Время и нравы

Этнический образ порождается особым видом традиции, в которой знание образца является основой трансляции. У этнического образа, воображаемого конструкта, нет дру­гого, кроме образца, способа существования. В иных ус­ловиях он должен распасться. Отсюда проистекает ряд важных последствий поведения людей, ориентированных па этнический образ. Поскольку это образец, постольку требуется повторение для его реализации. Этнический об­раз функционирует в различных, вариативно изменяю­щихся ситуациях, в которых актуализуется то интраобраз, то экстраобраз. Существование через уподобление образ­цу обладает свойством ритмичности. Ее проявления мно­гообразны. Есть большее или меньшее приближение ре­ального человека к этническому образу. Это определен­ный вид «неупорядоченности». Зато этнический образ обладает устойчивостью во времени, которая ассоцииру­ется с «кровью».

Целостная трансляция усиливает относительную само­стоятельность этнического образа по отношению ко всей культуре. Это не передача некого «опыта», т. е. суммы знаний, навыков или эмоций. Благодаря целостности эт­нический образ сам может становиться истоком мотива­ций или своеобразной программой действий. Эта мотива-ционно-деятельная нагрузка этнического образа порож­дает то, что обычно называют нравом.

Основной семантический круг, связанный с кровью,— биологическое начало, начало жизни. Такую роль она иг­рает в самых древних обрядах, даже там, где нет еще раз­витых жертвоприношений, как, например, в культуре австралийцев или в наиболее архаических культурах американских индейцев, где она — важнейший атрибут

да

67

3*

магии плодородия. На этой же основе зиждется весь комплекс жертвы. Очень хорошо такая роль крови видна в свадебных обрядах: значение девственности в ряде тра­диций или разные виды кровопускания ³⁴.

Предикат крови — выход наружу, выход из невиди­мого пространства, синонимичного потустороннему миру, хаосу. Вокруг этого предиката создаются представления об опасности крови. Она связана с нижним миром, миром злых духов. Поэтому считается опасной менструальная кровь. В этом же круге идей кровь получает значение души человека, как у нганасан³⁵, манси, хантов³⁶, ма­лайцев '". Умершие нуждаются в крови — традиции егип­тян, персов, древних греков и римлян. Связь между ду­шой и кровью резко выражена в еврейской и арабской философиях ³⁸.

Кровопускание из языка, руки или других частей тела маркирует встречу гостя у некоторых индейцев Централь­ной Америки³⁹. Как особый знак начала человеческая кровь проливается во время возрастных инициации, в об­рядах вызывания дождя.

Осмысление единства этнического происхождения че­рез символ крови основано именно на ассоциации этого символа с началом. Сакрализация начала порождает ге­неалогические этногонии, в которых происхождение эт­носов возводится к эпонимам, обычно мужским и связан­ным кровным родством. В рамках сакрального мира рез­кость вопроса о физическом типе людей снимается. В генеалогических системах (разновидность биологиче­ского кода), вроде библейской, указываются имена этни­ческих прародителей: Ассур — ассирийцев, Арам — ара­меев, Елам — эламитов, Хапаап — хананеев, Иевусей — иевусеев, Аморрей — аморреев, Евер — евреев, Куш — кушитов, Мадай — индийцев, Мицраим — египтян, Яван — ионийских греков (Книга бытия, X). Такова же запад­нославянская генеалогия с Чехом, Ляхом и Русом, а также многие другие. Примечательно, что акцент на территорию остается и в таких системах. «Пойти в Чехи» означало отправиться в указанную страну. У древ­них греков существовала генеалогия, связывавшая про­исхождение их и египтян с братьями-близнецами Данаем и Египтом. Этнические подразделения самих греков воз­водились к Эллину, имевшему сыновей Эола, Дора и Ксу-та. От первых двух пошли эолийцы и дорийцы, от сыно­вей третьего — Ахея и Иона пошли ахейцы и ионийцы. Геродот приводит этногонический миф о восхождении

тдийцев, мизийцев и карийцев к трем братьям — Лиду, Мису и Кару⁴⁰. Такого рода генеалогий очень много.

В генеалогических концепциях, где акцент переносит­ся на единство происхождения, понимаемого как кровное родство, гаснет интерес к различию внешнего облика на­родов, но самое главное: здесь «земля» не воспринима­ется составной частью этнического образа. Для Геродота, развивавшего генеалогическую концепцию («египтяне были первыми людьми на свете»⁴¹), территория — толь­ко атрибут этноса.

В китайской исторической традиции проблемы генеа­логии занимали большое место. Это было одно из средств, поставленных па службу централизованному политиче­скому единству, основанному в рамках китайского этноса. Отсюда сильные тенденции историзации даже мифологи­ческих моментов.

Генеалогические концепции с основателями-эпонима­ми порождаются в довольно развитых этнокультурных системах как результат осмысления сходств и различий взаимодействующих народов. Очевидно, это явление сравнительно позднее для истории этносов. Это должно как будто подтверждать положение В. Н. Топорова об от­несении описаний биологического характера — типа дина-отпйных — к развитому уровню исторических представ­лений ⁴². Действительно, генеалогические концепции выра­жают идею выпрямленного и однонаправленного времени, идущего из прошлого в будущее.

Первоначальное же время, включенное в этнический образ,— ритмизованное время — переживание. Оно было доступно членам немногочисленного раннего этноса, все члены которого знают друг друга. Их объединяло доми­нантное психическое чувство подражания, ритмизировав­шее все проявления их жизнедеятельности. Это время физиологически окрашено.

Этническая общность, будучи территориальным обра­зованием, не предполагает обязательного единства проис­хождения, общей «крови». Даже в этническом сознании носителей традиционно-бытовой культуры эта метафора не всегда знаменует единство происхождения. Зато, как правило, «кровь» означает близость поведенческих осо­бенностей, установок и других выражений, вплоть до общ­ности языка. Но это необязательно единство генетическое.

В современном понимании метафора крови означает, конечно, не происхождение, а то, что лучше обозначить термином «нрав». Этот термин почти исчез из современ-

68

ен

ной этнографической литературы вместе с этническим образом. Но еще в описаниях народов прошлого века нравы учитывались как постоянная черта этнической жиз­ни. Характерно, что нравы стояли в центре внимания тех исследователей, которые занимались фиксированием и изучением обычного права. Таковым, например, был подход М. М. Ковалевского к быту народов Кавказа⁴³.

Под нравом мы понимаем характер ограничения свое­вольных импульсов личности. Нрав — это зона ненорми­рованных, нестереотипизировапных проявлений темпера­мента и психических состояний: настроения, любви, не­нависти, ревности, храбрости и т. д. В ранней античности <(t(Toc» (прав) означал первоначально нечто низменное, стоящее в оппозиции ко всему высокому ''''. Это древней­ший уровень, когда нравы людей считались взаимозави­симыми от явлений природы". Так, у Гезиода погода зависит от этики⁴⁶. Затем нрав — нечто сугубо личное, стремящееся ускользнуть от общественного контроля. Нрав Эдипа, выражающийся во вспыльчивости, нетерпи­мости, самообольщении, уверенности в умственном пре­восходстве, ведет героя к катастрофе ". Другой пример — «Медея» Еврипида: одержимость, неистовство, непреклон­ное самоволие — вот дикий нрав Медеи ⁴⁸. Различие нра­вов народов уже осознается на очень ранней стадии. У австралийцев соседи наделяются неэтичным поведени­ем, в силу чего они получают пренебрежительные клич­ки ⁴⁹. Этимологии китайских названий соседних народов эпохи хань включали смыслы «злой», «жестокий», «ди­кий», «упрямый» ⁵⁰.

Как известно, эмоции рождают непосредственные им­пульсы к действию. Пограничная и в силу этого слабо-контролируемая полоса эмоций, стоящих рядом с дейст­вием, выступает как содержание понятия «нрав». В этни­ческих культурах в разных сферах жизни (труде, обряде, празднике, семейной жизни и т. п.) нрав проявляется в разной мере допустимости. Что допустимо в будни, не до­пускается в праздники и наоборот. Допустимое в семье непозволительно в обществе. Иначе говоря, проявления нрава ритмизованы. Это тоже один из способов освоения времени. В производственной жизни охотничьих и кресть­янских обществ нрав выступает часто как мобилизация всех физических и духовных сил, необходимых для пре­следования зверя, победы в схватке, тушения пожара, для длительных усилий по выращиванию урожая, рыбной лов­ли и т. п. Но суть нрава — в его постоянном уходе из-

иод общественного контроля, в тенденции к чрезмерно­сти. И не случайно, что одна из основных оппозиций древнейших мифов — это оппозиция между умеренностью н неумеренностью ⁵¹.

Биологически наследственная компонента нрава — темперамент. Роль последнего в жизни этноса неоспори­ма, хотя, как указывает Ю. В. Бромлей, нужно учитывать воздействие на него социальных моментов, которое за­ключается в подавлении темперамента⁵². Очевидно, что нрав — это социально ограниченное проявление темпера­мента, способ регулирования биопсихических реакций. Нрав, выражающий свойства индивида, играет особую роль в сложении типичного этнического образа. Как эле­мент последнего нрав служит выражением биологиче­ских, природных, субстанциональных качеств личности, и в этом смысле он метафорически бывает равен крови. «Кровь взыграла»,— говорят о пылком проявлении нрава.

Сказанное приводит нас к заключению, что в таких формулировках, как «чопорный англичанин» или «легко­мысленный француз», следует видеть такой этнический образ (в данном случае экстраобраз), в котором'выделен прежде всего нрав. Нрав, отраженный в этническом обра­зе, это тот или иной ритм, это особое биологическое вре­мя. Время в традиционно-бытовой культуре даже на сво­их наиболее абстрактных макроуровнях субстантивирова­но в биологические процессы. Зато на микроуровнях (трудовые операции, поведенческие акты) оно оказывает­ся сакрализованным. Иными словами, в дихотомии при­рода—культура носители традиционно-бытового сознания, биологизируя человека, не отрывают его от природы. От­сюда возникает необходимость рассмотреть этнический образ еще в одном отношении к природе.

ЛИЧНОСТНОЕ ОСВОЕНИЕ ПРОСТРАНСТВА

Ю. М. Лотманом было обращено внимание на то, что на­родная культура ориентирована парадигматически, на изоморфизмы, а не синтагматически, т. е. в ней боль­ше выражен пространственный элемент, чем времен­ной ⁵³. Этнический образ в его интра- и экстравариантах порождается именно изоморфизмом членов этноса. Это можно принять с поправкой: временные отношения био­логически субстантивируются, скрываются в изоморфиз­мах. Но линейное, «синтагматическое» время здесь дей-

70

71

ствительно выражено слабо. Проблема же парадигмати­ки (заменяемости) для нас исключительно важна, ибо проявление нрава, немотивированных импульсов не мо­жет дать одномерного пространства. У каждого человека свой радиус пространства. Сферы пересекаются, искрив­ляются. П. А. Флоренский вносил уточнение: для инди­видов нужно говорить о среде ощущений, а пространст­во — это уже продукт общественной деятельности и в этом качестве служит мерой человеческой жизни⁵⁴. Мысль М. М. Бахтина та же: «Автосозерцание еще не дает окружающего пространства» ". Поэтому имеющееся общественное пространство (территория) выступает ис­точником жизни, хранилищем ее зародышей. «Первобыт­ное сознание не ставит резкого водораздела не только между отдельными индивидами, но и между человеком и природой вообще. Силы природы еще не противопостав­лены человеку, а находятся с ним в таинственной связи. Он принадлежит к ним, а они как бы продолжают его. В ряде древних религий душа, этот прообраз активного «Я», выступает как внеиндивидуальная «жизненная сила», соединяющая человека с миром, а не обособляю­щая его. Некоторые элементы ее даже мыслятся нахо­дящимися вне человека» ⁵⁶.

У австралийцев в окружающем пространстве — в зем­ле находятся эмбрионы людей. Человек сотворен из пра­ха — библейская концепция". Рождающая земля Моу-нямы — у нганасан⁵⁸, земля — женское существо у кетов ⁵⁹, «Мать — сыра земля» — древнерусское языче­ское представление ⁶⁰.

В древнеиндийском языке само понятие пространства выражено через обозначение женского принципа, имею­щего смысл «расширяться», «распространяться» ⁶¹.

Древнейшее представление о пространстве соединено с идеей начала или центра — это нераздельное простран­ство—время. Хотя выразить пространственные категории первоначально было легче, чем временные ⁶². Леви-Брюль был прав в том отношении, что первоначальное восприя­тие пространства было скорее ощущением, а не представ­лением — это качественно неравномерное пространство. Оно воспринимается эмоционально и через моторику⁶³. Это пространство бывает не только лучше или хуже, сво­им или чужим, но в него можно вселяться насильно или по согласию, приходить в гости. Это пространство и внеш­нее, и одновременно оно есть выражение внутренних свойств человека, его права.

Идея этнического распространения в разных ее ва­риантах: выселение из какого-то центра, переселение с одной территории на другую, прихода правящей династии ir т. п.— глубоко коренится в особенностях восприятия пространства. Этногонические мифы и изыскания специа­листов обыкновенно расходятся в этом пункте: часто все скрупулезно проанализированные данные доказывают ав-тохтонность этноса, этногенетический же миф настаивает па миграции.

В огромном регионе Юго-Восточной Азии этнические предки и основатели династий приходят из Индии. В од­них случаях это скорее миф, в других может быть исто­рической реализацией мифа. Не способствовала ли эта сторона этнического сознания Гостомыслову решению о призвании Рюрика? Этнос должен «переселяться», ибо он стоит в особом дистанцированном отношении к терри­тории.

Эта территория, становящаяся палладиумом, средст­вом защиты, должна быть устроена. Устройство состоит в прокладывании путей, ритуальном обходе, в утверждении святынь и определении границ. Это не просто сакрализа­ция. Упорядоченная территория цельна и дифференци­рована. Она имеет центр и периферию, места для живых и мертвых, культовые центры. Это земля, предназначен­ная не только для богов, но и для людей, их пояс без­опасности.

Для поддержания порядка нужны усилия вплоть до вооруженной защиты. У англов радиус усадьбы равен тому расстоянию, на которое хозяин может с порога бро­сить копье. В иранской мифологии границы страны опре­деляла мифическая стрельба из лука.

Но это только частные случаи из того правила, по ко­торому для овладения пространством нужно перемещение, моторное освоение. Движение — непременное условие такого овладения. В этническом образе иногда это движе­ние — предикат пространства выдвигается на первый план и служит отличительной чертой всего образа. При­меры можно взять из античности. Так, у Тацита не внеш­ний вид, нрав или какая-либо другая черта культуры является определяющим для скифов, но их неоседлый быт ⁶⁴. Собственно та же картина характерна для визан­тийцев. «С точки зрения просвещенного историка-визан­тийца (в известной мере по традиции, начинающейся с Геродота) всякий «варварский» народ, ведущий иной тип хозяйства по сравнению с интенсивным греко-римским,

72

73

начисляется и разряд племен, ведущих недостаточно оседлый образ жизни, «кочевых» или «переселенческих», с частой сменой мест поселения, с временными стоян­ками» ⁶⁵.

Многие кочевые народы свой подвижный быт рассмат­ривали как дело чести, занятие свободных людей и глав­ную черту своего интраобраза. У кочевников их переме­щения имеют хозяйственно-бытовое происхождение, одно­временно это элемент их этнического образа.

Но эмоционально-деятельное, эмоционально-моторное отношение к пространству присуще развернутым этниче­ским образам и земледельческих пародов. Приведем не­сколько примеров.

Русские для западных европейцев долго оставались малоизвестным народом. Первые обстоятельные сведения о них принадлежат Зигмунду Герберштейну. В своих «Записках о Московитских делах» (впервые издано в 1549 г.) он пишет: «Русскими называются все народы, говорящие по-славянски и исповедующие христианскую веру по обряду греческому; они так размножились, что вытеснили все жившие между ними чужие племена или распространили между ними свои обычаи. Область этих русских простирается от Сарматских гор, недалеко от Кракова, по Днестру до Днепра и Понта Эвксинско-го...» ⁶⁶.

Перейдем ко второму примеру. Поучительный мате­риал для нашей темы находим в «Идеях к философии истории человечества» немецкого просветителя И. Г. Гер-дера, изданных в 1784—1791 гг. Идеолог романтизма, видевший цель культуры в смягчении нравов, он глубоко задумывался о сути этнических различий. Он писал о немцах: «Мы подходим к племени, отличающемуся ростом и телесной силой, предприимчивостью, смелостью и вы­носливостью на войне, героическим духом, способностью подчиняться приказу, следовать за вождями, куда бы они ни повели, и разделять покоренные земли между собой как добычу; тем самым это племя, благодаря своим об­ширным завоеваниям, благодаря тому строю, который всюду учреждался им по немецкому образцу, более всех других народов способствовало страданию и счастью этой части света» ⁶⁷.

Этнический образ немцев отнесен Гердером не только на рубеж войн с Римом, по распространен на гораздо более поздние эпохи. Нельзя сказать, чтобы этот образ был односторонне положительным. В приведенной харак-

теристике на первом месте стоит внешний физический облик, затем следует констатация умственных (предпри­имчивость) и эмоциональных (смелость) качеств, а также черты воинской выносливости и дисциплины. Все это под­ходит под понятие «нравы». Наконец, характеристика заключается указанием на некие идеалы, установки, имеющие положительные и отрицательные последствия.

Наконец, возьмем этнический (субэтнический) образ гуралей, данный в XIX в. известным историком славян­ства Н. Поповым: «Горал силен телом и духом: его тело­сложение соответствует особенностям почвы, па которой он живет; он крепок и красив, часто отличается исполин­ским ростом, движения его необычайно быстры, ловки, исполнены жизни, в лице у него есть что-то истинно благородное. Он прямодушен, чистосердечен, набожен до суеверия, чувствителен, сострадателен, гостеприимен, та-роват, умен, отважен до безрассудства, терпелив, пользу­ется крепким здоровьем и постоянно весел. Обыкновенно он успевает почти во всяком предприятии, потому что за все принимается с жаром pi усердием; если ему нужно куда-то ехать или идти, его не удержит ни ветер, ни не­погода. Его откровенность и чистосердечие обнаружива­ются как в действиях, так и в речах; всякому он желает добра» ⁶⁸. Облик, нрав и все та же моторпая характери­стика.

Личностное отношение к пространству, проявляющее­ся в его эмоционально-моторном освоении, несомненно генетически восходит к маршрутному пространству охот­ника. Введенное в этнический образ развитых земледель­ческих народов, оно, конечно, испытывает воздействие концентрического пространства, выработанного земле­дельческими общинами. Это концентрическое простран­ство четко центрировано и ориентировано по странам спета, оно формализовано и обезличено. Итак, в этни­ческом образе пространство, как п время, биологизирова-по. В таком качестве время и пространство входят в эт­нический образ, сообщая ему способность отражать дей­ствительность и давать импульсы к ее реализации. Нам теперь следует рассмотреть подробнее выявляющуюся структуру этнического образа.

74

75

ФАНТАЗИЯ И СТРУКТУРА ЭТНИЧЕСКОГО ОБРАЗА

Под редукцией, проявляющейся в этнических экстраоб­разах, иногда и в интраобразе, мы понимаем сведение многообразия духовных качеств, внешнего облика и пси­хосоматических особенностей этносов обычно к одной черте, относящейся, как правило, к материальному быту народа и окрашенной насмешкой. Такова, например, ре­дукция, стоящая за насмешливым прозвищем французов, которое дают им итальянцы: «пожиратели лягушек», или за прозвищем последних со стороны французов: «мака­ронники». Иногда такая редукция видна и в интраобразе при насмешливо-критическом отношении к самим себе.

Значение смеха, о котором мы говорили выше,— в той дистанции от предмета, на который он направлен, вклю­чая самих себя. Благодаря ему человек может рассмот­реть самого себя. Человек не равен самому себе. Смех и фантастика аналитически искажают мир, он делается понятнее. Редукция в этническом образе — частный слу­чай такого дистанционного освоения действительности. Вот почему можно предположить: пространственная ком­понента в этническом образе должна быть ведущей, оформ­ляющей более аморфную временную.

Огромное большинство этнических образов, которыми может оперировать этнограф, сформировались в условиях классового общества н часто сопровождается выражен­ным насмешливым или даже враждебным отношением к соседям. Но является ли это, как считал Б. Ф. Порганев, древнейшей чертой разобщенного в страхе перед самим собой человечества? Редукция вовсе не есть обязательная черта даже самых деспотических раннеклассовых об­ществ. Наиболее ранние этнические образы, запечатлен­ные в камне или в словесных памятниках, не дают уни­чижительного изображения соседей. Образы варваров на росписях египетских гробниц или зафиксированные на стелах ассирийцев — это реалистические изображения ли­вийцев, сомалийцев, арамеев, скифов и т. д. Античные мыслители были также далеки от искажений этнических образов варваров. Это относится к Геродоту, прямо сим­патизировавшему варварам, к Страбону и многим другим авторам. Геродот сведения о мифическом облике даже малоизвестных народов приводит с осторожностью⁶⁹. Страбон скептически относится к сведениям о людях, якобы сидящих на своих ушах⁷⁰.

Не только интерес и участие, но и военные цели тре­бовали от античных авторов реальных сведений о варвар­ском мире. В особой мере это относится к римской исто­риографии, прежде всего к трудам Цезаря и Тацита.

Средневековая историография, проявляя интерес к варварам с военными целями, часто придерживается мак­симально точной и четкой картины. Таковы сообщения, например, Прокопия Кесарийского или Константина Баг­рянородного. Показательно, что походы крестоносцев поч­ти не породили фантастических этнических образов вос­точных народов. Византийские сведения о варварах, на­пример славянах, носят военный оттенок и лишены фантастических черт. Описаниям военного характера близки по своей реалистичности сведения ранних путеше­ственников, возьмем ли мы Козму Индикоплова, побы­вавшего в VI в. в Индии, или Афанасия Никитина, опи­савшего эту страну в XV в.

Фантастика в описании народов у древних и средне­вековых авторов появляется тогда, когда речь идет о лю­дях, живущих по краю известной ойкумены. Такие наро­ды-монстры рисуются в качестве населения обитаемых, но максимально удаленных земель. Специфика этих тер­риторий — недоступность, особая черта их обитателей — уродливость. Это универсалия. В античности все к запа­ду от Эллады было населено народами-монстрами. У ев­ропейцев средневековья край кипокефалов и хвостатых людей — восток. Марко Поло поселил людей с песьими головами на Андамаиах, хвостатых людей — на Суматре.

У русских конца XI в. земли к востоку за Камнем (Уралом) — обиталище людоедов, безголовых людей и прочих монстров, людей, засыпающих на зиму. Д. Н. Ану-чин пытался за таким обликом увидеть сообщения о реальном быте: ношение меховых одежд, жизнь в углуб­ленных жилищах и т. д.⁷¹ Но сходный фантастический облик приписывался людям разных географических зон, разных стран. Остатки таких представлений дожили в Европе до поздних этапов ознакомления с народами Аме­рики: долго не исчезала вера в то, что в глубине амери­канских лесов живут полулюди, одноглазые люди с соба­чьими мордами, а также безголовые с глазами и ртом на груди. Через несколько десятилетий после открытия Аме­рики папе Павлу III (в 1537 г.) пришлось официально объявить, что индейцы Нового Света — настоящие люди ⁷².

Тесные контакты, даже вооруженные конфликты,

76

77

не вели к искажению внешнего облика соседей, отсутст­вие прямых связей открывало путь фантазии, впрочем не безграничной.

Если не считать редких упоминаний о хвостатых лю­дях (антропологи обсуждали этот вопрос еще в конце XIX в.), то фантастические искажения касаются лица или головы людей. Почему не другие части и органы тела? Ведь фантазия создала деревья, хватающие путешествен­ников, и астраханского барашка, растущего на гибком стебле из земли. Почему искажено лицо и особенно глаза, орган зрения? В образе имеются какие-то черты сходства с самим предметом, оригиналом. Люди-монстры поэтому не этнические образы, а только символы своей террито­рии. Эти символы говорят о наличии реальных земель, о которых известно только то, что там можно ходить дву­мя ногами, пользоваться двумя руками. Следовательно, символы такого рода несут прогностические черты, они направлены в будущее. Монстры маркируют начальный момент освоения территории. Перед нами своеобразный способ биологического, несакрального обозначения. Этим он аналогичен этническому образу.

Для создателей рассматриваемых фантастических сим­волов людей неизвестные территории были несакральны­ми, а несакралытая земля не могла быть населенной людь­ми с человеческим лицом. Если она обитаема, то только людьми-монстрами.

Территория выступает самым ранним и основным при­знаком этнической идентификации. Способ освоения этой территории, выражающийся в формировании того или иного хозяйственно-культурного типа, служит довольно частым критерием этнического обособления. На этой поч­ве развиваются этнонимы по хозяйственно-культурному типу ⁷³.

