максимах Хайдеггера ("безличность" художественного текста - "про­свет" или "пролом" в "истину бытия").;

Откуда же эта довольно странная тяга к самоустранению, вообще "неделанию" - проекция собственной, к тому же предельной, твор­ческой активности вовне? В каких одеяниях и ликах является художни­ку сама проекция эта? Конечно же, разным художникам в разных ли­ках, - первое, что приходит на ум.