Территория, занятия и единство хозяйственно-куль­турного типа часто сообщают стойкость этнониму при изменившихся условиях жизни. Сошлемся хотя бы на длительное употребление термина «скифы» в византий­ской историографии.

Тот или иной способ транспортного освоения терри­тории — один из ее основных признаков. Его ставили в разные эпохи по главу угла, разделяя оседлых народов и кочевых. Тацит в силу этой логики отнес восточные народы эстов (предков балтийских народов), певкинов, венедов и фепнов — к германцам, а не к сарматам па том основании, что они сооружают дома, носят щиты и пере-

двигаются пешком в отличие от сарматов, проводящих свою жизнь в повозке и на коне ⁷\ Способ освоения тер­ритории воспринимается как проявление «нрава».

Земля, ассоциированная с образом ее обитателя,— не просто определенный участок поверхности. В ней за­ключены корни этноса — могилы предков, ее берегут для потомков. Для живущих на земле она — «мать-кормили­ца». Земля, дискретно выделенная из космоса, сохраняет его сакрализованность.

Но эта сакрализованность биологизирована, о чем мы уже говорили по другому поводу, но об этом не лишне сказать еще раз. Подчеркивание сакрального центра есть одна из форм биологизации пространства,- Места погребе­ний бывают определены не только у земледельцев, но и у бродячих охотников-собирателей, у кочевников. Поэто­му наличие центра (отправной точки) и пути характери­зуют мифопоэтическое пространство⁷⁵. Примечательно, что удаление от центра есть жизненный путь индивида (например, в эпосе и волшебной сказке) и оно представ­ляет собой линейное время, которое есть и метаморфоза расширяющегося пространства. Оно ограничивается толь­ко рубежом жизни и смерти. Именно так передвигается граница сакрального и профанного пространства во время движения восточнославянского свадебного поезда⁷⁶. Ос­мысляемая в связи с идеей начала, земля в ряде тради­ций имеет доначальное, досакральное состояние. Это вос­приятие порождает и сохраняет предания о первозасель-щиках, обычно имеющих не совсем «человеческий» облик, вроде нечестивых карликов у народов Кавказа ", автох­тонах сомату у сомадийских народов⁷⁸, о чуди белогла­зой у северорусского населения ^7Э, пародах кха, пнонг и мои в Лаосе, Кампучии и Вьетнаме ⁸⁰.

Этническая территория дискретна, сакрализована. Она имеет начало. Ничего нет удивительного в том, что эту родину приходится и завоевывать, как это воспринимает­ся, например, с позиций венгерского этноса. Обретение этнической территории в этногенетических мифах и пре­даниях создают мотивы мирного расселения, завоевания земли, хозяйственного ее освоения. «Откуда есть пошла земля русская» — вот основная установка русского лето­писца, не позиция любомудрствующего ума, а первейшая необходимость ориентации в пространстве, сакрально на­деленного свойствами живого.

Биологические материнские ассоциации родной земли (образ Матери-земли) ставят личность по отношению к

78

70

ней в индивидуальные, эмоционально насыщенные отно­шения. Земля в этом смысле — основа жизнедеятельности человека. Территория обитания становится чертой образа ее обитателей и тем самым включается в этнический об­раз. В рассмотренных материалах о людях-монстрах эта чудовищность сама по себе указывает на внешний облик, необходимую черту этнического образа. Закономерно предположить, что зооморфпость облика должна выра­жать крайнюю степень нецившшзованности, «распущен­ности» нрава. Поэтому люди-монстры собакообразны, им придается облик животного, считающегося в европейской традиции символом такой распущенности. Фантастиче­ское сведение этнического образа к зооморфному облику («нравная» компонента) происходит на максимально уда­ленной от чужой территории позиции. Эта редукция хо­рошо выявляет вторую, пространственную компоненту этнического образа. Но в данном случае векторпость про­странства с обратным знаком: это вектор удаления от территории.

Обратимся теперь к самоописаниям. У Аристотеля, с которого мы хотим начать рассмотрение интраобразов, этнический образ эллинов дается как раз на фоне реду­цированного описания соседей: «Народности, обитающие в странах с холодным климатом, на севере Европы, пре­исполнены мужественного характера, но интеллектуаль­ная жизнь и художественные интересы у них менее раз­виты. Поэтому они дольше сохраняют свою свободу, но неспособны к государственной жизни и не могут гос­подствовать над своими соседями. Наоборот, народности, населяющие Азию, очень интеллигентны и обладают ху­дожественным вкусом, зато им не хватает мужественно­сти; поэтому они живут в подчиненном и рабском состоя­нии. Эллинская народность, занимающая в географиче­ском отношении как бы срединное место между жителями севера Европы и Азии, объединяет в себе природные свойства тех и других: она обладает и мужественным ха­рактером, и развитым интеллектом; поэтому она сохраня­ет свою свободу, пользуется наилучшей государственной организацией и была бы способна властвовать над всеми, если бы только была объединена одним государственным строем» ^м.

Что бросается в глаза в этническом интраобразе эл­линов, созданном великим систематиком? Структурно организованные компоненты, где вслед за описанием зем­ли идут описания внутренних свойств («характер» и «ин-

голлект») и некая установка на территориальную экспан­сию, чему ставится на службу государственная органи­зация. Характеристика эллинского этнического ареала дана «биологизированно». Упустил Аристотель только описание внешнего облика эллинов, но понятно, что это необязательно, когда дается интраобраз.

Внешность опущена и в характеристике родственных народов, которую дает автор «Повести временных лет»: «И живяху кажьдо со своимь родом на своих местех, вла-деюще кождо родомь своимь, имеяху обычаи свои, закон отец своих и предания, кожьдо, свои нрав: Поляне бо своих отець обычаи имуть кроток и тих и стыдение к сно­хам своим и сестрам, к матерям и к родителем своим. И снохы к свекровам и к деверьм велико стыдение иму­ща и брачный обычаи имеяху: не хожаше зять по неве­сту, но привожаху вечер, а заутра приношаху по ней, чьто вдадуче» ⁸². Военно-территориальные ориентации днепровских славян даны летописцем очень развернуто, с описанием отношений с хазарами, венграми, болгарами, печенегами и другими, причем начиная от «точки отсче­та» — истории Кия, Щека и Лыбеди.

В приведенном описании гуралей также развернуто изложены все структурные компоненты этнического об­раза: внешний облик, особенности реакций (нравы) и тер­ритория, поданная как готовность к перемещению.

Китайская историография, отражавшая военные уси­лия централизованных империй, полна ценными сообще­ниями о реальном облике и быте соседних с Китаем на­родов. Но даже в этом, порой суховато-бюрократическом реализме описаний, отражена та же структура этническо­го образа. Один из ранних памятников китайской конфу­цианской мысли «Хуайнаньцзы» сообщает: «К югу от горы Девяти пиков дел, связанных с сушей, мало, а с водой — много. Поэтому люди стригут волосы, татуируют тело, чтобы походить на драконов, носят не штаны, а на­бедренные повязки, чтобы удобнее было переходить вброд и плавать; коротко засучивают рукава, чтобы удобнее управляться с шестом (на лодке). Все это есть следова­ние. К северу от Яньмэнь народ ди не питается зерном, не имеет уважения к старости, а ценит крепость. Все это приспособление» ⁸³.

Здесь та же структура: внешний облик, нрав, терри­ториально-пространственный компонент, представленный описанием транспорта. Таких примеров много в «Китай­ских известиях о народах Южной Сибири, Центральной

80

81

Азии и Дальнего Востока», изданных Н. В. Кгонером⁸⁴. Территориальные проблемы в структуре китайских опи­саний соседей будут следовать за сообщением об обычаях («нравах»), даже если сообщения начинаются с геогра­фической локализации.

Мы рассмотрели разные аспекты структуры этниче­ских интра- и экстраобразов. Это убеждает пас в том, что при их формировании имеет место определенная «сома-тизация» сложных пространственно-временных условий жизни этноса. Это совсем не та биологизация, о которой говорят в случае подмены социально-экономических при­чин общественного развития какими-либо наследственно-генетическими программами. В мышлении носителей тра­диционно-бытовых культур биологизация пространства и времени есть способ опредмечивания этих основных коор­динат. Функции этнических интра- и экстраобразов в жизни какого-либо народа — ориентация в этих координа­тах бытия с некоторой удаленной точки зрения. Расстоя­ние помогает отнестись к образу с иронией. Этнический образ похож и не похож на оригинал. Может быть, самое главное в этнических образах — чтобы люди их знали и через них оценивали самих себя. Как зрители, посмотрев­шие театральную пьесу.

На ранних стадиях общественного бытия восприятие биологии человека выливается в представления о его род­стве с окружающей природой — в тотемизме. Когда, в ка­кую эпоху возникают этнические образы, нам еще труд­но сказать. Несомненно только, что их генезис множест­венен. К нему вели представления о членении времени и пространства, осмысление непрерывности и конечности жизни, культ предков. Но что особенно нужно отметить в генезисе этнического образа — роль в общественной практике человеческой индивидуальности. Последняя не поглощается всей массой соционормативных институтов, ускользая от них хотя бы в облике клоуна. Архаические карнавальные обычаи — та среда, в которой зарождались этнические образы.

В этнических образах воплотились ощущения, каза­лось бы, несовместимых вещей: констатация неодинако­вости этнических общностей и восприятие свободы и ра­венства, знание своих достоинств и недостатков, пред­ставления о пройденном этносом пути и установки на будущее.

82

¹ Вромлей Ю. В. Очерки теории этноса. М., 1983. С. 183.

² Дробижева Л. М. Об изучении социально-психологических ас­ пектов национальных отношений (некоторые вопросы методо­ логии) У/СЭ. 1974. № 4; Арутюнян Ю. В., Дробижева Л. М., Кон­ дратьев В. С, Сусоколов А. А. Этносоциология: цели, методы и некоторые результаты исследований. М., 1984. С. 218-219.

³ Бромлей Ю. В. Очерки... С. 186, 231, 359.

Бгажноков Б. X. Этнические образы, общение, личность // Лич­ность в системе национальных отношений. Актуальные пробле­мы национального и интернационального в духовном мире со­ветского человека. Вып. 3. Баку, 1985.

⁴ Бгажноков Б. X. Этнические образы...

⁵ Байбурин А. К. Некоторые вопросы этнографического изучения поведения // Этнические стереотипы поведения. Л., 1985.

⁶ Наши полевые материалы 1980-1984 гг.

⁷ Варг М. А. Шекспир и история. М., 1979. С. 8.

⁸ Encyclopedia Britanica. London etc., 1963. V. 22. С. 68.

³ Геродот. История. В девяти книгах. Л., 1972. Кн. 2, 17.

¹⁰ Там же. Кн. 2, 18.

¹¹ Лейн Э. Нравы и обычаи египтян в первой половине XIX в. М., 1982. С. 255.

¹² Кон И. С. Социология личности. М., 1967; Он же. Открытие «Я». М., 1978; Он же. В поисках себя. М., 1984.

¹³ Леонтьев А. А. Личность как историко-этническая категория// СЭ. 1981. № 3.

¹⁴ Кон И. С. В поисках себя. С. 40.

¹⁵ Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. М., 1979. С. 96.

¹⁶ Шнирельман В. А. Протоэтнос охотников и собирателей (по ав­ стралийским данным) // Этнос в доклассовом и раннеклассовом обществе. М., 1982. С. 83-108.

¹⁷ Поршнев Б. Ф. Феодализм и народные массы. М., 1964. С. 268- 316.

^is Выготский Л. С. Мышление и речь // Собр. соч. Т. 2. М.. 1982. С. 135-183.

¹⁹ Eliade M. Le mythe l'eternel retour. Paris. 1949.

²⁰ Материал приведен по книге: Кремер С. История начинается в Шумере. М., 1965. С. 127-156.

²¹ Берндт Р. Л/.. Берндг К. X. Мир первых австралийцев. М.. 1981. С. 210-211.

²² Makarius L. Clowns rituels (>1 comportoments symboliques//Dio- gene. 1979. N 69. P. 48-69.

²³ Там же. С. 57, 60.

²⁴ Тэрнер В. Символ и ритуал. М., 1983. С. 177-178. -■' Там же. С. 182.

²⁶ Пропп В. Я. Ритуальный смех в фольклоре //Ученые записки ЛГУ. 1939. № 46.

²⁷ Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965.

²⁸ Гуревич А. Я. К истории гротеска. «Верх» и «низ» в средневе­ ковой латинской литературе // Изв. АН СССР, Сер. лит. и языка. 1975. Т. 34. № 4.

²⁹ Лихачев Д. С, Панченко А. М. «Смеховой мир» Древней Руси.

Л., 1976.

³⁰ Там же. С. 9.

³¹ Там же. С. 13-20.

³² Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М.,

83

1977. С. 68.

³³ Попов А. А. Материалы по религии якутов быв. Вилюйского

округа//Сб. МАЭ. Т. XI. М.; Л., 1949. С. 305. ³¹ Лейн Э. Нравы... С. 162.

³⁵ Прокофьева Е. Д. Старые представления селькупов о мире // Природа и человек в религиозных представлениях народов Си­ бири и Севера. Л., 1976. С. 127.

³⁶ Кулемзин В. М. Человек и природа в верованиях хантов. Томск 1984. С. 15.

³⁷ Skeat W. W. Malay Magic. London, 1976. P. 306.

"⁸ Тейлор Э. Первобытная культура. М.. 1939. С. 267; barker M. Worterbuch biblisches Bilder und Symbolik. Miinchen, 1963. S. 56-57.

³⁹ Спенсер Г. Основы социологии. Ч. 2. СПб., 1898. С. 149.

⁴⁰ Геродот. История Кн. 1, 171.

⁴¹ Там же. Кн. 2, 4.

⁴² Топоров В. Н. О космогонических источниках раннеисторических описаний//Труды по знаковым системам. VI. Тарту, 1973. С. 137.

⁴³ Колоев Б. А. М. М. Ковалевский и его исследования горских народов Кавказа. М., 1979.

⁴⁴ Фрейденберг О. М. Миф - литература древности. М., 1978. С. 230.

⁴⁵ Там же. С. 430.

⁴⁶ Там же. С. 308.

⁴⁷ Там же. С. 482.

⁴⁸ Там же. С. 340.

⁴⁹ Шнирелъман В. А. Протоэтное. . . С. 90.

⁵⁰ Степугина Т. В. О характере идеологии Китая в эпоху хань// 13-я научная конференция «Общество и государство в Китае. Тезисы, докладов. Ч. 1. Л., 1982. С. 138.

⁵¹ Мелетинский Е. М. Клод Леви-Стросс // Леви-Стросс К. Струк­ турная антропология. М., 1983. С. 513.

⁵² Бромлей Ю. В. Очерки теории этноса. С. 153-155.

⁵³ Лотман Ю. М. Семантика числа и типа культуры//111 летняя школа по вторичным моделирующим ситемам. Тезисы. Тарту, 1968. С. 103-109.

⁵⁴ Флоренский П. А. Об иллюстрации, о стиле и о мировоззрении// Лит. критика. 1935. № 1.

⁵⁵ Эти идеи развиты в разных работах, особенно в: Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975.

⁵⁶ Кон И. С. Открытие «Я». С. 125.

⁵⁷ Подробное рассмотрение темы: Франк-Каменецкий И. Г. Отго­ лоски представления о матери-земле в библейской поэзии // Язык и литература. Л., 1932.

⁵⁸ Грачева П. Я. Человек, смерть и земля мертвых у нганасан // Природа и человек... С. 44-46.

⁵⁹ Алексееико Е. А. Представления селькупов о мире//Природа и человек... С. 67-105.

⁶⁰ Смирнов С. Древнерусский духовник. М., 1913, Прил. 2.

⁶¹ Топоров В. Н. Пространство //' Мифы народов мира. Т. 2. М., 1982. С. 341.

⁶² Леви-Брюлъ Л. Первобытное мышление. М., 1930. С. 189.

⁶³ Там же. С. 286, 312-313.

⁶⁴ Тацит К. Сочинения в 2 томах. Т. 1. Л., 1969. Гл. 46.

⁶⁵ Гиндин М. Из комментария к сведениям Прокопия Кесарийско- го о славянах//Структура текста - 81. Тезисы симпозиума. М., 1981. С. 137.

⁶⁶ Цитируется по: Ключевский В. Сказания иностранцев о Москов­ ском государстве. Пг., 1919. С. 28-29.

⁶⁷ Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества. М., 1977.

С. 466. _л,

e» Попов Н. Русское население по восточному склону Карпат. М.,

1867. С. 5.

⁶⁹ Геродот. История. Кн. IV, 191 и др.

⁷⁰ Страбон. География в 17 книгах. Л., 1964. II, I, 9.

⁷¹ Анучин Д. И. К истории ознакомления с Сибирью до Ермака. Древнее русское сказание «О человецех незнаемых в восточной стране»//Древности. 1890. Т. XIV. С. 227-313.

~i- Тэйлор Э. Первобытная культура. С. 246.

^7:1 Чеснов Я. В. Об этнической специфике хозяйственно-культур­ных типов // Этнос в доклассовом и раннеклассовом обществе. М., 1982. С. 119-120.

⁷⁴ Тацит. Сочинения. Т. 1. Гл. 46.

⁷⁵ Топоров В. Н. Пространство и текст//Текст: семантика и струк­ тура. М., 1983. С. 229.

⁷⁶ Байбурин А. К. Несколько замечаний к проблеме «Пространст­ во в ритуале» // Материалы Всесоюзного симпозиума по вто­ ричным моделирующим системам. 1(5). Тарту, 1974; Байбу­ рин А. К., Левинтон Г. А. К описанию организации простран­ ства в восточнославянской свадьбе // Русский народный свадеб­ ный обряд. Исследования и материалы. Л., 1978.

⁷⁷ Инал-Ипа Ш. Д. Страницы исторической этнографии абхазов. Сухуми, 1971. С. 57-159.

⁷⁸ Васильев В. //. Сииртя - легенда или действительность:' //.UJ.

⁷⁹ Городцов П. А. Чудь//Этнограф, обозрение. 1906. Кн. 69. № 1-2. "о Чеснов Я. В. Историческая этнография стран Индокитая. М.,

1976. С. 58-72.

⁸¹ Аристотель. Политика. М., 1911. VII, 6, 1-2.

⁸² Шахматов А. А. «Повесть временных лет». Пг., 1916.

⁸³ Померанцева Л. Е. Из «хуайнаньцзы» // Вопросы китайской фи­ лологии. М., 1974. С. 16.

⁸⁴ Кюнер Н. В. Китайские известия о народах Южной Сибири, Центральной Азии и Дальнего Востока. М., 1961.

Б. А. Фролов ПРЕДЫСТОРИЯ СИМВОЛА

Выделение среди других аспектов развития культуры ее этнознаковых функций в качестве предмета специального изучения неизбежно требует предварительного анализа истории и сущности исходных, начальных элементов, ле­жащих в основе исследовательской программы. В данной статье предпринята попытка рассмотрения первоначаль­ного этапа в становлении одной из сфер проявления эт­нознаковых функций культуры — изобразительной (преж­де всего графической) символики.

В связи с этим необходимо сделать два предваритель­ных замечания об используемых терминах. Прежде всего термин «предыстория», при известной условности его тра­диционного использования в общеисторической периотти-зации, представляется вполне правомерным для характе­ристики генезиса интересующего нас феномена: очевидно, лишь в истории сложившихся этносов в полном объеме могут проявиться потенциальные возможности этнической символики, тогда как древнейшие из известных нам ее элементов фиксируются задолго до финальной стадии антропосоциогеиеза '. Эти элементы вызревали в раз­личных первобытных коллективах древнекаменного века, конкретную роль которых в происхождении известных нам этносов пока еще крайне трудно выявить.

Трудности иного порядка сопряжены с использовани­ем термина «символ». Оп широко применяется в совре­менных науках о человеке. Однако далеко не всегда кор­ректно определяется специфика символа (например, от­личающая его от знака), и сложность такого определения особенно возрастает, когда речь идет не о «готовом» символе, а о находящемся в процессе зарождения, форми­рования, становления. Современный опыт разработки тео­ретических проблем символики в истории мировой куль­туры и семиотике позволяет видеть в символе прежде

© Б. А. Фролов, 1990

86

всего особого рода знак, опосредующий коммуникации в человеческом обществе и обладающий «всей органич­ностью и неисчерпаемой многозначностью образа» ^г. При этом применительно к истории первобытного обще­ства развитие символики характеризуется в связи с раз­витием общественного сознания в первую очередь в кон­тексте двух сфер духовной культуры: рациональных зна­ний и искусства.

Систематическое обращение первобытных коллективов к посредству знаков и формирующихся на их основе сим­волов в процессах коммуникаций неизбежно требовало одинакового понимания смысла каждого из знаков, а за­тем также и символов общающимися сторонами (и «отпра­вителями» и «получателями» информации, особым обра­зом «свернутой» в формах и функциях соответствующих предметов либо знаков на этих предметах, либо, наконец, в таких знаках, которые не зависят от формы и назначе­ния несущих их предметов). Сама форма знака может воспроизводить известный признак обозначаемого объекта или лишь какую-то часть данного признака, но может и вовсе не иметь никаких указаний на облик или признак объекта, о котором сообщает знак. Следовательно, посте­пенное наделение зачаточно-символическими функциями продуктов деятельности формирующихся людей в эпоху становления первобытного общества предполагало в ка­честве необходимой предпосылки развитие соответствую­щих знаний в двух направлениях.

Во-первых, знак, превращаясь в символ, закреплял расширяющийся спектр представлений об окружающей действительности и о навыках (технических процедурах), позволяющих сжато фиксировать главное в этих пред­ставлениях. Во-вторых, обращаясь к знаку, затем к сим­волу как к посреднику общения, партнеры основывались на обоюдной уверенности в идентичности знаний, кото­рые они — каждый порознь — соотносят с этим знаком (символом), что практически подтверждалось результата­ми совместных действий общающихся сторон; в свою оче­редь от этих результатов зависело дальнейшее развитие первобытной символики.

Многообразные формы коммуникаций, сопутствовав­шие становлению первобытного общества, по мере рас­ширения их диапазонов во времени и в пространстве об­наруживали сравнительную ограниченность кратковремен­ных средств (жесты, мимика, позы, звуковые, дымовые сигналы и т. п.) и необходимость выработки все более

87

Стабильных долговременных средств коммуникации. К па-стоящему времени они представлены достаточно обшир­ным перечнем памятников поздней поры становления первобытного общества. Среди них, как уже неоднократ­но отмечалось, с наибольшей достоверностью выявляется комплекс простейшей, первоначальной символики, отно­сящейся к обозначению устойчивого круга представлений, связанных с движением Солнца по небосводу, добыванием и поддержанием огня (круг или диск, крест, красный цвет и др.) ^2а.

Последующее развитие солярной символики в перво­бытном обществе позволяет усматривать в ее многогран­ной семантике определенный исходный мотив, обуслов­ленный в конечном итоге универсальным значением дви­жения Солнца для ориентации во времени и в простран­стве всей жизнедеятельности первобытных коллективов. От суточных до сезонных (годовых) ритмов их повсе­дневная деятельность строилась в соответствии с цик­личным движением дневного светила и зависела от него. На дневные периоды суток приходилась основная часть производственно-промысловой деятельности и связанной с нею разнообразной сигнализации первобытных людей, доминирующая роль зрительно воспринимаемых знаков (по сравнению со звуковыми и прочими). Развитие пер­вобытной символики неизбежно требовало достаточного освещения (в ряду других условий, необходимых для ее реализации). Этому способствовало и освоение огня, и со­хранение «прирученного» огня начиная с эпохи нижнего палеолита. Поэтому в генезисе первобытной символики, как с точки зрения ее содержания, так и с точки зрения ее формообразования, первостепенное значение имели факторы, так или иначе связанные с представлениями о свете (отличаемом от тьмы и противополагаемом ей) для развития пространственных, количественных и иных обо­значений.

Древнейшие (ашело-мустьерские) графические обозна­чения: группы параллельных нарезок в виде прямых ли­ний или зигзагов — повторяя по технике выполнения из­вестные приемы чисто утилитарных технологических процедур той эпохи, визуально идентичны счетно-кален­дарным знакам последующих эпох первобытности, фор­мально же соответствуют простейшим видам математиче­ских структур. При всей сложности смысловой интерпре­тации этих нарезок к настоящему времени преобладаю­щим становится мнение о вполне возможном зачаточном

счетном н календарном (в плане простейшей фиксации ритма времени по движению Солнца и Луны) значении их как символов, отражающих, вероятно, также и более широкий спектр природных явлений, в частности связан­ных с водной стихией ³. В контексте древнейшей графи­ки обычно рассматривается еще одна категория нижне-налеолитических знаков: группы ямок, выбитых в опре­деленном порядке на камнях. Изучение этих знаков (традиции пользования которыми также проходят через всю историю первобытного общества) привело к особен­но большому числу гипотез, «каждая из которых может содержать часть истины», как заключил в итоге их рас­смотрения Ф. Бурдье \ несмотря на чрезвычайно широ­кий круг имеющихся трактовок: от имитации ямок, оставленных дождем или инструментом для добывания огня, до простейших попыток воспроизвести конфигура­ции некоторых созвездий путем соответствующего распо­ложения каждой ямки в составленной из них композиции. Существенным общим моментом ряда таких гипотез яв­ляется мысль о сопряженности ямочных знаков с пред­ставлениями о плодородии, изобилии, созидательных си­лах природы.

Расцвет первобытного общества сопровождался (в кон­тексте раннепалеолитической формирующейся символи­ки) широким распространением принципиально новой системы отображения окружающей действительности: на основе графических и пластических изображений целостного облика объектов (фигур животных, людей) или их частей. Это исключительно сложный, многоас­пектный феномен становления п прогресса первобытной символики. С одной стороны, ему несомненно присущи важнейшие признаки искусства как художественно-образ­ного постижения мира. С другой стороны, он отражает достижение важной стадии в становлении графических основ письменных коммуникаций, которую характеризу­ют обычно как «рисуночное письмо» (И. Фридрих), «предписьменность», базирующуюся на использовании описательно-изобразительных и идентифицирующе-мне-монических приемов (И. Гельб) ⁵. Наряду с этим иссле­дованиями последних десятилетий вскрывается следующее не менее важное свойство различных композиций из фи­гур и знаков рассматриваемой эпохи: фигуры животных и людей, выполненные в самой разной технике, зачастую высокой художественно-образной силы, занимают строго определенные позиции, четко соотнесенные с позициями

«?

89

абстрактно-схематических знаков. Это характерно для обширных комплексов первобытных изображений Евра­зии ^в. Иными словами, древнейшие художественные об­разы, очевидно, наделялись также и определенными символическими функциями, выходящими за пределы конкретных значений изображаемых объектов.

Для лучшего понимания процессов развития этноязы­ковых функций первобытной культуры целесообразно ос­тановиться па некоторых итогах анализа первой и самой продолжительной (около 30 тысячелетий) стадии образно-знаковой изобразительной деятельности в позднем палео­лите, поскольку генезис ее образного компонента позво­ляет говорить уже о генезисе символики (согласно принятому нами определению) в полном смысле слова.

1. Бесспорное доминирование изображений животных над изображениями людей (в статистическом, семантиче­ском и других отношениях) позволяет заключить об ус­тойчивом преобладании в символике первобытных охот­ничьих коллективов той поры внешней (природоведче­ской, экологической в широком смысле) ориентации над внутренней (социальной, социально-психологичес­кой) ⁷.

1. Не менее ярко выраженное доминирование в изо­бражениях людей женских образов и знаков ставит более сложные проблемы. При любом их решении несомненна более устойчивая и дифференцированная типология жен­ских изображений, символизирующая, очевидно, и соот­ветствующее развитие социальных ролей. Если изображе­ния мужчин-охотников представляются значимыми для двух основных сфер жизнедеятельности — промысловой и семейно-брачной, то женские изображения, помимо указанных двух сфер, фокусируют в своей символике также и ряд иных: детородную функцию, сохранение и передачу знаний, календарные наблюдения (прежде всего за лунным календарем беременности), охрану домашнего очага и т. п.⁸

1. Массив анималистических изображений, насыщен­ный многообразной охотничье-промысловой информацией, в ряде устойчивых символических мотивов явно выхо­дит за пределы ее непосредственных функций. В первую очередь это относится к изображениям птиц, с одной сто­роны, а с другой — змей, рыб и других обитателей вод­ной стихии, символически передающим верхний и нижний ярусы трехчленного (по вертикали) деления мира в его первобытной картине Указанные значения изображений

проявляются также в сопряженной с ними числовой сим­волике (особый акцепт на числа, кратные 3) и в специ­фических формах сопутствующих знаков, повторяемых как геометрические узоры °.

4. Отображение регулярных явлений природы, связан­ных со сменой времен года, присуще как упомянутым и п. 3 типам изображений, так и основной массе анима­листических изображений — фигурам сухопутных мле­копитающих. Будучи сопряжены лишь с горизонтальной протяженностью среднего, земного яруса первобытной картины мира (включая представления о 4 сторонах го­ризонта, символически передаваемых 4-конечпыми кре­стами и другими фигурами, числами, кратными 4), фи­гуры млекопитающих фиксируют также и многообразные сезонные особенности физического облика и поведения животных ¹⁰.

4. Сложная символика изображенных млекопитаю­щих проступает в четком разграничении двух категорий животных по их отношению к изображениям людей. Первая категория, которую составляют изображения ди­ких быков (самцов и самок туров, бизонов и т. п.), за­нимает центральное место в топографии изобразительных комплексов, подобно женским изображениям и знакам, с которыми эту категорию объединяют многообразные смысловые связи. Во вторую категорию входят остальные млекопитающие (лошади, резко преобладающие стати­стически, затем олени и т. д.), распределенные, как пра­вило, по различным периферийным позициям вместе с мужскими изображениями и знаками. Объяснение данная закономерность находит в различии календарных тради­ций. С женским родильным календарем совпадает лишь цикл беременности самок быков (10 лунных месяцев). Циклы беременности лошадей (практически совпадающие с годовым циклом Солнца), других промысловых млеко­питающих считались по сезонному (солнечному) кален­дарю охотничьего (т. е. мужского в первую очередь) общинного промысла. Важно подчеркнуть, что этот аспект первобытной символики, вместе с рядом других, зафик­сирован в двух, как бы взаимодублирующих системах обозначений: образно-символической и знаково-символи-ческой. Подобное дублирование, по справедливому заме­чанию А. Леруа-Гурана, формально сопоставимо, если пользоваться позднейшими аналогиями, с воспроизведе­нием одного и того же текста двумя шрифтами: печат­ным и курсивным ^и.

4. 90

91

6. Крупнейшие комплексы первобытной графики сви­детельствуют о длительном становлении различных вариантов изобразительно-символических традиций у раз­ных групп первобытного населения Евразии. Так, в комп­лексах с традициями «вертикального» варианта (см. п. 3). графикой из наиболее сложных геометрических начерта­ний (ямочные спирали, меандры и т. п.) покрывалась, как правило, вся основная часть поверхности изделий, тогда как в комплексах с традициями «горизонтального» ва­рианта (см. п. 4) ряды, составленные из самых простей­ших линейных элементов, обычно наносились на края предметов. На фоне всех различий такого рода в эпоху расцвета первобытного общества неизменно сохраняются определенные доминанты композиционного построения орнамента, отражающие, очевидно, наиболее общие чер­ты организации охотничьих промыслов и семейно-родовых отношений (см. п. 5). Лейтмотивом этой центральной темы, в свете современных данных, служила динамика реальных, практически важных совпадений в астрономи­ческом времени двух фундаментальных факторов — до­минант бытия и сознания первобытных охотников. Первая из доминант базировалась на коллективном опыте общин по организации сезонной производственно-промысловой деятельности в соответствии с циклами воспроизводства дичи и зверя; вторая доминанта — па организации обще­ственной жизни внутри самих первобытных коллективов, с учетом особой роли женщин в продолжении рода. В це­лом выработка общих простейших ориентиров во времени, пространстве, в количественных (с акцентом на числа, кратные 5 и 7) характеристиках окружающего мира бла­годаря разнообразной фиксации в общинно-промысловой и родовой символике первобытных охотничьих общин спо­собствовала их успешной жизнедеятельности ¹².

6. Дальнейшее углубление исследований систем сим­волических обозначений так или иначе затрагивает пси­хологические аспекты создания и использования симво­лов. В техническом отношении первобытная графика (как затем и письменность классовых обществ) — это прежде всего сфера ручного труда. Поэтому представляется глу­боко закономерным весьма раннее появление в репертуа­ре первобытных символов такого выразительнейшего зна­ка деятельности конкретного человека, каким является отпечаток его руки. Многочисленные повторения этого знака (в гроте Гаргас и др. во Франции, в Испании) по­зволяют выявить целую гамму функциональных назначе-

кий: от беззвучного «языка» сгибаемых и разгибаемых пальцев до числовых обозначений, естественно задающих кратность 5.

Динамика технических операций, речевого потока, взаимодействий людей в первичных коллективах, группи­ровки объектов в устной и графической формах сообще­ний естественно «квантуется» границами оперативных возможностей человеческой психики (объем внимания, кратковременной памяти и т. д.), обычно включающими до 7 одномерных единиц. Именно этим пределом ограни­чена обычно процедура повторения в одной замкнутой группе первобытных изображений однотипных фигур людей, животных, графических знаков и меток, а также сочетание атрибутов антропоморфного и зооморфного происхождения в единой «гибридной» фигуре фантасти­ческого существа ¹³. В столь жестком ограничении вариан­тов построения ряда последовательных символов на «пред-письменном» этапе развития графических коммуникаций проявляется, очевидно, специфика формирующегося об­щественного сознания, которое «первоначально непосред­ственно вплетено в материальную деятельность» ¹⁴.

Формирование варьирующих элементов первобытной символики складывалось, судя по дошедшим до нас про­изведениям первобытного творчества, на базе фундамен­тальных инвариант бытия и сознания первобытного чело­вечества, выраженных знаковыми средствами, и касалось прежде всего пространственных параметров жизнедея­тельности общин. Вначале они предстают как устойчивые типы знаковых обозначений у населения обширных тер­риторий. Если суммировать данные нижнего палеолита, то неизбежна констатация определенной локализации двух различных вариантов знаковых обозначений в гра­фике Европы: выделение числа 3 на западе, креста с 4 концами — на востоке этого континента, сохранившего древнейшие в мире следы первобытной символики '⁵ (особенно уникальные находки нижнепалеолитической графики). На значительно более сложной, многообразной и динамичной карте верхнепалеолитических культур Ев­ропы указанные варианты к периоду высшего расцвета художественно-изобразительной деятельности локализу­ются в районе Пиренеев на западе, в бассейне Днепра и Десны на востоке (выделение числа 3), тогда как ак­центирование 4-конечного креста прослеживается от За­падной Европы до верховьев Дона, прежде всего на боль­шой группе генетически связанных памятников, объеди-

на

93

няемых обычно термином «павловско-виллепдорфско-ко-стёнковское единство» "'. Здесь перед нами уже отчетливо выраженные примеры традиционной символики двух зачаточных этнокультурных вариантов первобытной космологии.

Сущность последних четко выявляется при сопостав­ лении двух типов формирования этнокультурных тради­ ций, соседствовавших на Русской равнине в верхнем па­ леолите и давно уже изучаемых советскими археологами: это памятники типа Костёнки 1 и Мезина. Во всем спектре различий их материальной культуры нам важно выделить следующие моменты: на фоне одинаково часто­ го использования в графике чисел, кратных 5 и 7 (своего рода инвариант), следующие по частоте числа кратны че­ тырем — в первом типе и трем — во втором. При этом варьируются мотивы орнаментации изделий и сюжеты анималистической мелкой пластики. Для первого типа § характерны простые крестовидные и т. п. 4-конечные

элементы орнамента и образы исключительно сухопутных крупных млекопитающих; во втором типе все это отсут­ствует, но максимального развития достигают сложней­шие мотивы орнаментации (включая меандр, считавший­ся до его открытия в Мезине изобретением греков), в изображенной фауне на первый план выступают преж­де всего образы птиц как символов верхнего мира и не­сколько менее отчетливо — образы змей, рыб, воды с ее обитателями, символизирующие нижний мир.

Иными словами, речь идет о связи в началах симво­лики ритмических основ счета с первобытными деления­ми космоса по горизонтали (4 стороны света) и вертика­ли (верхний, средний, нижний миры), хорошо изученны­ми этнографами в традиционных культурах всех конти­нентов. Что касается начал становления этой традиции в палеолите, то первый ее тип (или вариант) отчетливо выявляется в Дольни Вестоницы, Пшедмости (Ч-СР) и других памятниках Восточной, Центральной и Западной Европы. Второй тип ярко представлен в Сибири (куль­тура соседствующих поселений Мальты и Бурети на Ан­гаре), а также на юге Франции у Пиренеев в стоянках Лурд, Арюди и др. " Заметим, что речь идет лишь о сохранившихся произведениях: выполненные из наибо­лее долговечных материалов (камень, кость, бивень и т. п.), они, очевидно, передавали наиболее стабильные черты палеолитической символики.

При этом в использовании цвета, в пластике и графи­ке верхнепалеолитических общин так или иначе просмат­риваются следы нижнепалеолитических истоков символи­ки, а в регионе распространения одного ее варианта (на­пример, горизонтального — в Восточной Европе) выявля­ются подварианты его трактовки носителями разных культур. Так, в комплексе находок на стоянке Сунгирь у р. Клязьмы ¹⁸ есть в значительно более сложном, раз­витом виде те зародыши солярных обозначений (охра, круг или диск, крест), которые, как уже отмечалось, фор­мируются к концу нижнего палеолита у населения Евро­пы. Обилие охры в погребениях Сунгиря дополняется се­рией художественных изделий в виде круглых дисков с четко выделенным центром и симметрично расположен­ными по отношению к нему (по типу креста) 4 или 8 от­верстиями в виде удлиненных лепестков (в одном случае их 10) или 8 лучами из 4 ямок каждый. Не вызывает сомнений намеренное, заранее продуманное числовое значение таких узоров на дисках, равно как и связь 'i-кратных повторений элементов с крестовидной схемой. 15 пользу солярной символики таких лученосных дисков может свидетельствовать аналогичное дополнение ямоч­ным узором одной из силуэтных фигурок лошади — оли­цетворения Солнца в искусстве первобытного населения Европы.

В погребениях Сунгиря (их датировка геологическая и археологическая хорошо согласуется с определенной по С-14 : 24430+400, 25500+200 лет) ^)8а могут быть выявле­ны элементы противополагания мужской и женской сим­волики. В парном одновременном погребении детей маль­чик (подобно пожилому мужчине в могиле 1) лежал го­товой на северо-восток, девочка — в противоположном направлении — на юго-запад. У мальчика, как и у муж­чины. 7 поперечных рядов бус на туловище, 3 — на шап­ке: слева лежало бедро человека с отбитыми эпифизами, туго набитое порошком охры; кроме того, в правой руке мальчика — нож, под левым плечом — костяная скульп­тура мамонта, на груди — скульптура лошади (или сай­ги?), рядом 3 дротика, кинжал, копье. У девочки богаче инвентарь, особенно охотничье оружие, хотя ей вряд ли можно было бы самой его использовать: кроме длинного копья — 8 дротиков, 2 больших кинжала, 2 крупных жез­ла выпрямителя из рогов северного оленя с отверстиями па концах, у пояса — 2 круглых в сечении стержня с отверстием на одном расширенном конце, один из них с

94

95

узорами из точек; изображений животных нет, по на го­лове, груди и животе лежали диски с прорезями, в орна­ментации которых акцентированы числа 4 и 8. Таким об­разом, акцентирование чисел 2, 4, 8 в составе предметных и орнаментально-знаковых символов характерно для по­гребального инвентаря девочки, чисел 1, 3, 7 в предмет­ной символике, а также скульптурных образов животных и охры (материала для возможной цветописи) — для мальчика. В убранстве пожилого мужчины наряду с чи­слами 3 и 7 выделяются числа, кратные 5 : 20 просверлен­ных клыков песца на затылке (кстати, их много и у маль­чика, но лишь один — у девочки), 25 браслетов из бивня на руках, другие элементы убранства, включавшие около 3500 бус.

Не исключено, что сложению особенностей этого под-варианта могло способствовать географическое положе­ние сунгирцев на севере Русской равнины. Во всяком случае, в ее внутренних районах можно выявить факты, позволяющие проследить определенные последствия взаи­модействий носителей двух различных типов традиций.

Хотя в такого рода изысканиях неизбежно возрастает степень гипотетичности предлагаемых выводов и рекон­струкций, мы все же обратимся к ним, имея в виду осо­бую важность процессов взаимодействия соседствующих первобытных групп населения с различными традициями миропонимания, коль скоро опосредующая последние символика способствовала осознанию и утверждению эт­нической специфики культурных ценностей обеих сторон.

Прежде всего есть веские основания полагать, что тра­диционные знаки и образы в роли символов выполняли определенные дифференцирующие функции внутри пер­вобытных коллективов палеолитических охотников.

В Сунгире знаки-узоры и 2—4-кратные ритмы симво­лики отличают женское погребение от мужского (с его скульптурами зверей, дополнительно положенной охрой, числами 3 и 7 в символике).

Так, по-видимому, обстояло дело в Костенках 1, Ав­дееве и других поселениях с той же культурной тради­цией в Восточной и Центральной Европе, хотя дифферен­циация имела иное символическое выражение: знаки в виде крестиков и скульптурные изображения фигур обна­женных женщин («Венер»). В орнаментации женских статуэток ни разу не встречается 4-конечный крест, мно­гообразно используемый в то же время на тех же стоян­ках для орнаментации как фигурок животных, так и из-

делий, сопряженных с охотничьим промыслом и вообще с мужским трудом.

В несколько иной форме тот же принцип дифферен­циации охотничье-промысловой (мужской) и родовой (женской) символики выявлен по ее подвариантам в па­леолите Западной Европы: среди 564 изображений на дро­тиках, копьеметалках и других типично мужских оруди­ях нет ни одного изображения женщины, женского знака, тура (символически идентичного двум предшествующим категориям изображений); репертуар сюжетов пластики и графики здесь представлен прежде всего образами ло­шади, затем северного оленя и других промысловых жи­вотных, мужскими фигурами и знаками (включая кресто­видные) одного типа, явно составляющими в целом еди­ную категорию символов¹⁹. Палеолитические женские статуэтки не найдены южнее Пиренеев, а в рисунках на стенах Пиренейских пещер ни разу не встречен 4-конеч­ный крест, часто изображавшийся в пещерах других рай­онов Франко-Каптабрии^z0. (Как уже говорилось, в рай­оне Пиренеев у палеолитических охотников выявляются определенно выраженные черты «вертикального» вариан­та космологической традиции, и это обстоятельство по­зволяет понять задержку именно в этом районе процесса проникновения и распространения характерных элемен­тов «горизонтального» варианта палеолитической симво­лики) . Следует подчеркнуть, что в рамках отдельных культур и даже целой группы генетически родственных культур (например, в павловско-виллендорфско-костён-ковском единстве) на протяжении многих тысячелетий сохранялась отмеченная внутрикультурная дифференци­ация социально-производственных соотношений знаковой к образной символики с двумя частями общины (муж­ской и женской). Тем более разительны в сопредельных зонах генетически различных культурных традиций (в на­шем примере «горизонтальный» и «вертикальный» вари­анты фиксации космологических представлений) единич­ные примеры появления в законченном, «готовом» виде типичных элементов инокультурной символики, свойст­венной лишь соседям с противоположно ориентированным вариантом «развертки» пространства.

Таковой является в приднепровской стоянке Елисе­евичи единственная (не только в данной стоянке, но и на всей Русской равнине за пределами границ распростра­нения памятников типа Костенки 1 и Авдеево) крупная женская статуэтка, выполненная по характерным кано-

*

96

4 Заказ № 424

97

нам костенковско-авдеевского подварианта традиций. С другой стороны, таковым является в Костенках 1 на­несение на ряде предметов, вплоть до браслета, аналогич­ного браслету из Мезина, типично мезинского резного узора", символика которого на браслетах-календарях имеет характерную многоплановую женскую семантику ²². Такие факты позволяют предполагать активную роль ро­довой (женской) символики на ранних этапах взаимо­проникновения устойчиво разнотипных локальных (и проявляющих свою этническую специфику) культурных традиций по обе стороны от полосы соприкосновения их носителей.

В пользу этого предположения говорят и некоторые топографические особенности распределения на площади общинной стоянки явно нетипичных для данной общины (вероятнее всего инокультурных) элементов символики. Так, в Костенках 1 у одного из очагов жилого комплекса (у очага № 2) сосредоточены предметы ²³, в графическом оформлении которых вместо характерного для Костенок 1 «ритма 4» отчетливо акцентирован «ритм 3»: женская статуэтка, проколка из бивня мамонта и другие мелкие изделия, очевидно, женского обихода. Следуя тезису о принадлежности «ритма 3» вначале локально и культур­но далекому от памятников костенковского круга типу традиций («вертикальному», а не «горизонтальному» ва­рианту космологических представлений), можно полагать «вкрапление» и такого инокультурного (по-видимому, также и этнически инородного) признака в ткань общин­ных традиций, сопряженных с определенной группой женского населения стоянки.

Несколько забегая вперед, заметим, что в подобных особенностях распространения палеолитической символи­ки можно видеть весьма наглядный дополнительный ар­гумент в пользу глубоко обоснованной археологами и эт­нографами трактовки ее создателей и носителей как чле­нов матршшнейных экзогамных коллективов, объединяв­шихся в племена²⁴, или, точнее, «в первичные» племе­на²⁵ — первые устойчивые этнические организации древ­него человечества.

Здесь мы уже вплотную подходим к возможности не­посредственного и более детального взаимодействия исто-рико-археологических и историко-этнографических «век­торов» разработки проблем генезиса символики. Характер­ным сейчас является в этом плане растущий интерес к этнографии и археологии Северной Азии. Археологи, за-

98

ii ifмагбщиеся палеолитом, включая исследователей упоми­навшихся выше древних культур Восточной Европы, кон­статируют близость полученных ими обобщений с дан­ными о жизни коренного населения Северо-Восточной Азии в недавнем прошлом ²⁶. Со своей стороны, исследо­ватели последней указывают на близость ее характерных черт тому, что фиксируется археологами на палеолитиче­ских поселениях. (Так, у нганасан и других охотничьих народов Крайнего Севера Сибири женщины были храни­тельницами календарных традиций и символов, подобно тому как это выявляется в данных о палеолитической графике).

Вместе с тем сопоставление данных этнографии с дан­ными археологии, особенно относящимися к эпохе палео­лита, вызывает известные возражения; применительно к пашей проблеме наиболее отчетливо и полно они изложе­ны А. Леруа-Гураном; его позицию принято считать едва ли не самой жесткой по категоричности отказа от архео-лого-этиографических параллелей. Между тем речь идет прежде всего об их адекватности. Констатируя, что изве­стные нам материалы о культурах палеолита свидетель­ствуют о существовании древнейших «стабильных этни­ческих общностей» ", А. Леруа-Гуран подчеркивает, что даже позднепалеолитическому населению Западной Евро­пы есть «многочисленные параллели» в этнографии си­бирских народов (например, с символикой сибирского ша­манизма), но эти параллели в трудах французских ис­следователей оказываются уязвимыми из-за слабого знакомства с основным массивом литературы вопроса, опубликованной на русском языке, а тем паче с абори­генной устной традицией, выявляемой этнографами-сиби-реведами ²⁸. Примечательно, что эта работа Леруа-Гура-па завершается тезисом об исключительной долговечности основных мотивов первобытной изобразительной символи­ки, изученной им во Франции и в Сибири,— тезиса, дав­но уже принятого исследователями первобытной симво­лики в СССР, получающего наглядные подтверждения в археологии и этнографии Северной Азии.

Прежде чем перейти к более подробному рассмотре­нию североазийских материалов по интересующей нас теме, целесообразно еще раз коснуться европейских куль­тур уже послепалеолитического времени, поскольку с углублением их исследований выявляются отчетливые признаки сохранения и продолжения двух рассмотренных нами вариантов первобытной символики палеолитическо­го населения Евразии.

99 4*

При этом важно отметить известную обособленность каждого из этих вариантов, сравнительно долго сохраняв­шихся в памятниках изобразительной деятельности ран­него голоцена, несмотря на то что условия для взаимных влияний, переплетений, смешений могли возникнуть еще в конце палеолита (что мы уже отмечали в материалах по Восточной Европе) и в начале мезолита на западе Ев­ропы, о чем свидетельствует появление в конце мадлена изображений отдельных млекопитающих с ярко выражен­ной вертикальной художественно-семантической ориента­цией в комплексах мелкой пластики припиренейских сто­янок Франции или изображения 4-конечного креста на мезолитической гальке в Мас-д'Азиле, выходящего за рамки вертикального варианта традиции, отчетливо вы­раженной в общем облике графического оформления все­го комплекса азильских галек²⁹.

Несколько иная картина обнаруживается в ходе ис­следований итальянских археологов за последние десяти­летия. Открытия многочисленных памятников «средизем­номорской школы» пещерного наскального искусства на Апеннинах (тяготевшей к схематизму) приводят к за­ключению, что на протяжении поздней поры верхнего палеолита и всего мезолита здесь трудно уловить измене­ния в стиле и сюжетах ³⁰. Это мнение и итальянских ар­хеологов, и их французских коллег. Особый интерес представляет комплекс грота Леванцо на юге Италии, хорошо согласующийся с радиоуглеродной датировкой: 9694+110 лет.

В этом четко датированном слое грота Леванцо обна­ружены гальки, на которые красной краской нанесены симметричные группы из 4 параллельных полос³¹. На стенах грота группы из 7 и 5 полос начерчены на конту­рах резной антропоморфной фигуры, повторены в других изображениях, сделанных резцом и краской. Вместе с со­хранением этих инвариантных признаков палеолитиче­ской традиции эпипалеолитический комплекс грота Ле­ванцо содержит серию изображений крупных млекопита­ющих: быка, лошади, оленя, что можно вместе с акцен­тированием четверок на гальках и отсутствием типичных образов вертикального варианта поставить в связь с оче­видным сохранением горизонтального варианта этой тра­диции.

О более позднем этапе развития горизонтального ва­рианта первобытной символики в изобразительной тради­ции на тоге Италии вполне определенно можно говорить

применительно к комплексу грота Порто Бадиско, недав­но открытому и исследованному Паоло Грациози у От­ранто на берегу пролива, разделяющего Апенницский и Балканский полуострова. Грациози достаточно обосно­ванно полагает, что создателями росписей на сводах это­го грота были первобытные землевладельцы и скотоводы. Вместе с тем но содержанию и стилю многие изображе­ния и знаки Порто Бадиско, как убедительно доказывает Грациози, являются несомненным продолжением палеоли­тической и эпипалеолитической традиции первобытного Средиземноморья. Поскольку центральное место в этом комплексе занимают 4-конечные крестообразные фигуры (их более 20 разновидностей) и схематизированные изоб­ражения крупных млекопитающих, мы можем заключить о продолжении здесь именно горизонтального варианта традиции.

С другой стороны, проведенная Грациози работа по систематизации многочисленных аналогий между изобра­жениями Порто Бадиско и других местонахождений пер­вобытного искусства Италии и первобытной символикой сопредельных территорий наглядно показывает существо­вание сходных знаковых и художественно-символических тенденций развития первобытного творчества в Средизем­номорье, от Пиренеев до Балкан и Анатолии, в мезоли­тическую п неолитическую эпохи ³².

Хронологические рамки развития первобытной симво-лико-изобразительной традиции раздвигаются значитель­но шире исследования на севере Италии. Здесь особенно интересна 50-километровая долина Валькамоника в Аль­пах у г. Бергамо, где открыты и изучаются до 40 тыс. наскальных изображений.

Планомерная работа по датированию и интерпретации изображений па скалах Валькамоники позволила устано­вить уникальную для Западной Европы по непрерывности «колонку» последовательных периодов изобразительного творчества почти за 6 тыс. лет — до расцвета Римской империи. Основанием этой «колонки» служит искусство первобытных охотников: крупные фигуры оленей, быков, лосей и других млекопитающих выполнены в традициях пещерного палеолитического искусства. «Хиатус» здесь возможен лишь между эпипалеолитическим и неолитиче­ским периодами (около 7 тыс. лет назад), однако весь опыт изучения древностей этого региона заставляет их исследователя Э. Анати сомневаться в реальности выяв­ленного современными исследованиями разрыва тради-

100

101

Ций. Он употребляет термин «хиатус» со знаком вопро­са ³³. В общем перечне анималистических сюжетов нс-скусства Валькамоники традиционно преобладают круп­ные млекопитающие, среди знаков частыми являются 4-конечные крестовидные фигуры, прямоугольные решет­ки из 4 и 5 элементов — несомненные признаки горизон­тального варианта символики. Лишь сравнительно поздно появляются здесь фигуры змей, птиц, спирали и т. п. «вертикальные» символы.

Возвращаясь в западную часть Средиземноморья, нужно заметить следующее: если па территории Франции с переходом от плейстоцена к голоцену памятники «фран­ко-испанской школы» анималистического монументально­го творчества исчезают (или, во всяком случае, следы продолжения ее традиций пока не выявлены), то совсем иначе обстоит дело на Пиренейском полуострове. В Вос­точной Испании под скальными навесами изучены много­численные красочные росписи, изображающие многофи­гурные сцены охоты с луком и с собакой на оленей и других крупных млекопитающих, праздничные и другие сцены, в которых объединены, повторяя центральную те­му палеолитических композиций, изображения женщин и быков. Группировка фигур животных, людей, графиче­ских знаков в композициях восточноиспанского послепа-леолитического наскального искусства, наряду с числом 5 повторяет числа 4 и 8³⁴. Очевидно, мы имеем дело с продолжением именно тех особенностей первобытного изобразительного символизма, которыми характеризовал­ся «горизонтальный» вариант палеолитической художест­венно-семантической традиции. Длительные дискуссии о датировании восточпоиспанских наскальных росписей и о непосредственной связи их с «четвертичным искусст­вом» Испании и Франции привели к заключению о том, что «хиатуса» па стыке палеолита и мезолита здесь не существовало. В эпипалеолите Испании сохранялись тра­диции палеолитических индустрии, причем в слое, связы­вающем палеолит и мезолит, найдены рисунки, подобные наскальным мезолитическим рисункам Восточной Испа­нии ³⁵. Усложнившиеся композиции последних в сравне­нии с палеолитическими фресками, новые сюжеты мону­ментального искусства отражают не только продолжение, но и переосмысление палеолитической традиции³⁶.

Тем интереснее факты несомненного сохранения ти­пичных признаков «горизонтального» варианта худо­жественно-семантической традиции охотников палеолита

1ПО

102

(изображения млекопитающих, числа, кратные 4) у их мезолитических преемников, а также в последующие пе­риоды, вплоть до эры металлов. Об этом наглядно свиде­тельствуют также первобытные наскальные изображения в западной части Пиренейского полуострова — в Порту­галии; здесь к тому же помимо группировок с числом, кратным 4, прямых линий, кружков, квадратов и других элементов повторяются различные варианты изображений прямоугольного 4-конечного креста". Таким образом, псе основные признаки, характеризующие горизонталь­ный вариант первобытных форм символики в палеолите, перешли в послепалеолитическую изобразительную дея­тельность первобытного населения Пиренейского полуост­рова, претерпев при этом соответствующие преобразова­ния и, очевидно, определенное переосмысление. В конеч­ном счете это переосмысление непрерывающейся тради­ции определялось кардинальными хозяйственными и со­циальными сдвигами в среде охотничьих племен крайне­го запада Европы на рубеже плейстоцена и голоцена.

Сходная картина вырисовывается в ходе археологиче­ских исследований ряда других памятников. Наиболее подробно изученным на территории Европы памятником второго варианта палеолитической символики (вертикаль­ного), в том числе и в плане этнокультурной специфики, является Мезин. В его орнаментах из меандров, шевро­нов и других сложных геометрических узоров наиболее часты после чисел, кратных 5 и 7, числа 3 и 6. Орнамен­тация браслетов отражает практику использования 10-ме­сячного лунного календаря беременности (совпадающего у женщин и самок быков, как уже говорилось) и годово­го солнечного календаря. В пластике лишь один анима­листический сюжет — птицы. Трактовка мезинских птиц тяготеет к схематическому изображению женской фигу­ры, меандры и зигзаги в орнаментации «женщин-птиц», кат; и спиральные орнаменты палеолита, соотносятся с изображением змей как космических (прежде всего лун­ных) символов ^т.

Художественно-семантический комплекс Мезина дав­но привлекал внимание археологов разных школ. Древ­нейшие образцы геометрически четких меандров и дру­гие мотивы мезинских орнаментов имеют многочисленные аналогии в культурах неолита и бронзы Европы. Давно поставлен вопрос о продолжении мезинской традиции в неолитических культурах Дуная ^за.

т

В свете новейших археологических данных о перво­бытном искусстве и возникновении древнейших цивили­заций на Балканах⁴⁰, местные аналогии с мезинскои традицией приобретают особое значение. Выявленное к настоящему времени рациональное содержание мезинско-го искусства показывает важную роль троичного и крат­ного 3 в фиксации представлений о времени и простран­стве, причем как те, так и другие в свою очередь опира­ются на биологический, астрономический и космологиче­ский «ингредиенты» в достаточно сложной картине мира (при всей ее первобытной синкретности). Числа, кратные 5 и 7, используются в календарно-астрономических расче­тах циклов беременности, соотносимых с движением Лу­ны и Солнца, с физиологией женского организма. Числа 3 и 6 связаны с выделением вертикальной оси космиче­ского пространства; символом неба является птица.

Тщательно систематизировав новые массивы археоло­гических данных о цивилизациях эпохи неолита и брон-. зы на Балканах, М. Гимбутас, автор капитального иссле­дования о религиозных представлениях населения Европы между 700 и 350 гг. до н. э., пришла к выводу о про­никновении в Средиземноморье из этих цивилизаций, на­чиная с неолита, таких явлений культуры, как «богиня-птица» и «богиня-змея». Пластика богинь-птиц неолита, по мнению Гимбутас, так близка скульптурным «птицам» Мезина, что последние следует считать первоисточником образа, перешедшего затем из палеолита в неолит. С дру­гой стороны, этот же путь должны были проделать ме­андры, широко распространившись затем на Балканах, в Средиземноморье; Гимбутас трактует меандры как ко­смические символы, связанные с водной стихией (ниж­ним миром первобытной космологии). Наконец, она кон­статирует особую роль чисел 3 и 6 (наряду с 7) в меанд­рах и других видах графического оформления фигур «бо­гинь» и керамики энеолита и продолжение традиции этой числовой символики и пластики (художественно-символи­ческих ее решений) в минойском (крито-микенском) и греческом искусстве ^и.

После изложения М. Гимбутас итогов ее исследова­ний на симпозиуме в Валькамонике ⁴² в весьма активной дискуссии по ее докладу крупнейшие специалисты по древним культурам Европы не выдвинули каких-либо принципиальных возражений против того раздела ее кон­цепции, о котором выше шла речь, и который в конеч­ном счете ставит в единый генетический ряд палеолити-

ческую символику Мезина — у его основания, изобрази­тельное искусство и мифологию Древней Греции — на его вершине. Степень достоверности указанного ряда по­вышается по мере углубления археологического его ис­следования. Но даже исходя из того, что излагалось вы­ше, можно заключить о все возрастающей вероятно­сти палеолитических истоков греческого меандра, грече­ской мифологии с ее «вертикальным» вариантом космологии, числами, кратными 3 и 7, «совоокой» Афи­ной со змеей в качестве непременного атрибута; Артеми­дой, совмещавшей функции богини Луны, покровительни­цы женщин-рожениц и животных, богини плодородия и покровительницы охоты. Этот ряд нетрудно продолжить, по важнее отметить другое обстоятельство. За традицион­ным сохранением элементов того или другого варианта первобытной символики может быть скрыта отнюдь не простая и не прямая цепь культурной преемственности.

Например, в орнаментике от Средней Европы до Ча-тал-Гуюка в Анатолии особенно долго сохранялась типич­но женская символика, довольно единообразная и консер­вативная в ее счетных построениях и графических моти­вах ⁴³; все меньшее соответствие этой символики меняющимся общественным, духовным потребностям не­избежно переводило ее из реального контекста первобыт­ной общественной жизни в мифологический. Но ограни­чиваясь рамками последнего, невозможно выявить перво­начальный — естественный, рациональный — генезис этой символики. Неолитические земледельцы и скотоводы Ча-тал-Гуюка (VII—VI тыс. до н. э.) ⁴⁴ в многочисленных произведениях искусства, в символике изображений рук, крестов, женщин, быков и т. д. бесспорно следовали изоб­разительной традиции первобытных охотников, тем бо­лее, что охота здесь сохраняла хозяйственное значение. Примечательно, что уже после такого общего заключения об искусстве Чатал-Гуюка⁴⁵ также на юге Турции, в Окюзини у Антальи, обнаружены произведения поздне-палеолитического искусства с типичным для Чатал-Гую­ка сюжетом: фигуры быка и женщины в единой компо­зиции, графическая орнаментика из четырех и восьми линий⁴⁶. Очевидно, и здесь речь может идти о сохране­нии и продолжении в неолите определенных традиций символики палеолита, что подтверждает возрастающий массив разноплановой аргументации в пользу такого мнения ".

Таким образом, современные археологические данные

т

105

позволяют проследить уже целый ряд линий передачи разных этнокультурных форм символико-изобразитель-ной традиции палеолита неолитическим и ггозднейшим культурам Средиземноморья, традиционно признанного колыбелью европейской цивилизации ^47il.

Распад первобытнообщинных отношений усиливал тенденцию к постепенному высвобождению символики из уз породившей ее материальной деятельности первобыт­ного человечества, к все более опосредованному, абстра­гированному выражению ее воздействия на коммуника­тивные процессы. Речь идет здесь об опосредовашюсти двоякого рода. Во-первых, расширяющиеся границы кол­лективного опыта, растущий объем передаваемой инфор­мации все более «уплотняют» содержание символа таки­ми смысловыми свойствами, которые пе находят прямого, непосредственного отображения в его материальном обли­ке, в конкретной форме его фиксации. Во-вторых, услож­няющаяся система общественных отношений и соответст­вующих им коммуникаций обусловливает, при растущей неоднородности (хозяйственной, социальной, этнической и т. д.) контекста, в котором циркулирует символ, необ­ходимость дополнительных мер (устных комментариев, косвенных указаний и т. п. посреднических действий) для адекватного выполнения символом его функций. Отсюда неизбежные трудности в дешифровке последних совре­менной наукой.

В неразрывной связи с этим можно рассматривать следующую, вторую тенденцию развития символики в эпоху распада первобытного общества. По мере роста производящей экономики доминирующая ориентация си­стемы символических обозначений перемещается от фик­сации внешних для общины, но жизненно важных для ее существования естественных, природных процессов на фиксацию и опосредование прежде всего отношений внут­ри общины, между общинами, т. е. в рамках самого об­щества, как между людьми, так и какой-то мере между продуктами их деятельности. А это неизбежно предъяв­ляет новые требования к процедурам создания и исполь­зования символов. Так, ограниченные возможности пере­дачи информации о природных явлениях небольшим на­бором знаков и образов в первобытном обществе компен­сировались общепонятным «языком природы» достаточно естественно и универсально; значительно сложнее «при­ведение к общему знаменателю» многоаспектной и разно­плановой сферы развивающихся общественно-производст-

венных отношений и соответствующих им коммуникаций, опосредуемых почти столь же ограниченным набором символических средств. Отсюда столь характерная для эпохи распада первобытного общества разнонаправлен-пость символики, в одних случаях устойчиво сохраняю­щей элементы образно-знаковых средств охотничьих об­щин, в других — включающей новые мотивы переосмыс­ления прежней символики, в третьих — существенно дополненной новыми по форме и содержанию знаками или (реже) образами.

Устойчивое сохранение символики палеолитических, а затем и неолитических охотничьих общин характерно прежде всего для охотничьего и охотничье-скотоводческо-го населения северных районов Евразии. Но вместе с тем у земледельцев и скотоводов Малой Азии (начиная с не­олитического поселения Чатал-Гуюк), Балканского полу­острова, а также Правобережной Украины, Закавказья, Средней Азии и других районов тысячелетиями сохраня­лась тема «женщина и бык», одна из центральных для образной символики палеолита, в различных формах по-разному дополняемая типично палеолитическими знака­ми с характерными способами их взаиморасположения, ритмического чередования, числовых сочетаний⁴⁸.

Переосмысление архаических традиций символики было закономерно связано с переменами в общественной жизни, экономическом укладе, производственных отноше­ниях первобытного общества, трансформирующегося в раннеклассовое. Например, растет удельный вес антропо­морфных символов по сравнению с зооморфными и сре­ди них — мужских в сравнении с женскими. Послед­ние, особенно начиная с энеолита, трактуются (судя по однотипной стандартизации, например, глиняных статуэ­ток, изображающих женщину-мать) в плане постепенно сужающейся сферы социальных ролей и спектра инди­видуальных различии. Судя но археологическим дачным, за женскими символами сохранялись основные функции, связанные с ролью женщины-матери в воспроизводстве рода; дополнительные функции (так или иначе сопря­женные с архаическими охотничьими традициями) про­должаются применительно к скотоводческой (символиче­ски трактуемое влияние женщины на плодородие скота) и к аграрной семантике. В представлениях о земле и урожае акцентируются мотивы плодородия, что связы­вается с плодородящимп возможностями женщины и рассматривается как явления одного порядка. Характер-

106

107

ным примером целенаправленного таким образом пере­осмысления прежней традиции может служить добавление зерен пшеницы в глиняное тесто, из которого вылеплен ряд трипольских статуэток⁴⁹: чисто растительная при­месь в самом материале (что, очевидно, также несет оп­ределенную символическую нагрузку) для изготовления женского образа-символа у земледельцев закономерно пришла на смену примесям из толченых костей диких животных в глиняных фигурках зверей, известных, на­пример, в палеолите Моравии. Так в технике и сюжетах пластики, орнаментике, графике типичные для земле-дельческо-скотоводческой символики сюжеты в переос­мысленных и преобразованных формах сохраняют и раз­вивают исходные элементы первобытных вариантов сим­волики, например, вертикального⁵⁰, более или менее четко отличаемого от горизонтального.

Различные варианты переоформления элементов и структур архаической символики охотничьих общин тес­но связаны и с развитием технических возможностей первобытного общества. Это особая большая тема, тре­бующая специального рассмотрения.

Таким образом, в эпохи крупных хозяйственных и со­циальных изменений огромные потенциальные возможно­сти первобытной символико-изобразительной традиции проявлялись как в ее изменчивости, позволявшей гибко вписываться в новые общественные условия, так и в дли­тельном сохранении на обширных территориях ее инва­риант (этнокультурных вариаций) в первоначальном их архаичном облике. Это относится и к архаической трак­товке этносом его связи со своей территорией, своей зем­лей через символическое наделение последней материн­скими функциями.

Весьма интересно в этой связи, что на противополож­ной части Евразии сходные со средиземноморскими фор­мы почитания женщины-матери, быка, змеи, птицы, трехэлементные композиции также восходили к материн­скому родовому строго первобытных доземледельческих обществ ".

Если для Северной, Центральной и Юго-Восточной Азии характерно устойчивое сохранение доминирующей роли вертикального варианта традиций первобытной сим­волики, то не менее убедительный пример устойчиво­сти горизонтального варианта этих традиций дает перво­бытная Америка. В культурах индейцев доминирующее значение имеет символика числа 4 и кратных 4 чисел,

4-конечного креста как символа четырех сторон света, четырех ветров и других «горизонтальных» характери­стик пространства. В практике их счета также домини­рует число 4, после универсальной роли числа 5: на них основана 20-ричная система счисления⁵². В частности, развитие в культуре майя 20-ричной системы счисления, связанной с повторением чисел 4 и 5, является естествен­ным для этнических традиций региона продолжением го­ризонтального варианта первобытных символико-космо-логических обозначений. Сами майя, перейдя к земледе­лию, продолжали называть себя «охотниками на оленей», глубоко чтили оленей и других млекопитающих, 4-ко-исчный крест, 4 стороны света и связанную с ним сим­волику; числа 4 и 20 постоянно фигурировали в их сче­те времени, от дней земледельческого цикла до сложней­ших астрономических расчетов. При этом известное зна­чение элементов вертикального варианта в их пантеоне, по-видимому, сохранялось как след соответствующего пе­риода этнических контактов в предыстории данной циви­лизации, ибо в старом языке майя числа 3 и 9 уже ут­рачивали свою количественную определенность⁵³. Воз­можную аналогию первоначальной ситуации мы найдем у индейцев прерий, где в символических атрибутах глав­ного сезонного празднества манданы следовали верти­кальному, арапахо — горизонтальному варианту⁵⁴. По­следний возобладал и в регионе в целом, и в этнической культуре майя в частности.

Одно из возможных доказательств происхождения до­минирующего горизонтального варианта символико-изоб­разительной традиции американских индейцев из палео­лита Северной Азии можно видеть в локализации типич­ной для них системы счета и числовых обозначений с основами 4 и 5 (4X5) именно на крайней северо-восточ­ной оконечности Азии (у эксимосов, чукчей, коряков) и отличие от счетно-символических традиций коренного населения других районов Сибири (любопытна, кстати, и трактовка эскимосами числа 4 как женского, 5 — как мужского). Недавно на Камчатке в жилом комплексе Ушки 1 обнаружено резное изображение 4-конечного креста с рядами круглых ямок, зооморфная пластика⁵⁵ (здесь уместно вспомнить, что кружки служили у майя для обозначения чисел 1, 2, 3, 4). Культура ушков-ских стоянок на Камчатке в целом уже оказывается ближе к американскому, чем к североазиатскому поздне­му палеолиту ^г'^в. Вообще же возможности комплексного

108

%

109

подхода к проблеме особенно интересны в Северной Азии.

Современные археолого-этнографические данные сви­детельствуют, что в Сибири многообразные творческие достижения местных палеолитических культур во многом определяли духовную жизнь неолитических и более поздних племен охотников, скотоводов, земледельцев", (истоки этнической истории ряда народов Северной Азии ныне могут быть прослежены до неолита и мезолита ⁵⁸). При этом палеолитическая традиция в двух этнокуль­турных вариантах порой сохранялась до этнографиче­ской современности (в том числе в элементах символи­ки) ⁵⁹.

Так, в изобразительном искусстве и устнопоэтических традициях коренного населения Сибири ярко представле­ны два варианта космологических представлений и сим­волов. Один сопряжен с горизонтальным развертыванием космогонического процесса (символически выраженным, например, в сценах преследования охотником лосихи или иного промыслового млекопитающего), другой — с верти­кальным (птица, ныряющая в первичный океан; симво­лическая борьба птицы и обитателя водной стихии — нижнего мира) ⁶⁰. Древнейшие истоки вертикального варианта подробно изучены в обширном комплексе па­леолитической мальтино-буретьской культуры: здесь он ярко выражен сериями скульптурных изображений птиц (включая подвешивавшиеся вниз головой — в позе ны­ряния) , графических изображений змеи, чисел, кратных 3 (особенно 6 и 9), наряду с инвариантными 7 и 5, и этот исходный сплав или спектр образно-символических пред­ставлений затем широко распространился в Северной Азии и на сопредельных территориях континента.

Очевидно, отдельные элементы этого спектра перво­бытной изобразительной символики могли выступить в качестве этнических символов, хотя такая функция не вытекала непосредственно пз их внутреннего содержа­ния и внешнего оформления; она могла проявиться лишь в условиях контактов между этносами"'. Приме­нительно к генезису первобытных вариантов и инвариан­тов символики эта обширная и сложная область этногра-фии специально не разрабатывалась, однако нельзя не обратить внимания па исключительную устойчивость связей между некоторыми элементами первобытной сим-волико-изобразительной традиции.

Эта устойчивость ясно проступает в традиционных инвариантных пластах первобытной символики, сложив-

шйхся в Сибири задолго до их шаманистских интерпре­таций. Одним из таких пластов представляется арханч-ская семиричная «модель мира». Известно, что следы бы­тования семиричной системы исчисления выявляются в кетском, ненецком, мансийском, древнетюркском, древне-монгольском языках, т. е. их распространение как бы ра-диально по отношению к палеолитической мальтино-бу­ретьской культуре, в памятниках которой она ярко вы­ражена. Числом 7 характеризуются основные парамет­ры космоса: его структура, генезис, пространство, время, стихийные силы; физический и духовный облик человека, его жизненная цикличность и происхождение конкретных родов, формы родственных связей, представления о со­седних этносах⁶². В разной степени акцентируется со­пряженность этих обозначений с 5- и 3-кратными. Раз­личное выражение получает и общая идея единения охот-ничье-промысловой (мужской в первую очередь) произ­водственной деятельности с домашнехозяйственной и воспроизводящей (женской) сферой жизнедеятельности этноса.

Так, на Таймыре у нганасан^ез центральное место в -традиционной символике отводилось 7 матерям-прароди­тельницам, образы которых могли сложиться лишь в ус­ловиях материнской родовой общины, согласно заключе-;НИ1в ,Б. О. Долгих. При этом тесно переплетаются ■ функции Луны и Солнца, Неба и Земли, олицетворяемых >в облике матерей. В поле их плодородящих сил, симво­лически обозначенных посредством числа и образа, чело­век как бы неотделим от остальной живой природы <(<свсе рождает, число рождает, месяц рождает всех жи­вотных»). Полагая, что 10 пальцев людям даны Солн­цем, нганасанки использовали орнамент из 10 полос цветной кожи на верхней одежде для выделения зрелой женщины-матери среди других членов коллектива (поло­возрастная дифференциация которых выражалась иными способами орнаментации). Такая символика ставится в связь с 10-месячным лунным женским календарем, из­вестным также энцам, долганам и более дальним соседям нганасан, наряду с сезонно-промысловым календарем, делящим (как и у мальтийских охотников на северного оленя) солнечный год соответственно циклам воспроиз­водства животных на 8-месячный зимний и 4-месячный летний периоды.

На фоне исходно-материнского семиликого образа природы мотивы единения и обособления двух сфер жиз-

UQ

111

Недеятелыгести людей у нганасан выражаются в отчет­ливо дифференцированной образной и числовой символи­ке. На главном сезонном празднестве участники имити­руют шжедегше животных, группировки фигур и рисун­ком обычно строго разнятся на 1 (чет и нечет, например 7 [I 8) для мужчин и же ищи и, оленьих самцов и самок п т. п. Детали оформления празднества усложняют чис­ловую символику семикратным повторением чисел 3, 5, 7 (что делают в оформлении ритуального чума и долга­ны). При этом фиксируются различия в разработке символов вертикальной оси мира у соседствующих этно­сов. На фоне общего мотива ныряющей птицы как твор­ца земли у нганасан в символике взаимоотношений лебе­дя и ворона отражены традиционные представления о живших рядом энецком роде Лебедей и нганасанском (но энецкого происхождения) роде Воронов. У энцев бытова­ла значительно более сложная символическая картина верхнего мира: расстояние до неба измерялось суммой высот максимального взлета 7 орлов. Число звезд на небе определяется в 7000, плюс 7 звезд Большой Медве­дицы и 7 звезд Плеяд⁶⁴. Кстати, две последние группы светил могли быть известны и обозначены в палеолите ⁶⁵. Нельзя не обратить внимания на универсальность об­разно-числового обозначения Плеяд («7 женщин») от Средиземноморья до обеих Америк и Австралии: его рас­пространение соответствует как палеолитическому воз­расту древнейшей волны заселения Америки и Австра­лии, так и инвариантам палеолитической символики (ср. п. 2, 7), ближайшие аналогии которым мы находим в функциях 7 матерей-прародительниц и других элемен­тов традиционной символики аборигенов Таймыра. Кста­ти, у селькупов на грудь куколки, которую делали после смерти человека, клали изображения птицы и змеи — подобно тому как в палеолите это сделали мальтинцы при погребении ребенка. Интересно, что под вертикаль­ным вариантом символики пространства у селькупов вы­является более древний горизонтальный, черты которого обнаруяшваются и у эвенков, кетов, северных якутов; от эвенкийской традиции у нганасан вероятна символика образа медведя (с ним появляется и число 8 в дополне­ние к 7 в счете дней), которым миф объясняет тради­ционную разницу в отношениях к этому зверю у нгана­сан и у долган. У селькупов же медведь оказывается главным персонажем подземного мира, в который змея ведет души умерших, а небо занимают духи быка и

За подобными перемещениями образов-символов в ка­чественно иную в сравнении с первоначальной простран­ственную систему координат просматриваются, возмож­но, глубинные свойства первобытной картины мира, воз­действующие на генезис этпозпаковых функций культуры. Несомненно, географическое положение первобытно­го коллектива служит ему своеобразной точкой отсчета, как бы центром всего обитаемого пространства, крупнее и подробнее всего воспроизводимого в картографических рисунках и схемах; удаление от центра сопровождается утратой определенности п обозначении природных и общественных (по их происхождению) ориентиров. Пред­ставления о способе развертывания освоенного прост­ранства по горизонтали или по вертикали определяют космогонические и космологические воззрения этноса, место в них первопредков и других важнейших персона­жей его мифологической (и шире — культурной) тради­ции; другие этносы воспринимаются как удаляющиеся от естественных норм жизнедеятельности. В этом смысле последовательность изобразительной фиксации специфи­ческих для данного этноса символов гомогенна генезису его самосознания. Очевидно, неизбежное перемещение части символики на периферию гасит интенсивность ее этнической окраски в самосознании этноса и в таком «нейтрализованном» качестве приближает к палитре кра­сок иных этносов.

Это хорошо прослеживается в топографии изобра­жений крупнейших пещерных комплексов палеолита. Как уже говорилось, центральное место в них отведено репродуктивной женской символике, периферийные уча­стки — сезонно-промысловой (мужской) деятельности, дальняя периферия этой горизонтально идущей последо­вательности маркируется преимущественно сериями ус­ловных знаков, однотипных для ряда комплексов данно­го района. Но главные, ключевые для комплекса под­черкнуто выделенные черной краской мужские фигуры намеренно вынесены в самые труднодоступные места^-под галереи («колодец» в Ляско), над ними («чердак» в Труа-Фрер), т. е. на вертикальную ось интерьера пещер, как бы акцентируя ограниченность его горизонтальной протяженности. В первом случае «шаман» с дважды под­черкнутыми изображениями птиц противостоит быку, во втором «маг» с рогами оленя и хвостом лошади «танцу­ет» над головами зрителей ^66а.

Такого рода факты позволяют яснее представить

112

113

ггредыдторию символов, вошедших в практику шаманиз­ма. Поскольку архаический шаманский костюм был сшит из цельной шкуры, по нему можно проследить эволюцию элементов обыденной одежды и маскировочных средств первобытных охотников, совмещение представлений о животном и человеке в одном образе. Среди палеолити­ческих изображений имеется целый спектр антропозоо-морфных фигур, своего рода «гибридов» людей с сухо­путными млекопитающими, земноводными и различными птицами". «Шаманская одежда стремится создать образ зверя-птицы. Образ зверя является изначальным, образ птицы — более поздним» ⁶⁸. Это перекликается с расту­щим массивом данных о том, что горизонтальное и дво­ичное членение мирового пространства в шаманистских традициях ряда этносов предшествовало вертикальному и троичному⁶⁹. Шаманский бубен, по этнографическим данным, также ассоциировался с представлениями о жи­вотном мире, обычно вначале с промысловым зверем, за­тем (с развитием скотоводства) зачастую с конем⁷⁰. По археологическим данным, дикая лошадь была одним из основных объектов промысла первобытных охотников с эпохи палеолита и, видимо, тогда же стала входить од­ним из элементов в формирующуюся солярную символи­ку (см. п. 5). Исходная форма каркаса бубна (окруж­ность с крестовиной из пересекающихся диаметров) так­же указывает на целый спектр ассоциаций с двумя древ­нейшими геометрическими знаками в солярной символи­ке. К этому спектру относится и универсальный для Ев­разии мотив круга в орнаменте и пластике: по данным археологии и этнографии наиболее древнее и первичное осмысление его связано с Солнцем". Среди узоров на бубне изображение дневного светила — один из наиболее постоянных и главных мотивов, сообщающих символике бубне изображение дневного светила — один из наиболее единого целого ⁷². В ходе камлания важное место отводи­лось круговым движениям, имитирующим движение Солнца (в частности, движение вокруг огня, о символи­ческой сопряженности которого с Солнцем уже говори­лось).

Схемы движений при камлании, как и детали шамап-ского костюма, рисунки на бубне (а порой и цвет этих рисунков), имели строго определенное значение у каж­дого этноса, символически отражая его историю. «Чтобы, ощутить все тонкие различия в плясках якутских, тун­гусских и бурятских шаманов и сходства их с побеж-

кой тех или других животных, нужно часто наблюдать эти явления в натуре»,— отмечал Г. В. Ксенофонтов, анализируя элементы имитации бега лошади в первом случае, оленя — во втором и быка — в третьем, причем последний пример (подражание бурятского шамана бегу быка на воле) явно обнаруживает в мимико-жестовой символике, что быки при стойловом содержании «утра­тили резвость бега своих первобытных предков» ⁷³. Этно-значимые особенности архаической пластики движений отражали исторические формы хозяйствования у разных этносов и свойственную каждому пространственную мо­дель мира: бычье ярмо и кнут у бурятских шаманов, эле­менты конной упряжи у якутских и т. д., детали симво­лического «размещения» лошади в верхнем, светлом (солнечном) мире, быка — в нижнем, темном (более или менее определенно ассоциирующемся с луной) мире, от­сюда, соответственно, традиции белого и черного шаман­ства ^п. Последние выражаются и в числовой символике, и и горизонтальных ориентирах (например, у бурят раз­деление пантеона из 99 духов па 55 западных, добрых тэнгриев и 44 восточных, злых тэнгриев как вероятное отражение межродовых, а затем межплеменных отноше­ний в истории формирования этого этноса) ⁷⁵.

Видимо, не менее архаичным в якутских традициях вертикального членения мира был сезонный мотив: бык из нижнего мира требовал длинной зимы, тогда как ло­шадь из верхнего мира требовала длинного лета⁷⁶. За символическими связями ряда обозначений в тради­ционных представлениях этноса (свет, тепло, небо, ло­шадь) проступают ранние пласты генезиса символики. Вместе с инвариантным акцентированием числа 7 (семи-ликий огонь, 7 духов — покровителей охоты, 7 духов нижнего мира и т. п.), вариативным выделением чисел, кратных 3, и птиц в символике вертикали (ср. особенно­сти мальтино-буретьскон культуры) упоминавшаясявышо архаическая солярная тема по деталям разработки ее отчетливо выделяет этнические традиции якутов п срав­нении с традициями их соседей ⁷⁷.

Такова, к примеру, обрядность якутов, связанная с почитанием Айысыт — одного из женских божеств плодо­родия людей, лошадей, коров⁷⁸. Ее образ ассоциировал­ся со снежно-белой лошадью и птицей. Специально для >той обрядности якуты изготовляли изображения Солн­ца, Луны, трех животных. Лйысыт прилетала к люгям со стороны летнего восхода Солнца, со стороны зимнего

114

115

восхода — к лошадям, из-под земли — к рогатому скоту. Она проводила у роженицы 10 дней: 7 — до родов, 3 — после них. Эти числа типичны для графики на женских статуэтках Мальты и Бурети (самая крупная из которых была окружена выкладкой из костей быка и лошади), причем образ жепщины-матери здесь также связан с об­разами птиц и с космической символикой в ее верти­кальном варианте.

Рационально-познавательный каркас этой обрядности якутов-скотоводов ведет свое происхождение от охотничь­ей жизни палеолита⁷⁹. Все это увеличивает вероятность этногенетического значения аналогий такого рода приме­нительно к одному из вариантов палеолитической тради­ции и историко-культурного — применительно к ее инва­риантам. Вместе с тем подобная обрядность у соседних с якутами бурят совершается без каких-либо изображе­ний ⁸⁰. Такого рода примеры наглядно показывают раз­нообразие внешних форм сохранения одного этнокуль­турного варианта архаической традиции у разных эт­носов.

О том же может свидетельствовать сходное оформле­ние мальтийского и традиционного якутского годового календаря. Ни ритуал, ни миф, ни эстетика первобытно­сти сами по себе не давали средств к построению четких в арифметическом и астрономическом, сложных в геомет­рическом и технологическом отношениях промысловых и родовых календарей. Можно предполагать какое-то ис­пользование мальтийского календаря в ритуалах почита­ния матерей-прародительниц, Луны, солнечного животно­го, но это не меняло его структуры и сути. В новых об­щественных условиях он мог использоваться в иной ри­туальной практике (якуты в XIX в. по аналогичному календарю метили циклы и даты христианской обрядно­сти). Ни ритуальная практика, ни первобытные ритуалы и мифы не могли детерминировать символико-астрономи-ческий каркас этого годового календаря и даже форму его изобразительного решения в виде спирали с витками из ритмично расположенных круглых ямок или отвер­стий. Причем для этнографического аспекта темы важно, что аналогия архаического календаря якутов с палеоли­тическим мальтийским проводится в контексте целого комплекса аналогий между традиционной якутской и мальтино-буретьской культурами. В том и другом случае в основе лежит вертикальный вариант первобытной сим-волико-изобразителыюй традиции, с первостепенной

ролью чисел, кратных 3, образами трех вертикально рас­положенных миров и т. д.

Разумеется, этносемиотический аспект таких пред­ставлений в каждом конкретном случае требует специ­ального изучения. Так, трактовка чисел, кратных 3, как мужских, а кратных 4 — как женских у нивхов (ги­ляков) ⁸¹ не получает достаточного объяснения, если не учесть, что их этногенез и этническая история географи­чески связаны с зоной древних контактов и размежева­ний типичного для Северной Азии «вертикального» вари­анта и типичного для Америки «горизонтального» вари­анта первобытной традиции.

Здесь, на Амуре, уже в эпоху неолита соприкасались два развивавшихся ранее обособленно мира культурных традиций; расцвет одного из них в неолите и в последую­щее время ярко представлен петроглифами, изображаю­щими змей, птиц, спирали, троичные деления, маски тай­ных мужских союзов; рядом с этим явно вертикальным вариантом первобытной традиции все более широко выяв­ляются археологическими исследованиями следы совер­шенно иного культурного мира, более северного по его исходной локализации, с иными этническими чертами, с отчетливо выраженными 4-кратными делениями прямо­угольных узоров керамики и другими признаками гори­зонтального варианта⁸². (Уместно вспомнить в этой свя­зи вывод Г. М. Василевич о том, что доминирование го­ризонтального варианта в представлениях о мире у эвен­ков было связано с их расселением на сопредельные тер­ритории). По-видимому, не случайно у нивхов-мужчин бытовали нагрудники амурского типа, тогда как у жен­щин—эвенкийского⁸³; в астральной символике нивхов противопоставление Луны и Солнца дополнялось в их парных изображениях рисунком женщины на лунном символе, тогда как па солнечный наносилась змеевидная спираль или 6 лучей соответственно местной традиции вертикального варианта.

И если переплетение вариантов фиксируется в этно­графической современности, объяснение этого естествен­но видеть в древних этносоциальных процессах, объеди­нивших носителей разных вариантов первобытной тради­ции в этнокультурное единство, где символическое отнесение четных чисел (т. е. кратных 2) к женскому роду, а нечетных (их дает ряд от числа 3) —к мужско­му роду сохраняется как отражение прежней реальной ситуации в брачных отношениях. В таком случае, с одной

Ш

117

стороны, числа и другие элементы первобытных знаний выполняли этнодифференцирующие функции при контак­тах между этносами, с другой же стороны, последствия таких контактов получали затем символическое обозначе­ние через соответствующую вторичную этническую «на­грузку» на числа и т. д.

Разумеется, «родовая» символика чисел или направ­лений в пространстве могла отражать и более широкий спектр ассоциаций с исторической реальностью, от раз­деления мужского и женского труда у первобытных охотников и собирателей до превращения в прерогативу мужчин труда по добыче и сохранению рациональных знаний.

Интересна специфика такой символики в традицион­ной нивхской обрядности. Поминки у нивхов длились 3 дня, если умерший — мужчина, 4 дня — если умер­шая — женщина. В случае смерти близнецов на протя­жении 3 поколений хранилась деревянная фигурка, олицетворявшая мальчика и соответственно 4 поколе­ния — фигурка, олицетворявшая девочку. На охотничьем промысле нивх трижды обращался с победным кличем к медведю, но четырежды — к медведице, когда они стано­вились его добычей. Камлающая шаманка вела свое сим­волическое путешествие лишь в горизонтальном направ­лении, перечисляя известные ей хребты, сопки и т. п. ориентиры маршрута, идущего в горизонтальной плоско­сти. На ее бубне силуэты 4 животных, это число акцен­тировано в других деталях ритуала. Число камешков, получаемых ею от зрителей, варьирует: по 6 — от муж­чин, по 8 — от женщин (соответственно уже известной нам символической дифференциации коллектива по двум рядам чисел; кратным 3 или 4). Вместе с тем шаман-мужчина имел изображение главного помощника в виде женщины с 4 грудями.

Такие способы символических о'означ'чпап позволяют существенно различать традиционную обрядность у нив­хов и у других народов Нижнего Амура и Сахалина ⁸⁴. Так, удэге поминали 2 дня умершего мужчину, 3 — жен­щину. Числа, кратные 3, обычно фигурировали как под­черкнуто доминирующие в обрядности, в том числе ша­манской, у нанайцев, удэге и других этносов, п связи с тр. дпцсошю доминирующим трехчленным вертикальным вариантом трактовки космоса (любопытно, что птица ассоциировалась с «путешествиями» даже в нижний мир и у нанайцев, и у якутов).

Однако у нивхов даже вертикальная ось мира обрела" 4-членную структуру, поскольку нижний мир был «раз­двоен» на подземный и подводный, женщина же счита­лась порождением ветра, т. е. горизонтального «векто­ра». Легенды нивхов в исконном варианте обычно акцен­тируют числа 2—4—8 (ср. акцент на 3 в эпосе «О Бук-такане и его сыне», айнское происхождение которого подчеркивают сами нивхские сказители⁸⁵; вообще троич­ность и «вертикаль» типичны в фольклоре айнов⁸⁶).

Подобные различия проявляются и в традициях изо­бразительной деятельности⁸⁷ (на фоне определенного сходства их в рамках Амуро-Сахалинского региона). Так, нивхи в противоположность удэгейцам и нанайцам почти не делали рисунков для религиозных обрядов и особенно избегали изображения человека. В технике резьбы по дереву выемчатые части резьбы у нанайцев, ульчей и других народов чаще всего имеют форму опро­кинутых 3-гранных пирамидок, а форму 4-гранных пира­мидок — только у нивхов. Нивхские традиционные узоры особенно часто используют фигуры типа 4-конечных кре­стов и подобные им 4-элементные построения, что редко бывает, например, у удэгейцев, а ороки в подобной орна­ментации очень часто используют 3- и 6-элементные по­строения. (Кстати, последние были характерны для ряда племен Приамурья и в I тыс. н. э., судя по об­ширным материалам археологических раскопок; вместе с тем крестообразные фигуры использовались тогда не только в орнаментации, но и как особые знаки на лоша­диных бабках в погребальных комплексах, что, как и солнечные знаки в виде круглых подвесок и нашивок на груди или спине умерших заставляет вспомнить уже упо­минавшийся первобытный мотив семантической связи круга, креста и лошади как символов Солнца, также из­вестный населению Приамурья в I тыс. н. э.) ⁸⁸.

Коль скоро даже в такой «безликой» и «сухой» сфере традиционной символики, каким кажется на первый взгляд мир «хладных чисел», астральных и пространст­венных ориентиров, выявляется богатая и сложная предыстория, различно связанная с историей культуры отдельных этносов и всего человечества, продуктивное исследование едва ли не каждого элемента этой символи­ки может требовать специального анализа целой систе­мы связей с другими элементами, сопряженными, воз­можно, и с базовыми изначальными представлениями лю­дей о мироздании, и с интимнейшими сторонами психики

118

119

индивида. При таком подходе не будет неожиданным, например, при рассмотрении особенностей числовой сим­волики на Молуккских островах, где числа 3 и 4 стали основой для обозначения союзов локально и этнически обособленных групп населения, противостоящих в поли­тической борьбе⁸⁹, вопрос о многоаспектных комплексах традиций, сопряженных с каждым из этих чисел, имею­щих, возможно, глубокие первобытные корни, что опреде­ленным образом влияет на тенденции современных комму­никативных процессов.

Как бы то ни было, сохранение этносом того или ино­го элемента архаических традиций символики в матери­альной и духовной культуре не сводимо, разумеется, к трафаретному воспроизведению исходного знака или образа. Новые смысловые проекции накладываются даже на внешне неизменный, стереотипный по форме символ, опосредуя и фиксируя им содержание новых этапов исто­рии этноса. Так, нганасаны обозначали свои соседские и семейно-брачпые отношения с энцами через общий для вертикального варианта символики сюжет («Лебеди и Вороны»), с эвенками — через элемент, взятый уже из иного, изначально горизонтального варианта (образ Мед­ведя) ; посредством этого элемента они отображали осо­бенности собственных традиций в отличие от тради­ций соседей-долган. В ином экологическом, социальном и культурном контексте идет более сложное и тонкое различение нивхской и айнской фольклорных традиций, в частности по символике чисел 4 и 3; числом 4 часто выделяется орнаментально-изобразительная специфика искусства нивхов по сравнению с искусством соседних народов Приамурья.

Ретроспективный анализ символики шаманизма у мно­гих народов Азии позволяет этнографам предполагать возможность хронологического расслоения ее генезиса также по двум культурным традициям, противополагае­мым по пространственной ориентации: вертикальной и горизонтальной. То же относится и к более ранним, до-шаманским сюжетам и символам. Продолжая этот ана­лиз в глубины тысячелетий, археология подтверждает первоначальное локальное и культурное обособление но­сителей Toil и другой традиций, обретающих этническую окраску в процессе их взаимодействия, в ходе которого знаки, аккумулирующие определенное общественное со­держание, могли превратиться в символы конкретных этносов.

При этом процессы локально обособленного вызрева­ния первобытной символики, по-видимому, протекали взаимосвязанно, хотя и далеко не всегда синхронно. Так, в архаической символике обозначений Млечного Пути ⁹⁰ выявляются исходные ареалы двух типов, частично сов­падающие с уже рассмотренными ареалами пространст­венно ориентирующей символики. Так, па востоке и юге Азии доминирует трактовка Млечного Пути как «реки», на севере Азии он зачастую трактуется как «путь» (осо­бенно часто — как путь перелетных птиц), и это не мо­жет не ассоциироваться с трехчленным вертикальным вариантом символики пространства. А это, кстати, допол­нительный аргумент в пользу точки зрения В. А. Ни-конова, подчеркнувшего сходство в локализации вариан­тов названий Млечного Пути и в локализации этнокуль­турных традиций неолитического населения Азии, что дает ключ к предварительной датировке одной из ранних стадий оформления данного элемента астральной симво­лики. Еще ранее, как отмечалось, складывались общие образные обозначения семизвездий Плеяд и Большой Медведицы, проступающие под позднейшими локальны­ми и этническими вариантами. Обращение к архаическим музыкальным традициям (например, к устойчивой лока­лизации 5- и 7-дольных ритмов па противоположных бе­регах Тихого океана, отмеченной еще Ф. Боасом⁹¹) может высветить еще одну грань генезиса первобытной сим­волики.

Думается, приведенные примеры (их перечень может быть продолжен) достаточно наглядно показывают раз­нообразие варьирующих и инвариантных признаков пер­вобытной символики в генезисе и истории различных эт­носов. Этнография и археология обнаруживают здесь все больше точек соприкосновения и возможного выхода в смежные области знания. Так, анализ изобразительной символики в древних и в традиционной современной эс­кимосских культурах Бериттгоморья ⁹² раскрывает богат­ство форм, ритмов, числовых сочетаний изобразительного фонда, созданного трудом предшествующих поколений; освоение этого фонда и следование ему как бы «включа­ет» психику индивида в развертывающуюся динамику его родовой и общинной истории. В итоге символические со­четания форм, ритмов, чисел, образов (в разной степени осознанно или неосознанно для их творцов и зрителей) полны неповторимого этнического колорита и вместе с тем во многом подобны палеолитической символике.

120

т

Сходная ситуация складывается в ходе изучения в Австралии ⁹³ открытых там памятников пещерной графи­ки эпохи палеолита. Прочерченные пальцами палеолити­ческих аборигенов Австралии змеевидные узоры («сер-пентиформы») близко напоминают орнаментацию на раз­личных изделиях, выполненную аборигенами уже в пору этнографической современности. Сходные или аналогич­ные «серпептиформы» в палеолитических пещерах Запад­ной Европы стали предметом изучения как свидетельст­ва первобытного наскального искусства и палеолитиче­ской символики. В частности, речь идет о вероятной фик­сации посредством «серпентиформ» представлений, свя­занных с образом змеи, с водной стихией и «нижним» миром первобытной космологии. Эти представления ярко выражены как в традиционных символах и мифах абори­генов Австралии, так и в одном из вариантов (верти­кальном) палеолитической символики Евразии. Интерес­ным моментом представляется наличие определенной избирательности в технике нанесения «серпентиформ»: например, предпочтение в одних случаях 3, а в других — 4 пальцев в качестве ее основного «инструмента». Такая избирательность фиксируется в обеих частях света. Вряд ли можно исключить возможность ее сопряженности с 3- и 4-палыми фигурами в первобытной символике Евра­зии, Австралии, Америки. Не менее интересными (хотя и отнюдь не бесспорными) представляются попытки со­поставить «серпентиформы» и сопряженные с ними зна­ки из палеолитических пещер Европы и Австралии с глубинными стереотипами психики, выявляемыми совре­менными нейропсихологическими исследованиями ⁹⁴.

Все сказанное выше позволяет, очевидно, судить о важности и огромной сложности проблем, встающих при разработке данной тематики. По-видимому, ее продук­тивная разработка невозможна без взаимопроясняющего выхода во многие области современных знаний, включая экспериментальную психологию. Ведь символика, начи­ная с ее первобытных истоков, позволяла фиксировать растущий фонд знаний человека о природе и о себе са­мом, нарастающий массив представлений о соседних эт­носах и в сравнении с ними — о своем собственном. Вла­дение языком знаков и символов было результатом особой познавательной деятельности, сопряженной с формиро­ванием в культурных традициях этносов природоведче­ских и зачаточных обществоведческих представлений, и разной степени осознанных или неосознаваемых. Про-

нйкнбвеийю в закономерности этой деятельности могут способствовать основательно проверенные концепции о взаимодействии прямых и побочных продуктов деятельно­сти в механизме интуиции ⁹⁵, о выводе, опирающемся на аналогии как основе творческих способностей и реше­ний ⁹⁶. Существенным общим моментом этих концепций является утверждение: качественно новый элемент куль­туры создается при взаимодействии функционально раз­личных систем так, что они становятся частными подси­стемами в новом функциональном единстве. Рассмотрение инвариантных, варьирующих и подвариантпых связей⁹⁷ в предыстории этнозпаковых функций символики ведет к аналогичному заключению, думается, вполне естествен­ному, поскольку ее создание в различных условиях конк­ретных человеческих обществ было глубого творческим процессом.

¹ См., например: История первобытного общества. Общие вопросы. Проблемы антропосоциогенеза. М., 1983. С. 8-10, 12, 26, 397- 406.

² Символ//ФЭС. 1983. С. 607. См. также: Иванов Вяч. Вс. Очерки по истории семиотики в СССР. М., 1976; Лосев А. Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М., 1976; Панов Е. Н. Зна­ ки, символы, языки. М., 1980.

^2а Благодаря сравнительно хорошей изученности вопроса, стано­вится все более очевидным сохранение первобытных представ­лений и символов, связанных с добыванием огня, до этнографи­ческой современности. Ср.: Борисковский П. И. Древнейшее прошлое человечества. М., 1983. С. 83-85; Календарные обычаи и обряды в странах Зарубежной Европы. М., 1983. С. 116-130.

³ VS. 1970. Р. 475-530; Marshack A. On Upper Paleolithic Symbol Systems of the Russian Plain//CA. 1979. V. 20, N 2. P. 271-311; Discussion: N 3. P. 604-608; Bekm-Blancke G. Altpalaolithische Gravierungen von Bilzingsleben, Kr. Artern//EAZ. 1983. 24. H. 2. S. 304-320.

⁴ Boardier F. Prehistoire do France. P., 1967. P. 222; ср.: Capitan L. Les cupules a l'epoque paleolithique et sur les miliaires romains // REA. 1901. V. 11, N 6. P. 184-195.

^r' Фридрих И. История письма. М., 1966. С. 37; Гельб И. Опыт изу­чения письма. М., 1983. С. 318, 319 и др.

^с Lerol-Gourhan A. Prehistoire de l'art occidental. P., 1965; Idem. Prehistoire//ACF. 1969-1983; Chollot-Varagnac M. Les origines du graphisme symbolique. P., 1980; VS. 1970, 1975, 1983; Anati E. Preface//PrA. 1982. T. 37. P. 5-10.

⁷ Окладников А. П. Утро искусства. Л., 1967.

⁸ Абрамова 3. А. Изображение человека в палеолитическом ис­ кусстве Евразии. М.; Л., 1966; ср.: Гвоздовер М. Д. Новые наход­ ки из Авдеева // ВА, 1983. Вып. 71. С. 42-63; Delporte H. L7image de la Femme dans Fart prehistorique. P., 1979; Rice P. С Prehisto­ ric Venuses: Symbols of Motherhood or Womanhood?//JAR. 1981. V. 37, N 4. P. 402-414.

⁹ Окладников А. П. Неолит и бронзовый век Прибайкалья//МИА.

W

123

1950. Л» 18. С. 353; Топоров В. Н. К происхождению некоторых поэтических символов // РФИ. 1972. С. 77-103; Фролов Б. А. Чис­ла в графике палеолита. Новосибирск, 1974. С. 142-143; Nougi-er L.-R., Robert R. «Sceptre» du Magdalenien final ругёпёеп // РгА. 1976. Т. 31. P. 55-61.

¹⁰ Breuil H., Lantier R. Los homines de la pierre ancienne. P., 1959. P. 339; Marsliack A. The Roots of Civilization. N. Y., 1972; Fro-lov В Л Variations cognitives et creatrices dans Fart paleolithique: rythmes, nomhre, images // IX CISPP. Coll. XIV. Nice, 1976. P. 8-23.

" Leroi-Gourhan A. Prehistoire; VS. 1970. P. 475-478, 515-530; VS. 1983; Frolov B. A. L'art paleolithique: prehistoire de la scien­ce? /I X CISPP. Comission XL Mexico, 1981. P. 60-81.

¹² Фролов В. А. Числа в графике палеолита. С. 145-146 и др.; Очер­ ки истории естественнонаучных знаний в древности. М., 1982. С. 5-58 и др.

¹³ Leroi-Gourhan A. Los mains de Gargas//BSPF. 1967. V. 64. N 1. P. 107-122; Idem. L'Homme el la Matiere. I—II. P., 1965; Иванов Вяч. Be. Об одпом типе архаических знаков искусства и пикто­ графии//РФИ. 1972. С. 105-147; Фролов В. А. Числа... С. 89, 138-141; Очерки... С. 54-57.

¹⁴ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 24.

¹⁵ История... 1983. С. 406.

¹⁶ Палеолит СССР. М., 1984. С. 352.

¹⁷ Frolov В. A. Variations... Р. 8-23.

¹⁸ Бадер О. Н. Сунгирь. Верхнепалеолитическая стоянка. М., 1978; Палеолит СССР. С. 279.

^18а Бадер О. Я. Палеолитические погребения и палеоантропологи-ческие находки на Сунгире // Сунгирь. Антропологическое ис­следование. М., 1984. С. 6-13.

¹⁹ Leroi-Gourhan A. Prehistoire. . . 1965. Р. 438. Fig. 754.

²⁰ Saavet G. et S. et Wlodarczyk A. Essai de semiologie prehistori- que//BSPF. 1977. T. 74. F. 2. P. 546-547. Tab. 1.

²¹ Палеолит СССР. С. 207, 209. 231.

²² См., например: Столяр А. Д. К вопросу о социально-историче­ ской дешифровке женских знаков верхнего палеолита // МИА. 1972 № 185. С. 213; Фролов Б. А. Числа... С. 132-135.

²³ Ёфименко П. П. Костенки I. М.,; Л., 1958. С. 316-317, 321-322; .

Фролов Б. А. Изучение палеолитических жилищ на Русской рав-нине и проблемы содержания палеолитического искусства // | Проблемы палеолита Восточной и Центральной Европы. Л., 1977. С 82

²⁴ Бромлей Ю. В. Очерки теории этноса. М., 1983. С. 249-250; Па­ леолит СССР. С. 12, 355.

²⁵ Палеолит СССР. С. 190.

²⁰ История Сибири. Т. 1. Л., 1968; На стыке Чукотки и Аляски. М., 1983. С. 36-39. , ..

²⁷ Leroi-Gourhan A. Interpretation esthetique et religieuse des n- gures et symboles dans la Prehistoire // Archives de Sciences Soci- ales des Religions. 1976. N 42. P. 14.

²⁸ Leroi-Gourhan A. Le Prehistorien et le Chaman//L Ethnographie. 1977. Nouv. serie. T. 74-75. N 2. P. 19-25.

²⁹ Piette E. Les galets colories du Mas d'Azil // L'Anthropologic. 1896. T. 7. P. 383-427.

³⁰ Breuil H. Quatre cents siecles d'art parietal. Montignac, 1952; Graziosi P. L'arte dell'antica eta della Pietra. Firenze, 1956. P. 207-226; Bourdier F. Prehistoire... P. 304-306.

³¹ Graziosi P. Levanzo. Firenze, 1962. P. 67, 75. fav. 34.

³² Graziosi P. L'Arte Preliistorica in Italia. Firenze, 1973; Idem. Le pitture preistoriche della grotta di Porto Badisco. Firenze, 1980. P. 93-106, 128. Tav. VI-VII.

³³ Anati E. Evoluzione e stile nell'arte rupestre Camuna. Brescia, 1975. P. 36, 42.

³⁴ Cabre A guild J. E] arte rupestre en Espana. Madrid, 1915; Ban- tli H. C, Muringer J. Kunst der Eiszeit. Basel, 1952. S. 115-121, pi. 145-152.

'''• Furtea Perez J. Los Complejos microlaminares у geometricos del Epipaleolitico Mediterraneo Espanol. Salamanca, 1973.

³⁶ Prehistoric Art of the Western Mediterranean and the Sahara. Chicago, 1964. P. 103-175;. Valcamonica Symposium. Capo di Poli­ te, 1970. P. 97-124.

³⁷ Anati E. Arte rupeslre nelle Region! Occidental della Penisola Iberica. Brescia, 1968. P. 12, 95-101.

³⁸ Frolov B. A. Variations. . .; Фролов Б. А. Числа. .. С. 63-66, 142- 143. Таб. 18-20. Наглядным примером первобытного синкре­ тизма символов в палеолитическом изобразительном творчестве может служить знаменитый «шумящий» браслет из Мезина. Браслет состоит из 5 пластин, вырезанных из бивня мамонта и покрытых резным линейным орнаментом по общему принципу: симметрично расположенные прямые линии сгруппированы в одинаковые ряды так, что на каждой пластине их ритмичное повторение соответствует одной и той же величине — четырежды повторенной половине лунного месяца, а весь браслет на 5 пла­ стинах имеет, соответственно, линейную «запись» 10 лунных месяцев. В итоге этот составной браслет сочетает элементы счетной бирки, календаря, геометрически четкого орнамента, нарядного украшения и простейшего музыкального инструмен­ та типа кастаньет. В дальнейшем элементы, соединявшие в по­ добных синкретических формах первобытные знания и эстети­ ку, «расщепляются» на специальные арифметические, геомет­ рические, астрономические знаки и соответствующие им разде­ лы знания в древнейших цивилизациях, с одной стороны, а с другой - на знаки письма, продолжая вместе с тем функциони­ ровать как самостоятельные декоративно-художественные моти­ вы изобразительного искусства. Ср.: Очерки истории естествен­ нонаучных знаний в древности. С. 42-50, 158-166, 179-187; Моран А. де. История декоративно-прикладного искусства. М., 1982. С. 13-16; Гельб И. Е. Опыт изучения письма. С. 318, 323- 334.

'•'' Laszlo G. L'art parietal: remarques et problemes // AAr. 1958 V. 9.

V. 1/4. P. 35-47. ⁴¹¹ Dimitresca V. Arta Preistorica in Romania. Bucuresti, 1974; Sre-jovic D. New Discoveries at Lepenski Vir. L., 1972; Радунчева А. Доисторическое искусство в Болгарии. София. 1973.

⁴¹ Gimbutas M. The Gods and Goddesses of old Europe. Berkeley; Los Angeles, 1974.

⁴² Valcamonica Symposium 1972. Les religions de la Prehistoire. Capo di Ponte, 1975; Ср.: Nougier L.-R. La Genese de la «Grecque» a Me- zin (Ukraine) //PrA. 1972. T. 27. P. 83-101; Ibid. Nouveautes// PrA. 1980. T. 35. P. 171-172.

⁴³ Soudsky В., Pavlu I. Interpretation hislorique de l'ornement li- neaire//PA. 1966. V. 57. P. 91-124.

" Mellaart J. Catal Htiyuk. P., 1971.

ⁱ'¹ Leroi-Gourhan L. La memoire et les rythmes. P., 1965. P. 159.

124

125

" Anall Ё. Anatolia's Earliest Art//Archaeology. N. ¥., 1968. V. 2l, N 1. P. 22-35.

⁴⁷ См., например: Иванов В. В. Чатал-Гююк и Балканы. Проблемы этнических контактов//BALCANICA. Лингвистические исследо­ вания. М., 1979. С. 5-38; В преддверии философии (Г. Франк­ форт и др.). М., 1984. С. 15-21; ср.: Демирханяп А. Р., Фро­ лов В. А. Первобытная символика вертикали//Историко-фило- лог. журнал. 1985. № 3.

⁴⁷⁰ Это стимулирует поиски этнических связей между палеолити­ческими и позднейшими культурами Западной Европы. См.: Bourdier F. Prehistoire...; Graziosi P. L'Arte Prehistorica...; His-toria general del Pais Vasco.V. 1. Bilbao; San Sebastian. 1980; Schutz H. The Prehistory of Germanic Europe. L., 1983.

⁴⁸ Из монографических работ, содержащих основную литературу вопроса, отметим: Энеолит СССР. М., 1982; Миссии И. М.. 1'ариа- ниди В. И. Среднеазиатская терракота эпохи бронзы. М., 1973; Мелларт Дж. Древнейшие цивилизации Ближнего Востока. М., 1982; Погожева А. П. Антропоморфная пластика Триполья. Но­ восибирск, 1983; Антонова Е. В. Очерки культуры древних земле­ дельцев Передней и Средней Азии. М., 1984.

⁴⁹ Бибиков С. Н. Раннетрипольское поселение Лука Врублевецкая на Днестре // МИА. 1953. № 38. С. 261-262 и др.

⁵⁰ См., например: Топоров В. Н. О числовых моделях в архаиче­ ских текстах // Структура текста. М., 1980; Он же. Число и текст // Там же. 1981; Демирханяп А. Р., Фролов Б. А. Первобытная сим­ волика. ..

⁵¹ См., например: История Сибири. Т. 1. Л., 1968; Окладников А. П. Неолит и бронзовый век Прибайкалья // МИА. 1950. № 18; Он же. Петроглифы Нижнего Амура. Л., 1971; Окладников А. П., Фро­ лов Б. А. Древнейшее искусство Северной Азии: петроглифы, орнаменты, мифы // Наука стран социализма. Семидесятые годы. М., 1980; Символика культов и ритуалов народов Зарубежной Азии. М., 1980; Юань Кэ. Мифы древнего Китая. М., 1965; Чес- нов Я. В. Историческая этнография стран Индокитая. М., 1976. С. 185-187.

⁵² Levi-Strauss CI. Mythologiques. V. 3. P., 1968; Ср.: Levij-Bruhl L. Les lonctions mentales dans les societes inferieures. P., 1951. P. 240-247; Eels W. С Number Systems of North American Indi­ ans//Amer. Math. Monthly. 1913. N 20; Struik D. J. Stone Age Mathematics //SA. 1948. Dec. P. 46.

⁵³ См.: Кнорозов Ю. В. Письменность индейцев майя. М.; Л., 1963. С 29-30, 249 и др.; Он же. Иероглифические рукописи майя. Л., 1975. С. 229-238.

⁵⁴ Levi-Strauss CI. Mythologiques. V. 3. P. 240.

⁵⁵ Диков И. Н. Древние культуры Северо-Восточной Азии. М., 1979. С. 54-68.

⁵⁶ Палеолит СССР. С. 327-328.

⁵⁷ История Сибири. Т. 1; Окладников А. П. Неолит...; Он же. Утро искусства; Окладников А. П., Фролов Б. А. Древнейшее искус­ ство. .. С. 343—353.

⁵⁸ Этногенез народов Севера. М., 1980.

⁵⁹ Окладников А. П., Васильевский Р. С. Северная Азия на заре истории. Новосибирск, 1980.

⁶⁰ Окладников А. П., Фролов Б. А- Древнейшее искусство. .. С. 343.

⁶¹ Бромлей Ю. В. Энос и этнография. М., 1973. С. 66; Он же. Очер­ ки теории этноса. С. 127—128.

⁶² Языки и письменность народов Севера. Ч. 1. М.; Л., 1934. С. 177; Ч. 3. М., 1934. С. 231; Иславин В. Самоеды в домашнем быту.

126

СПб., 1847; Хомич Л. В. Материалы по народным знаниям нен­цев // Социальная организация и культура народов Севера. М., 1974. С. 237; Топоров В. Н. Заметки по лингвистической геогра­фии Енисея//Лингво-типологические исследования. Вып. 1. Ч. 1. М., 1973. С. И, 14.

⁶³ Подробный анализ данных с исчерпывающей библиографией см.: Грачева Г. Н. Традиционное мировоззрение охотников Тай­ мыра (на материалах нганасан XIX - начала XX в.). Л., 1983.

⁶⁴ Мифологические сказки и исторические предания энцев // ТИЭ. 1961. Т. 64. С. 22-24.

⁶⁵ Карпенко Ю. А. Названия звездного неба. М., 1981. С. 31-33; Фролов Б. А. Числа... С. 122, 138-139; ср.: Арутюнов С. А. [Рец. на кн.: Рыбаков Б. А. Язычество древних славян]//СЭ. 1982. № 4. С. 156.

⁶⁶ Природа и человек в религиозных представлениях народов Си­ бири и Севера. Л., 1976. С. ИЗ, 117, 118 и др.; Проблемы истории общественного сознания народов Сибири. Л., 1981. С. 60, 61.

^66а По-видимому, с аналогичными процессами символизации верти­кали могут быть связаны некоторые особенности орнаментации сосудов в позднейшие периоды. Так, узоры на керамике эпохи бронзы одного из крупнейших некрополей Западной Сибири — Еловское 2 чаще кратны 4 и 5 на венчике сосудов, но 3 и 7 - на их придонной части (где доминируют лунно-календарные зна­ки): Балакин Ю. В., Петров А. И., Труфанов А. Я. Астральные знаки и их числовое содержание // Искусство и фольклор За­падной Сибири. Томск, 1984. С. 18—29. Символические функции сосуда, помимо ритуальной пищи, могли, вероятно, ассоцииро­ваться с бубном и сопрягаться со соответствующим последнему кругом представлений.

⁶⁷ Абрамов 3. А. Изображения человека...

⁶⁸ Прокофьева Е. Д. Шаманские костюмы народов Сибири//Сб. МАЭ. 1971. Т. 27. С. 98.

⁶⁸ Символика культов и ритуалов. ..Сб.

⁷⁰ Алексеев Н. А. Шаманизм тюркоязычных народов Сибири. Но­ восибирск, 1984. С. 220; Ксенофонтов Г. В. Хрестес. Шаманизм и христианство. Иркутск, 1929. С. 104.

⁷¹ Иванов С. В. Орнамент народов Сибири как исторический источ­ ник. М.; Л., 1963. С. 218-223, 464-473.

⁷² Историко-этнографический атлас Сибири. М.; Л., 1961. С. 436. Для рисунков обычно использовали красную, черную, белую краски. Здесь можно видеть аналогию с основной цветовой триа­ дой (ср.: Тэрнер В. Символ и ритуал. М., 1983). Но такие факты, как зеленый цвет рисунков у эвенков (в отличие от их соседей), четырехцветная палитра у костёнковцев (Палеолит СССР, с. 228), говорят о возможности иных подходов, включая этно- семиотический.

⁷³ Ксенофонтов Г. В. Хрестес. С. 114-115.

⁷⁴ Там же. С. 103-113.

⁷⁵ Галданова Г. Р. Доламаистские верования бурят Забайкалья (по данным этнографии XIX-XX вв.). Автореф. канд. дисс. Л.. 1981.

⁷⁶ Кулаковский А. Е. Материалы для изучения верований древних якутов. Якутск, 1923. С. 74—78.

'"' Ср.: Алексеев Н. А. Шаманизм. ..; Михайлов Т. М. Из истории бурятского шаманизма. Новосибирск, 1980. С. 146-162 и др.

⁷⁸ Серошевский В. Л. Якуты. Т. 1//СП6., 1896. С. 43: Пекар­ский Э- К. Словарь якутского языка. Т. 1. М., 1958. С. 54; Ку.щ-

m

ковский А. Е. Материалы...; Попов А. А. Культ богини Аисыт у якутов // Культура и письменность Востока. Кн. 3. Баку, 1928.

⁷⁹ Окладников А. П. Утро искусства. С. 78 и др.

⁸⁰ Иванов С. В. Старинный якутский обряд, связанный с рожде­ нием ребенка//Сб. МАЭ. 1971. Т. 27. С. 142-149.

⁸¹ Штернберг Л. Я. Материалы по изучению гиляцкого языка и фольклора. Т. 1. Ч. 1. СПб., 1908. С. 176.

⁸² История Сибири. Т. 1. 127-150; Окладников А. П. Петроглифы Нижнего Амура; Деревянко А. П. Ранний железный век Приа­ мурья. Новосибирск, 1973. С. 281-342. Табл. 8, 10, 68. Ср.: Кет- ский сборник. М., 1969. С. 143-144.

⁸³ Смоляк А. В. Традиционное хозяйство и материальная культура народов Нижнего Амура и Сахалина. М., 1984. С. 230.

⁸⁴ Семейная обрядность народов Сибири. М., 1980. С. 190, 195 и др.; Природа и человек... С. 203-217, 130-192 и др.; Проблемы истории... С. 165-177 и др.

⁸⁵ Санги В. Нивхские легенды. Южно-Сахалинск, 1961, С. 5, 6 и ел. ⁸⁸ Невский Н. А. Айнский фольклор. М., 1972. С. 37, 44, 84-115.

⁸⁷ Иванов С. В. Материалы по изобразительному искусству наро­ дов Сибири XIX - начала XX в. М.; Л., 1954. С. 390-406; Он же. Орнамент народов Сибири... С. 336-337, 413, 425 и др.

⁸⁸ Деревянко Е. И. Племена Приамурья I тыс. н. э. (очерки этни­ ческой истории и культуры). Новосибирск, 1981. С. 187. 198, 203.

⁸⁹ Членов М. А. Числовая символика и тайные союзы на Молук­ кских островах // Мифология и верования народов Восточной и Южной Азии М., 1973.

⁹⁰ Никонов В. А. География названий Млечного Пути//Ономасти­ ка Востока. М., 1980. С. 242-261.

⁹¹ Boas F. Primitive Art. Oslo, 1927. P. 340. Возможности перспек­ тивных поисков такого рода дают исследования в Мезине (см.: Бибиков С. Н. Древнейший музыкальный комплекс из костей мамонта. Киев, 1981); Демирханян А. Р., Фролов Б. А. Ритм и символ в первобытном искусстве // Историко-филол. журнал. 1986. № 3; Проблемы генезиса и специфики ранних форм музы­ кальной культуры. Тезисы докладов. Ереван, 1986. С. 14—16.

⁹² Арутюнов С. А., Сергеев Д. А. Проблемы этнической истории Берингоморья. М., 1975. С. 176-177; На стыке Чукотки и Аляски. С. 36-39.

⁹³ Dickman J. L. An Image Digitising and Storage System for Use in Rock Art Research; Aslin G. D.. Bednarik В. С Karlic-Ngoin- pool Cave: a Preliminary Report//Rock Art Research. V. 1, N 1. Melbourne, 1984. P. 25-45.

⁹⁴ Bednarik R. G. On the Nature of Psychograms // The Arteftct. 1984. V. 8. P. 27-32; Idem. Die Bedeutung der Palaolithischen Fingerli- nien Tradition//Anthropologie. 1984. T. XXIT. N 1. S. 73-79.

⁹⁵ Пономарев Я. А. Психология творчества. М., 1976. Ср.: Окладни­ ков А. П., Фролов Б. А. К истокам творчества//Будущее науки. М.. 1973. С. 339-364.

⁹⁶ Клике Ф. Об эволюции когнитивных процессов и возможностей // Психол. журнал. 1980. Т. 1. № 6. С. 3-17; Он же. Пробуждаю­ щееся мышление. М., 1983.

⁹⁷ Алексеев В. П. Становление человечества. М., 1984. С. 225-271; Симонов П. В., Ершов П. М., Вяземский Ю. П. Происхождение духовности. М., 1989; Фролов Б. А. Знание предков//Наука и человечество. М., 1989. С. 52-67; Он же. Первобытная графика: актуальные проблемы // Гипотезы, прогнозы: будущее науки, М.,'1988. С. 254-271.

П. М. Кожин

О ДРЕВНИХ

ОРНАМЕНТАЛЬНЫХ СИСТЕМАХ

ЕВРАЗИИ

Принципы исследования орнаментации формировались в течение длительного времени усилиями различных наук, нанимающихся реконструкциями этнокультурных и со­циально-исторических процессов, хозяйственно-экономи­ческих комплексов и структур па основании данных ма­териальной культуры '.

В поле зрения исследователей находились проблемы истории, семантики, интерпретации орнамента, орнамен­тальных полей и орнаментальных композиций \ Конечно, первый момент, требующий теоретической оценки,— это определение орнамента. Орнамент — ритмическая компо­зиция, структурированная из симметричных по верти­кальным, горизонтальным или наклонным осям элемен­тов, узоров, зон или секций; она состоит из плоскостных графических, рельефных или даже скульптурных геомет­рических форм, цветовых полей, разделенных четкими границами. Можно искать общие закономерности при сравнении монументальных и малых форм орнаменталь ных полей, оценивать орнамент как структуру, в которой решающая роль принадлежит не размерным отношениям орнаментального поля и окружающего его природного или искусственного пространства, а внутренней архитек­тонике, основанной на определенных как геометрических, так и чувственно-эстетических принципах.

При оценке орнамента исходят из трех критериев: I) построение орнаментальной композиции и соотноше­ние ее частей; 2) смысловое содержание орнамента; 3) чувственное его восприятие. Этими общими принципа­ми определяются и непосредственные задачи теоретиче­ского исследования орнамента.

Исключительно прикладной характер орнамента, от­сутствие в .нем прямых зависимостей между функциями тех предметов и объектов, на которых орнамент испол­нялся, и спецификой орнамента, его изобразительными

С П. М. Кожин, 1990

5 Заказ JMS 424

129

характеристиками, привлек внимание составителей эн­циклопедий ³ достаточно поздно. Практически тогда, ког­да начались интенсивные его исследования в этнографии, социальной психологии, истории и психологии изобрази­тельного творчества. Однако это представление о незави­симости орнамента от функций предметов порой подчер­кивалось несколько преувеличенно, ибо формы предме­тов (или объектов) обязательно были и функционально обусловлены и определяли структуру, конструкцию, вза­имное расположение и конфигурацию орнаментальных полей. В свою очередь, учитывая частую в первобытном сознании оценку орнамента как магического средства, неизбежно приходится отмечать прямые переклички меж­ду функциональными особенностями объекта и опреде­ленными системами или группами орнаментальных зна­ков. Это создает предпосылки для определенной, пусть и ограниченной, функциональной детерминированности ор­намента, где особенно важной представляется именно вы­работка каких-то способов для определения меры этой зависимости и фиксации ее изменений в пространстве и во времени.

Проблема функциональной детерминированности ор­намента при всех оговорках, характеризующих услов­ность данного подхода, непосредственно перекликается с формализацией представлений об оценке первобытным человеком вопросов конфигурации орнаментальных по­лей, выбора мест для их размещения и средств для вы­полнения орнамента. В свое время появление концепции «технического орнамента» повлекло за собой резкую пе­рестройку представлений об орнаменте в целом. Техни­ческий орнамент, т. е. превращение в орнаментальные узоры различных рудиментарных следов древних техни­ческих приемов, уже вышедших из употребления в дан­ном производстве, а также копструктивпо-тектоничг ских форм, которые приобретал]] характер орнаментации в силу их обусловленности приемами древней производст­венной техники, а затем уже, отделяясь от этой техники, переносились в качестве декоративно-прикладных укра­шений на предметы, изготовлявшиеся в других материа­лах и другими приемами, представляет широчайшие воз­можности для типологических наблюдений⁴. По сущест­ву в исследованиях технического орнамента сливались воедино две линии изучения человеческой культуры: рассмотрение истории технического прогресса и развития духовно!] культуры человечества \

Появились и ошибочные оценки, связанные в основ­ном с вопросами установления прямых зависимостей между различными отраслями древнего производства: металлургией и керамическим производством, керамикой и корзиноплетением и т. д. Собственно в ряде случаев когда вопрос ставился не только об установлении связей и выявлении прямых и косвенных зависимостей между конкретными областями производственной деятельности а о происхождении одного производства от другого, оцен­ка дистанции между исходными производственными фор­мами и возможностями прямого перехода из одной в дру­гую могла оказываться почти произвольной ⁶, как, в ча­стности, произошло при исследовании связей древнейше­го европейского керамического производства с корзино­плетением. В то же время проблема типологии орнамента оказалась связана с одной из кардинальных проблем в археологии — установлением хронологии, и в этом смыс­ле орнаментация давала возможности для разработки ряда теоретико-методологических проблем, прямо отно­сящихся к становлению и совершенствованию типологи­ческого метода.

Речь в первую очередь должна идти о становлении традиций в знаковой и системной орнаментации, устой­чивости ее форм и о неравномерности хронологической изменчивости орнаментов в пределах различных и даже родственных культур.

В теоретическом плане особое значение здесь приоб­ретало несовпадение реальной хронологии памятников и культур с той, которая могла быть установлена с по­мощью типологических наблюдений. Это явление было обусловлено в основном спецификой процессов, управ­ляющих распространением новаций в древних обществах и этнических культурах, стоящих на уровне родоплемен-ных отношений. Общественное производство в таких кол­лективах замыкалось в рамках соответствующего этни­ческого образования, так как весь комплекс культурно-социальных, хозяйственных и политических связей в регионе осуществлялся в пределах юрисдикции родопле-менного руководства. Нарушение или ограничение связей вело обязательно к ограничению общения, а как следст­вие постепенно начинали накапливаться различия в фор­мах и ориентации развития традиционной культуры.

Разрешение подобных ситуаций в свою очередь не могло быть однозначным. Все определялось, с одной сто­роны, мощностью и жизнеспособностью того или иного

130

131

5*

коллектива, а с другой — характером его отношений с группами родственных племен, контактами с неродствен­ными группами ⁷, причем решающее значение придается положению данного племени в центре родственного объ­единения либо па его периферии ⁸. Фактическое положе­ние определяется состоянием производственных техноло­гий, родственными отношениями и родственными связя­ми мастеров, изменением спроса, переменами экологиче­ской ситуации, адаптацией группы к определенным условиям, истощением одних источников сырьевых запа­сов и переходом в этой связи на новое сырье ⁹.

Все подобные обстоятельства оказывают прямое или косвенное воздействие на консервацию традиций или же, напротив, па ускорение перемен, а отсюда, естественно, возникают хронологические несоответствия при типоло­гической датировке явлений, относящихся к разным ре­гиональным группам. Эта картина требует дополнитель­ных поправок по мере расхождения и тем более прекра­щения общения между родственными культурами в про­цессе расселения населения.

Подобная ситуация особенно наглядно продемонстри­рована лингвистическими материалами по Новой Гви­нее ¹⁰ и ряду африканских племенных культур". Она специфично отражается в трактовке элементов и компо­зиций орнаментального творчества, в котором при зна­чительном сходстве внешних форм активно накапливают­ся различные подходы к смысловому содержанию орна­мента. При медленных структурных изменениях, почти незаметных типологических преобразованиях смысловое содержание может меняться сразу, резким скачком, на базе процессов, не связанных с производственной сферой. Анализ орнаментального творчества приводит к выводу о том, что набор простейших элементов орнаментации срав­нительно необширен^11а, что на него накладывают огра­ничения особенности материалов и инструментов, кото­рыми пользовался человек, а также специфические осо­бенности, определяющие человеческие способности¹².

Даже между сложными орнаментальными структура­ми различных культурных традиций можно отыскать по­добие: оно подсказывается самими принципами геомет­рических построений, применяемых в производственной практике, в быту и в области искусства. Эти положения важны при анализе материалов особенно тогда, когда определенные знаки и символы первобытного или этно­графического искусства напоминают исследователю те-

схемы, которые известны ему из собственной этнической культуры или традиционной культуры, усвоенной от от­даленного прошлого ¹³. В качестве примеров можно при­вести, в частности, символ колеса в виде круга, пересе­ченного по диаметру несколькими поперечными прямыми, крестообразно или под разными углами. Количество их зависит от того, сколько спиц хотели воспроизвести в данном колесе.

Причем далеко не всегда передача модели, того нату­рального объекта, который человек воспроизводил в сво­ем орнаментальном или ином изобразительном творчест­ве, полностью, во всех деталях могла соответствовать на­туре ^и. Ведь вступали в силу различные законы, управ­ляющие художественным творчеством человека. Многое определялось масштабом изображения, инструментами, которые использовал человек, эстетическими представле­ниями, художественным вкусом исполнителя. Так, в изо­бразительном и орнаментальном контексте колесо еще со времен бронзового века считалось олицетворением Солн­ца, дня, солнечного света ^,5. Причем это касается именно колеса со спицами, тогда как знак, обозначающий те же объекты в современной научно-прикладной символике, это круг с точкой ¹⁶. Характерно, что последний знак по­является в изобразительном творчестве значительно поз­же первого. Впрочем, это касается применения этих сим­волов в контексте описания космических явлений ¹⁷.

Этнографические наблюдения указывают и на иную трактовку круга, разделенного на секторы. Индейские племена Северной Америки использовали эту символиче­скую фигуру в совершенно иных целях. Круг, разде­ленный па секторы, выкладывали из камней небольшого размера в определенных пунктах племенной территории, чтобы обозначить место сооружения сезонных шатров знахарей-целителей. Радиусы, напоминающие спицы, от­мечали расположение наклонных столбов шатра, которые традиционно необходимо было размещать каждый раз точно в соответствии с той позицией, которую они зани­мали в прежней постройке ^iS.

Это огромное семантическое поле, которое намечает­ся для столь сложного символа, каким является круг, поделенный па сек горы, предупреждает о том, что оце­нивать даже более простые фигуры надо с большой осто­рожностью и с учетом этнокультурного контекста. Ко­нечно, строгость подобного подхода может быть несколь­ко снижена, когда мы имеем дело с орнаментальными

132

133

сюжетами и композициями, которые воспроизводят гра­фически выразительные натуральные объекты, в частно сти различные флористические либо фаунистические мо­тивы, хотя многое зависит от того, на какой стадии сти­лизации эти разновидности орнаментального творчества попадают в поле зрения исследователей ¹⁹. Практически падежными, с точки зрения интерпретации первоначаль­ного смысла изображений, оказываются только те схемы, которые представлены на реальных документальных ма­териалах в различных фазах их типологического разви­тия.

В современной литературе все чаще проявляется тен­денция видеть в каждой орнаментальной композиции либо прообраз, либо побочное ответвление, либо, нако­нец, попросту одну из форм записи повествовательных сюжетов ²⁰. Однако представление об орнаменте как обя­зательно смысловой, сюжетной графике резко обедняет его эстетическую оценку и, главное, чаще всего выводит орнамент из круга этнокультурных проявлений, вынуж­дая исследователей пользоваться для расшифровки его смыслового содержания теми же приемами, которые при­меняются для дешифровки древних письменностей, со­временных шифров н криптограмм. Самым опасным мо­ментом в этой ситуации является возможность сугубо ди­летантских оценок, особенно часто возникающих там и тогда, когда речь идет о понимании «текста», как в кон­це концов приходится именовать орнаментальную компо­зицию при подобном подходе, написанного на неизвест­ном языке, с помощью неведомой системы письма, в ус­ловиях достаточно мало известной этнической культуры.

В сущности, не отрицая общих истоков знаковых си­стем, присущих как орнаментальному, так и письменно­му языку, видимо, следует обратить больше внимания на то, что развитие обеих этих разновидностей графики рез­ко различно. Они даже не развиваются параллельно, а расходятся постепенно как два вектора, исходящих из одной и той же точки под разными углами. Причем за­дачи обоих этих графических направлений в области ду­ховной культуры со временем становятся резко различны. Ведь для письменной графики ^20а основной задачей яв­ляется возможно более точная передача смысловой сто­роны сообщений, однозначность трактовки каждого из входящих в графическую систему символов, приближение линейной последовательности записи к нормальному рас­пределению фонем речевого потока, т. е. сближение уст-

ной и письменной речи, что оказывается особенно необ­ходимо при расширении сферы применения письменно­сти и увеличении числа людей, пользующихся письменным языком. Расширение контингента грамотных людей уменьшает вероятность их постоянного непосред­ственного личного взаимного общения, а тем самым воз­можность часто пересматривать принципы и даже част­ные моменты записи текстов, а пересмотр этих положе­ний без взаимной договоренности мог вести только к взаимному непониманию или неадекватному понима­нию ²⁾.

Подобное явление представляется вполне естествен­ным при распространении орнаментации, где принцип адекватного понимания или трактовки не мог охватывать всю систему знаков, символизирующих определенный круг понятий, связанных с ритуальной, этнокультур­ной или магической символикой определенной человече­ской группы. Естественно, что смысловой характер этих знаков и даже позиционная структура орнаментальной ритмики могут сохраняться лишь в пределах данной культурной традиции, а в случае ее исчезновения, иска­жения и даже ослабления подобные знаки могут перехо­дить в разряд изображений, несущих лишь чисто изобра­зительную и эстетическую нагрузку ".Собственно зна­ковая система древней орнаментации может сравнивать­ся лишь с нотной записью, для которой утрачен ключ, позволяющий с достоверностью воспроизводить звуча:те каждой записанной поты ^22а.

Практически одним из наиболее крупных демарка­ционных рубежей в изучении смыслового древнего содер­жания орнамента является время, с которого начинается четко сформировавшаяся письменная традиция, либо момент, в который, сугубо археологические безмолвные материалы сменяются живыми этнографическими сведе­ниями. Собственно, все наблюдения, восходящие ко вре­мени, предшествующему этому рубежу, относятся к об­ласти научной интерпретации знаков и их систем, тогда как с эпохой, следующей за ним, связывается преиму­щественно выводы, основанные на констатациях. Впро­чем, вопрос о соотношении констатирующих и интерпре­тационных наблюдений сам по себе также принадлежит к сфере теоретических исследований орнаментального искусства. Здесь, в частности, решается проблема о со­отношении этнической специфики и материальной куль­туры данного парода. Вопрос о значении орнамента как

134

135

показателя этнической культуры при изучении допись-менного прошлого был в нашей литературе положитель­но разрешен еще в историко-археологических работах 40—50-х годов ²³. Однако теоретическая база тогдашних выводов была не очень обширна: наблюдения М. Е. Фосс, в частности, показали, что в некоторых культурах ин­дейцев Северной Америки определенные виды орнамен­тации выполнялись различными приемами на различных видах материалов, сохраняя при этом единую принципи­альную специфику ²⁴.

Практически не были изучены с точки зрения их этнокультурного значения такие моменты, как структура орнаментации, принципы ее построения, характер геомет­рии (округленные либо прямоугольные построения). Ча­сто этнокультурная специфика данного орнамента уста­навливалась лишь с учетом особенностей оттисков или каких-то иных следов древних инструментов". К тому же недостаточной была, а в ряде регионов остается та­кой и поныне, степень интенсивности и равномерности археологических исследований, что сильно затрудняет работу по сравнению ареалыгых разновидностей орнамен­тальных систем синхронных культур, а также рассмот­рение общих линий эволюции орнаментального творчест­ва от появления орнаментации в культурах соответству­ющей территории до начала этнографической современ­ности.

К тому же лишь немногие материалы дают сравнимые серии изделий, позволяющие достаточно полно предста­вить специфику древней орнаментальной традиции соот­ветствующего региона. По существу лишь керамические, металлические и отчасти каменные изделия могут быть использованы для подобных наблюдений. Однако наибо­лее представительным материалом оказывается одна толь­ко керамика. Впрочем, здесь существуют определенные трудности, связанные с тем, что орнаментация керамиче­ских изделий наиболее тесным образом связана с их фор­мами и вне зависимости от специфики форм рассмотре­ние керамики нецелесообразно.

Причем деление регионов керамических изделий по орнаментации, сложившееся еще с конца XIX в., оказа­лось настолько абстрактным, что понятия «шнуровая ке­рамика» ²⁶, «гребенчатая керамика», даже «ямочно-гребен-чатая»" представляются настолько расплывчатыми ха­рактеристиками как самих изделий, так и специфики орнаментации, что на них строить характеристики регио-

нов, различающихся по орнаментальной традиции, уже практически невозможно. Пожалуй, значительно более перспективным может оказаться деление, в основе кото­рого положено деление на сосуды с плоскодонной или круглодонной традицией, а также на такие основные формы керамики, как чашевидные, горшковидные и кув-шинообразные сосуды ²⁸.

При таком принципе деления сразу же резко обособ­ляются несколько крупных зон.

1. Это в первую очередь зоны Западной, Северной, Средней и Южной Европы для периодов от неолитиче­ского до поздпебронзового времени ²⁹. В это время здесь относительно отчетливо намечается регион керамического производства с преобладающей резко выраженной плоско­донной традицией и всеми типами вышеуказанных форм. Кроме относительно небольшой области на Юге, где преобладают разновидности расписной керамики³⁰ с ор­наментацией, характеризующейся как прямолинейно-уг­ловатым геометризмом³¹, так и геометрическими компо­зициями, построенными па волнисто-ленточных, круго­вых, концентрических, эллиптических и спирально-меанд-ровых схемах³², основные типы орнаментов в данном регионе имеют строго выраженную горизонтальную зо­нальность, в основном совпадающую со структурными подразделениями формы керамических изделий (орна­мент горловины, тулова, придонной части и т. д.). Обе вышеуказанные разновидности геометризма представле­ны в них.

Однако причины появления этих различных форм ор­наментации при всем их внешнем сходстве могут оказать­ся различными. В одних случаях, как это имело место, в частности, в связи с округленно-геометрической орна­ментацией линейно-ленточной керамики, традиция орна­ментальной тектоники восходит к резьбе по дереву³³, тогда как сочетание прямолинейных и волнистых узоров па шнуровой керамике непосредственно обусловлено тех­ническими возможностями инструмента, служившего для нанесения орнамента: перевитого шнура, накладывавше­гося на сосуд различными способами³⁴. Столь же неза­висимыми от предшествующего развития орнаментации в других материалах (и даже параллельного, синхронного) оказывались схемы, выполнявшиеся с помощью резьбы или оттисков гладкого либо гребенчатого штампа.

Значительно больше трудностей с объяснением проис­хождения различных желобков и валиков на керамиче-

не

137

скйх изделиях. Даже в тех случаях, когда они подчерки­вают структурные элементы формы, бывает затруднитель­но, не имея разновременной серии, позволяющей строить типологический ряд, определить, являются ли различные украшения реликтами технологических деталей, а тем самым представляют собой разновидность технического орнамента, либо они изначально представляли собою ук­рашение ³\ Представляется, что в процессе типологиче­ской деградации конструктивных деталей в отдельных случаях в производстве может наступить такой момент, когда воспроизведение технических реликтов влечет за собою также и исполнение на сосудах дополнительных чисто декоративных деталей, по форме и способу выдел­ки напоминающих элементы «технического орнамента», как это имело место на так называемой «многоваликовой керамике», широко распространенной в южных степных и лесостепных районах Европейской части СССР³⁶.

2. Подобная же ситуация, когда технический орна­ мент обрастает сопутствующими чисто декоративными элементами и узорами, представлена в закавказских па­ мятниках, связанных с керамическими сериями, близки­ ми к гаенгавитским энеолитическим формам, на которых вырождение полушаровидных просверленных ручек со­ провождалось появлением различных видов декоративной валиковой орнаментации, в том числе зигзаговых и кон­ центрических круговых форм валиков ³⁷. Вообще же За­ кавказье довольно рано включается в общее развитие переднеазиатско-месопотамской орнаментальной (да и ке­ рамической в целом) традиции³⁸ с одним только отли­ чием: там ие представлены ранние формы крашеной ке­ рамики. Зато начало закавказской керамической тради­ ции связано с совершенно особыми и, очевидно, исконны­ ми формами круглодонной керамики, которые изготовляли в неглубоких плетеных мисках очень тонкой выделки, служивших как основа для сосуда и в то же время как примитивный тип поворотного устройства, позволявшего достаточно аккуратно выравнивать стенки сосудов при выделке ™. Основное направление развития керамическо­ го производства в Закавказье связано с плоскодонной традицией и рельефно-резными формами орнаментации.

3. Достаточно сложный регион с самобытной орнамен­ тальной традицией обнаруживается в южнорусских сте­ пях⁴⁰ (он заходит и на территорию Северного Кавказа). Здесь собственно региональная керамическая традиция, как это чаще всего случается при столь длительном су-

шествовании культур, имеет несколько направлений раз­вития и несколько обрывов в традиции культур, которые обусловлены как передвижением населения по региону, так и значительными переменами культурно-хозяйствен­ных условий в нем ⁴¹. Традиции гребенчатой орнамента­ции с разнообразными формами зональных построений восходят здесь к неолитической эпохе, представленной, правда, лишь небольшим числом памятников в разных областях, кроме, может быть, лишь районов Поднепровья⁴². К тому же в этом регионе обнаруживается слож­ное переплетение традиций плоскодонного и круглодон-ного гончарства. От неолитических плоскодонных форм происходит переход к остродонно-круглодонной посуде ⁴³, а затем возврат к плоскодонной традиции, которая не прерывается уже до средних веков. Самым любопытным специфическим явлением в развитии орнаментальной традиции оказывается распространение памятников ка­та комбной культуры, когда на смену прямоугольным и треугольным композиционным элементам орнамента при­ходят схемы с круглыми медальонами, повторяющимися дважды или четырежды в пределах орнаментального по­ля, и полукружиями, развившимися из концентрических окружностей, украшающих горшковидные и чашевидные формы керамики⁴⁴. Не исключено, что в этом случае имела место прямая перекличка в формообразующих принципах орнамента между крашеной и рельефно-штам­пованной (понимая под «штампом» любые разновидности оттисков) орнаментацией ^44а.

4. Северный восточноевропейский регион с его гребен­чатыми и ямочно-гребенчатыми орнаментальными тради­циями, проходящими через всю неолитическую эпоху, за­хватывает территорию от Прибалтики до Урала ". В нем представлено также большое число мелких подвижных групп бронзового века, преимущественно связанных с из­готовлением простых форм шнуровой керамики, или куб­ковых и амфорных культур⁴⁶. Начало железного века здесь знаменуется распространением мелких круглодон-иых чагаевидно-горшковидных форм керамики, снабжен­ных орнаментом из слабых, невыразительных оттисков шнура и мелкой плетенки". Через северные тундровые области подобная керамика проникла и в Зауралье, где широко распространилась, охватывая низовья бассейнов крупных сибирских рек ⁴⁸.

4. Уральско-западносибирский ареал^4в в орнамен-ТЗДЫОДх своих традициях с очень раннего времени начи-

4. 138

139

нает зависеть от специфических технологий керамическо­го производства ⁵⁰. Эта зависимость обусловлена тем, что по мере увеличения примесей талька и асбеста в керами­ческом тесте (как, впрочем, и сопутствующей этим при­месям слюды) снижается четкость выполнения орнамен­та. Он практически перестает пропечатываться на по­верхности сосудов, а потому и сам орнамент приобретает аморфный характер, а там, где его стремятся подчерк­нуть, в него стараются вводить крупные участки рельеф­ных поверхностей, обособлять обширные плоскости с вы­пуклыми или, напротив, вогнутыми фигурами^м. При сравнении этих видов орнаментации с аналогичными структурно-тектоническими формами из восточных обла­стей Западной Сибири отчетливо виден вторичный, заим­ствованный характер зауральских разновидностей орна­ментальных композиций⁵². Это тем более интересно по­тому, что в период развитого бронзового века западноси­бирский ареал дает очень стойкие формы прямолинейного орнаментального геометризма⁵³. Правда, основная часть композиций на керамике оказывается независимой от ор­наментов, выполненных в других материалах (сходство обнаруживается лишь с украшениями бронзовых изделий, а тем самым в связи с изготовлением форм для бронзо­вых отливок из камня, также и в украшении каменных изделий) ⁵⁴, но сами по себе принципы геометризма не имеют исторических корней в изобразительном творчест­ве данного региона ⁵⁵.

При последовательном просмотре материалов восточ­ноевропейского и зауральско-западносибирского степного и лесостепного регионов обращает на себя внимание очень значительное сходство в развитии основных форм керамических изделий и соответствующих им орнамен­тов ⁵⁰. Представляется, что сходство это не было прояв­лением чисто формальных аналогий, а могло явиться вы­ражением (во всяком случае, одной из форм выражения) каких-то мощных этнокультурных процессов, которые вы­звали в данных регионах одинаково направленные изме­нения этнической структуры и ориентации связей различ­ных групп населения. Собственно аналогичные явления наблюдались и в тундровой и лесотундровой зонах этих же географических ареалов ", что свидетельствует о су­ществовании в прошлом достаточно труднопроходимых экологических барьеров, отделявших данные территори­альные массивы друг от друга.

Спецификой зональности природно-хозяйственных аре­алов ⁵⁸ здесь достаточно четко определялись постоянные сдвиги и миграции населения с востока на запад и на­оборот, тогда как меридиональные сдвиги были более редки, а если и случались, то оказывали деформирующее влияние на всю структуру культурного комплекса, вклю­чая сюда и способы выполнения орнаментальных компо­зиций, и их внешний вид, и эстетические показатели. Характерна в этом плане масса вариантов культур позд­ней бронзы так называемого «андроноидного комплекса», распространенных в зоне перехода от лесостепной зоны к таежной⁵⁹. В них обязательно представлена сложная геометрическая основа андроновских орнаментальных композиций, сочетающаяся с разработкой деталей и тех­никой выполнения, абсолютно не типичной для посуды классической андроновской культуры.

Более того, при сравнении материалов, распространен­ных по разные стороны Уральского хребта, выясняется, что сам по себе фактор больших расстояний и экологи­ческих барьеров не является причиной резкого искаже­ния культурного комплекса или даже значительных пе­ремен в нем, ибо в подобной ситуации вступают в дей­ствие законы, управляющие традициями при прерыви­стом, очаговом распространении культур⁶⁰ (впрочем, в условиях очагового расселения возможны варианты, когда неблагоприятная в экологическом отношении зона преодолевалась не в лоб, не путем перехода через горные массивы, а в обход). Путь, минующий Урал, проходил южнее его наиболее южных отрогов. Знакомство с ним мигрирующих групп еще в эпоху бронзы подтверждается памятниками материальной культуры, близкими к север­ным каспийским. Этот путь превращается в мощную тор­говую артерию средневековой евразийской торговли, и один из центров, где скрещивались многие направления караванных троп, по одной из которых прошел в 923 г. Ибн-Фадлан, а в середине XIII в. путешествовали Г. де Рубрук, Дж. делль Пьяно Карпшти"¹.

Переход через неблагоприятные зоны был быстрым, в течение жизни не более чем одного поколения, ибо в ином случае культурная среда неизбежно должна была деградировать, а само население должно было испыты­вать значительные людские потери, ведущие в условиях длительных передвижений к упадку традиционной куль­туры. Генетическая культурная близость срубной и анд­роновской культур, включение их в общую этнокультур-

W

Ш

ную общность "² при сравнительно высокой для степных этносов эпохи бронзы плотности населения свидетельст­вует о достаточно благополучной демографической ситуа­ции в этом регионе в целом.

Таким образом, сам регион в течение всего бронзового века являлся устойчивым доменом определенных куль­турных явлений, радиалыю расходящихся из него, как из центра, с меняющейся периодичностью. Конечно, дей­ствие этого мощного очага культуры эпохи бронзы совсем не следует автоматически связывать с лингвистической и историко-культурной общностью индоевропейского насе­ления и даже с определенными этапами ее распада⁶³ (вряд ли можно исключать возможность существования в том отдаленном прошлом каких-то этнокультурных групп, пусть даже и достаточно мощных, не оставивших ясных следов своего существования в исторических па­мятниках и документах).

Конечно, орнаментальный комплекс керамики срубно-андроновских памятников, а также украшений бронзовых изделий сейминско-турбинских комплексов и вышеука­занных культур эпохи бропзы вызывает вполне законо­мерные ассоциации с геометрическими орнаментами кри-то-микенских, хетто-ливийских и других восточносреди-земноморских памятников, так или иначе причастных к индоевропейскому генезису и развитию, но и здесь на­личие подобных аналогий не может являться окончатель­ным подтверждением индоиранской принадлежности ком­плексов восточноевропейской и урало-сибирской зон.

В связи с необходимостью подобных оговорок вырисо­вываются контуры значительной теоретической пробле­мы, которая по преимуществу решается на уровне посту­латов, а именно установления четкой и достоверной за­висимости между спецификой орнаментации и выявлени­ем древних этнических групп населения ⁶⁴.

Впрочем, современное состояние данной проблемы по­зволяет внести две существенные поправки-ограничения. Во-первых, таксономический ранг этнической группы, ко­торую можно выявить с помощью наблюдений над орна­ментальной традицией, ныне может быть не столь высок, как при наблюдениях на материалах более ранних перио­дов, ибо крупные этнокультурные ареалы, которые могли лишь предположительно выявляться такими исследовате­лями, как Софус Мюллер " и Пауль Рейнеке^6в, теперь выделяются по безупречным показателям. Речь может идти теперь о границах племенных, родоплеменньдх, фра-

триальных групп, во всяком случае, об этнических груп­пировках не шире, чем союз племен ^С7. В этой связи мо­жет быть сформулирована и вторая поправка. Она связа­на с возможностью выявления этнических группировок на синхронном срезе, а не в диахронной исторической пер­спективе, что чаще всего является основным барьером, отделяющим этнографические и даже палеоэтнографиче-ские исследования от чисто археологических, в которых памятники археологической культуры, этнокультурной или историко-культурной общности обязательно характе­ризуют длительный период развития определенной куль­турной среды, что связано с возможностью обособленно­го или хотя бы независимого функционирования групп па территории расселения общности в течение значитель­ных периодов ее существования ⁶⁸.

Для методики исследования этих процессов и явлений огромное значение приобретают все моменты, связанные с выявлением технического орнамента и его естественных прототипов. Дело в том, что различные специфические приемы в технике обработки тех или иных материалов (кости, рога, дерева, растительных волокон, служивших для плетения и ткачества) могут возникать совершенно независимо в различных коллективах ^6Э, порою не имев­ших, как выясняется, даже в отдаленнейшем прошлом никаких контактов между собой.

Таким образом, формальное сходство отдельных эле­ментов и даже сложных схем, восходящих к техническо­му орнаменту, не может служить основанием для выво­дов об этнической близости и общности групп. Первооче­редное значение для таких наблюдений приобретают изучение орнаментации, независимой от технической спе­цифики, или доказуемые случаи, когда разработка техни­ческой специфики пошла по уникальному пути, обуслов­ленному особенностями производства данной этнической группы⁷⁰. Более того, даже сходные виды стилизации знаков, воспроизводящих натуральные объекты, в разных культурах в сложном орнаментальном контексте могли прочитываться различными способами ^70а.

Однако по мере того, как на основании археологиче­ского материала определяются все более мелкие этниче­ские подразделения, формируется проблема выявления показателей, могущих служить для получения данных о коллективах, зафиксированных на синхронном срезе, т. е. об установлении реальной последовательности поко­лений в группах, выявлении лиц и социальных прослоек,

№

143

состоявших из прямых современников. Все направления исследования этой проблемы связаны с изучением древ­них кладбищ", причем становится возможной проверка биологического прямого родства по палеоаптропологиче-ским останкам; кроме того, структура кладбища отража­ет социальные и родственные отношения в группе живых сородичей ⁷², а погребальный инвентарь и остатки погре­бальных сооружений, особенности орнаментации бытовых и культовых предметов характеризуют производственные навыки и этническую специфику культуры ⁷³.

При движении далее на восток приходится констати­ровать неравномерную исследованность различных ареа­лов. Различия в изученности настолько велики, что для территорий северо-востока Азии можно констатировать лишь применение специфических приемов изготовления керамики, а именно колотушкой с рубчатой рабочей частью, обмотанной к тому же шнуром. Нечеткие оттиски инструмента, оставленные на поверхности сосудов при завершающих стадиях обработки, послужили основанием назвать керамические изделия этого региона «шнуровой керамикой» ". Еще большее значение во всем восточном регионе приобретают разновидности «вафельной» орна­ментации, для которой в амурских памятниках раннего железного века был создан специальный штамп из обож­женной глины.

6. Зона, прилегающая к Байкалу, дала своеобразную свиту культур с достаточно простыми формами орнамен­тации. Материалы эти неоднократно и подробно описаны А. П. Окладниковым и специалистами его школы, поэто­му в суммарном кратком описании они не нуждаются. В таком же положении находится Амурско-Приморский регион ".

7—8. В более южных районах могут быть выделены два региона в Средней Азии, отчасти в различные перио­ды даже совмещающиеся на одной территории: это зона оседлых земледельческо-скотоводческих оазисных куль­тур и зона кочевых и полукочевых культур. С первыми четко коррелирует плоскодонная керамика с расписным геометрическим орнаментом, со второй — исконно круг-лодонные формы с геометрической орнаментацией, выпол­ненной рельефом с помощью нарезов, зубчатого и глад­кого штампов, а также валиков ⁷⁶.

9—10. Два замкнутых ареала представлены в Зару­бежной Азии. Это культуры древней Индии, которые лишь в северной части своего субконтинента соприкаса-

готся с зонами траисевразийских связей, с культурами степного и пустынно-полупустынного типа, как оседло-земледельческими, так и номадными". Другой замкну­тый ареал дают культуры Восточной Азии, где в преде­лах лёссовых низменностей и плато древнего Китая представлены своеобразные формы керамических изделий с оригинальным орнаментом ⁷\ Изучение орнаментации этого региона ставит перед исследователями большой круг проблем, требующих особого рассмотрения.

Суммарный обзор больших евразийских регионов, об­ладающих устойчивой традиционной спецификой (единые линии развития либо идут от неолита до раннего желез­ного века непрерывно, либо прерываются каждый раз, когда происходит смена археологических периодов, либо перемены наступают в рамках одного периода, что может свидетельствовать о смене способа производства, о пере­движениях групп населения, о резких изменениях демо­графической ситуации), представляется необходимым по­тому, что в последние десятилетия в исследованиях древних культурно-хозяйственных массивов стали вновь преобладать тенденции к обособлению локальных вари­антов отдельных культур, к рассмотрению этих вариан­тов на уровне самобытных культур, с одной стороны, а с другой — к утверждению представлений о возможном единстве в пределах всего евразийского ареала системы знаков и символов, выраженных орнаментальными фор­мами и композициями. Хронологические и территориаль­ные рамки, в которых такие системы реально могли су­ществовать, требуют дальнейшего уточнения с учетом, помимо керамики, и других форм материальной культуры.

¹ Иванов С. В. Орнамент народов Сибири как исторический источ­ ник//ТИЭ. 1963. Т. 81. С. 5-42.

² Кожин П. М. Значение орнаментации керамики и бронзовых изделий Северного Китая в эпохи неолита и бронзы для иссле­ дований этногенеза // Этническая история народов Восточной и Юго-Восточной Азии в древности и средние века. М., 1981. С. 135-137.

³ Например, см.: Ornament // New Volumes of the Encyclopaedia Britanica. V. XXXI. London, 1902. P. 381.

⁴ Schuchhardt K. Das technische Ornament in der Anfange der Kunst // Prahistorischo Zeitschrift. Bd. I. Berlin, 1910; Земпер Г. Практическая эстетика. М., 1970.

⁵ Кожин П. М. Типология древней материальной культуры Евра­ зии (неолит - железный век) // Типология основных элементов традиционной культуры. М., 1984. С. 204-206.

⁶ Ср. Миллер А. А. Древние формы в материальной культуре сов­ ременного населения Дагестана // Материалы по этнографии. Т. IV. Вып. 1. Л, 1927.

144

145

⁷ Кожин П. М. Воздействие культурологических Концепций на рб- конструкции древнейших языковых состояний // Лингвистиче­ ская реконструкция и древнейшая история Востока. Тезисы и доклады конференции. Т. 2. М., 1984. С. 29-31.

⁸ Членоеа Н. Л. Археологические материалы к вопросу об иран­ цах доскифской эпохи и индоиранцах//СА. 1984. № 1. С. 96-98.

⁹ Анучин В. А. Географический фактор в развитии общества. М.,

1982; Man in Adaptation: the Cultural Present. Ed. by Y. A. Cohen. 2-d ed. Chicago, 1974.

¹⁰ Еутинов Н. А. Папуасы Новой Гвинеи. М., 1968. С. 24-30.

¹¹ Drost D. Topferei in Afrika. Technologie. Berlin, 1967. S. 253- 254; Львова Э. С. Этнография Африки. М., 1984. С. 42-58.

^,,а Лейбниц Г. В. Основы исчисления рассуждений // Сочинения. Т. 3. М., 1984. С. 502.

¹² Ср. Киреенко В. И. Психология способностей к изобразительной деятельности. М., 1959; Bums R. I. The Paper Revolution in Euro­ pe: Crusader Valencia's Paper Industry: A Technological and Be­ havioral Breakthrough//Pacific Historical Review. Berkeley; Los Angeles, 1981. V. L. N. 1. P. 1-30; Barker R. Ecological Psychology. Stanford, 1968.

¹³ Alleau R. La science des symboles. Contribution a l'etude des principes et des methodes de la symbolique generale. Paris, 1977; Frey D. Bausteine zu einer Philosophie der Kunst. Darmstadt, 1976.

¹⁴ Cp. Berg-Osterrieth M. van. Les chars des gravures rupeslres du Valcamonica // Archivi di Arte Preistorica. Capo di Ponte, 1972.

¹⁵ Кожин П. М. Гобийская квадрига//СА. 1968. № 3. С. 41; Gel- link P., Davidson H. E. The Chariot of the Sun and other Rites and Symbols of the Northern Bronze Age. N. Y.; Washington, 1969.

¹⁶ Нейгебауэр О. Точные науки в древности. М., 1968. С. 79; Лейб­ ниц Г. В. Основы... С. 501.

¹⁷ Ср. Массой В. М. Средняя Азия и Древний Восток. М.; Л., 1964. С. 146. Рис. 24.

¹⁸ Greenwell G. В. The Medicine Wheel//American Anthropologist. 1922. V. 24. N 3; Формозов А. А. Камень «Щеглец» близ Новго­ рода и камни «следовики»//СЭ. 1965. № 5. С. 135-137; Он же. Очерки по первобытному искусству. М., 1969. С. 147, 148. Отпе­ чатки ладоней и стоп человека рядом с изображением окруж­ ности, разделенной на секторы, и крестообразные знаки в од­ ном из секторов могут указывать на то, что это «колесовидное» изображение представляет собой какую-то из разновидностей «ориентационного деления площади, принятую в ауспициях и других гаданиях, связанных с учетом направлений по странам света» (Немировский А. И., Харсекин А. И. Этруски. Воронеж, 1969. С. 129). См. также: Тимофеева Н. К. Религиозно-мифологи­ ческая картина мира этрусков. Новосибирск, 1980. С. 92-95. Ср. также: Лебедев А. В. Геометрический стиль и космология Анаксимандра // Культура и искусство античного мира. М., 1980. С. 100-124.

¹⁹ Например, разработка мотива цветка в древнем китайском (Gyl- lensvard В. The Floral Patterns in Early Chinese Art//Bull, of the Museum of Far Eastern Antiquity. Stockholm, 1963) и ранне- средневековом искусстве (Кожин П. М. О приемах художествен­ ного оформления серебряных изделии в эпоху Тан//XII науч­ ная конференция «Общество и государство в Китае». Тезисы и доклады. М., 1981. Ч. 2. С. 42-48). В последнем случае речь идет о стилизации и геометризации изображения цветущего

лотоса, тогда как цветы, ветви, вьющиеся растения становятся основой практически всего набора форм исламского искусства (Said J., Parman A. Geometric Concepts in Islamic Art. N. Y., 1976; Strika V. La «cattedra» di S. Pietri a Venezia. Note sulla simbologia astrale nell'arte islamica // Institute orientale di Na-poli. Suppl. 15 agli Annali. V. 38. Fasc. 2. Napoli, 1978.

²⁰ Богаевский В. Л. Раковина в расписной керамике Китая, Крита и Триполья. Л., 1931. Ср.: Кожин П. М. Плетеные сосуды индей­ цев Калифорнии // Сб. МАЭ. 1967. Т. 24.

²⁰³ Ср. Васильев Д. Д. Графический фонд памятников тюркской ру­нической письменности Азиатского ареала. М., 1983. С. 5—9.

²¹ Волков А. А. Грамматология М., 1982; Гельб И. Е. Опыт изуче­ ния письма. М., 1982; Yuen Ren Chao. Language and Symbolic Systems. Cambridge, 1968; Keraval P. Le language ecri, ses origines, son developpement ct son mecanisme intellcctuels, Paris, 1897.

²² Чернецов В. Н. Орнамент ленточного типа обских угров//СЭ. 1948. № 1; Руденко С. И. Графическое искусство вотяков и во­ гулов // Материалы по этнографии. Л., 1929. Т. IV. Вып. 2; Ср. Chang К. С. Art, Myth and Ritual. The Path to Political Authori­ ty in Ancient China. Cambridge, 1983. P. 84-86.

^22a Полани М. Личностное знание. М., 1985. С. 126, 164-166.

²³ Гольмстен В. В. Об элементах орнаментации керамики родового общества Юга СССР // Труды отдела истории первобытной куль­ туры Гос. Эрмитажа. Т. 1. Л., 1941. С. 1-8.

²⁴ Фосс М. Е. Древнейшие культуры Севера Европейской части СССР//МИА. 1952. № 29; Ильина Т. В. Декоративное оформле­ ние древнерусских книг. Новгород и Псков. XII-XV вв. Л., 1978. С. 99-108. 150-153.

²⁵ Брюсов А. Я. Очерки по истории племен Европейской части СССР. М., 1952.

²⁶ Goize A. Die Gefassformen und Ornamente der neolithischen schnur- verzierten Keramik im Flussgebiete der Saale. Jena, 1891; Beh- rens H. Fischgratenverzierung in der Mitteldeutschen Schnurke- ramik // Jahresschrift fur mitteldeutsche Vorgeschichte. Bd. 55. Berlin, 1971. S. 79-104.

²⁷ Ailio J. Fragen der russischen Steinzeit. Helsinki, 1922.

²⁸ Hardin M. A. The Cognitive Basis of Productivity in a Decorative Art Style: Implications of an Ethnographic Study for Archaeolo­ gists Taxonomies//Ethnoarchaeology. Ed. by С Kramer. N. Y., 1979. P. 75-101; Carre H. Pour elaboration d'un catalogue de po- teries pre- el protohistorique // L'Anthropologie. 1970. T. 74. N 7- 8. P. 583-600; П1. M. Шукуцов. «Шах-наме» Фирдоуси и ранняя иллюстративная традиция. М., 1983. С. 83-108.

²⁹ Обзор см.: Монгайт А. Л. Археология Западной Европы. Камен­ ный век. М., 1973; Бронзовый и железный век. М., 1974. Еще об орнаментации: Giediga В. Motywy figuralne w sztuce ludnosci kultury luzickiej. Wroclaw; Warszawa; Krakow, 1970.

³⁰ Чайлд Г. У истоков европейской цивилизации. М., 1952.

³¹ Титов В. С. Неолит Греции. М., 1968; Археология Венгрии. Ка­ менный век. М., 1980. О обосновании принципов геометризации см., например: Демокрит. Тексты, перевод, исследования. Л., 1970. С. 68, 259.

³² Энеолит СССР//Археология СССР. М„ 1983. Ч. 3.

³³ Миллер А. А. Древние формы. ..; Дебиров П. М. Резьба по дере­ ву в Дагестане. М., 1982.

³⁴ Кожин П. М. Типология... С. 207; Кларк Дж. Г. Д. Доистори­ ческая Европа. Экономический очерк. М., 1953. С. 209. Прим, JQ,

146

_ш

³⁵ Помимо ручек и различных орнаментальных узоров, воспроиз­ водящих следы технологических процессов, остававшиеся при изготовлении изделий из некерамических материалов различ­ ные налепы и валики могли подчеркивать структурные элемен­ ты формы сосудов, отмечать линии швов и иных -сочленений различных частей сосудов (Бородовский А. П. Об имитации швов кожаной посуды на керамике//СА. 1984. № 2. С. 231-234).

³⁶ Березанская С. С. Северная Украина в эпоху бронзы. Киев, 1982; Формозов А. А. Этнокультурные области на территории СССР в каменном веке. М., 1959.

³⁷ Очерки истории СССР. Первобытнообщинный строк и древней­ шие государства на территории СССР. М., 1956. С. 68-71. Ср. другие вариации орнамента: Марковин В. И. Дагестан и Горная Чечня в древности. М., 1969. С. 43-47.

³⁸ Мунчаев Р. М. Кавказ на заре бронзового века. М., 1975.

³⁹ Благодарю А. И. Джавахишвили за возможность ознакомиться с керамическими материалами с поселения Имирис-гора (дан­ ные о формах и особенностях керамики: Энеолит СССР. М., 1982. С. 111-113).

⁴⁰ Шилов В. П. Очерки по истории древних племен Нижнего По­ волжья. М., 1975; Нечитайло А. Л. Верхнее Прикубанье в брон­ зовом веке. Киев, 1978; Николаева Н. А., Сафронов В. А. Древ­ нейшая катакомбная культура Северного Кавказа и проблема появления катакомбного обряда в Восточной Европе // Катакомб- ные культуры Северного Кавказа. Орджоникидзе, 1981. С. 4-26 и др.

⁴¹ Мерперт Н. Я. Древнейшие скотоводы Волжско-Уральского меж­ дуречья. М., 1974.

⁴² Телегин Д. Я. Дншро-донецька культура. Кигв, 1968; Он же. Середньо-стоговска культура епохи м\д\. КиТв, 1973.

⁴³ Даниленко В. Н. Энеолит Украины. Киев, 1974.

⁴⁴ Попова Т. Б. Племена катакомбной культуры. М., 1955. С. 48. Табл. II; Она же. Этапы развития и локальные варианты ката­ комбной культуры//СА. 1955. XXII. С. 59. Рис. 8.

^44я См.: Каменный век на территории СССР. М., 1970. С. 130, 131, Табл. 8; Энеолит СССР. С. 280. Табл. XIII, 20, 53, а также формы орнаментации катакомбной керамики в публикациях Т. Б. По­повой. Характерно, что в самой орнаментации катакомбной куль­туры намечается развитие орнамента от круга к полукружиям. Нпичем орнаменты с полукружиями, обращенными кверху, пре­обладают в воронежско-среднедонском варианте (Либеров П. Д. Племена среднего Дона в эпоху бронзы. М., 1964. С. 87. Рис. 38), тогда как в других вариантах культуры орнаментальные полу­кружия обращены вниз, что находит прямое соответствие в ор­наментации курильниц (Попова Т. Б. К вопросу о курильницах северокавказского типа//СА. 1957. № 1), где первоначальная за­висимость формы орнамента от внешнего оформления сосуда была четко выражена.

⁴⁵ Третьяков В. П. Культура ямочно-гребенчатой керамики в лес­ ной полосе Европейской части СССР. Л., 1972; Третьяков П. И. Финно-угры, балты и славяне на Днепре и Волге. М.; Л., 1966; Калинина И. В. Гребенчатая и другие группы неолитической керамики Прикамья // Археологический сборник. Гос. Эрмитаж. 1979. Вып. 20.- С. 5-27.

⁴⁶ Кожин П. М. Происхождение фатьяиовской культуры. Канд. дисс. М., 1967. С. 313-390.

⁴⁷ Збруева А. В. История населения Прикамья в ананьинскую эпо­ ху. М., 1952; Халиков А. X. Древняя история Среднего Поволжья. М., 1969; Он же. Волго-Камье в начале эпохи раннего железа. VIII-VI вв. до н. э. М., 1977; Буров Г. М. Древний Синдор. М., 1967; Канивец В. И. Печорское Приполярье в эпоху раннего металла. М., 1974.

⁴⁸ Чернецов В. Н. Этнокультурные ареалы в лесной и субарктиче­ ской зонах Евразии в эпоху неолита // Проблемы археологии Урала и Сибири. М., 1973. Ср. карты этнокультурных областей Урала, Казахстана, Западной Сибири в неолите: Крижев- ская Л. Я. Неолит Южного Урала. Л., 1968. С. 117. Рис. 25.

⁴⁹ Киселев С. В. Древняя история Южной Сибири. М., 1952; Чер­ нецов В. Н. Древняя история Нижнего Приобья // МИА. 1953. № 35; Молодин В. И. Эпоха неолита и бронзы лесостепного Обь- Иртышья. Новосибирск, 1977; Троицкая Т. П., Молодин В. И., Соболев В. П. Археологическая карта Новосибирской области. Новосибирск, 1980 и др.

⁵⁰ К сожалению, изучение технологических особенностей произ- подства этого региона до сих пор не проделано, несмотря на появление специальной программной работы по этой теме (Ге- пинг В. Ф. Программа статистической обработки керамики из археологических раскопок//СА. 1973, № 1).

⁵¹ Косарев М. Ф. Бронзовый век Западной Сибири. М., 1981. С. 134, 135.

⁵² Сальников К. В. Очерки древней истории Южного Урала. М., 1967, С. 145, 356, 360; Хлобыстни А. П. Поселение Липовая Курья. Л., 1976.

⁵³ Мошинская В. И. Сузгун II — памятник эпохи бронзы лесной полосы Западной Сибири //МИА. 1957. № 58.

⁵⁴ Матющенко В. И. Древняя история населения лесного и лесо­ степного Приобья (неолит и бронзовый век). Ч. 2. Самусьская культура // Из истории Сибири. Вып. 10. Томск, 1973; Матющен­ ко В. П., Ложникова Г. В. Раскопки могильника у д. Ростовка под Омском // Там же. 1970. Вып. 2.

^г'⁵ Ср. противоположное мнение: Эдинг Д. И. Резная скульптура Урала. М., 1940.

⁵⁶ Третьяков В. П. Неолитическая керамика и археологические культуры//СА. 1984. № 1. С. 66-75; Членова Н. Л. Связи куль­ тур Западной Сибири с культурами Приуралья и Среднего По­ волжья в конце эпохи бронзы и в начале железного века // Проб­ лемы западносибирской археологии. Эпоха железа. Новосибирск, 1981; Грязное М. П. О чернолощеной керамике Кавказа, Казах­ стана и Сибири в эпоху поздней бронзы // КСИА. 1966. Вып. 108: Киселев С. В. Бронзовый век СССР // Новое в советской археоло­ гии. М„ 1965. С. 34-38, 50-59.

⁵⁷ Tchernetsov V. N. On the Problem of Ancient Substratum in the Cultures of the Circumpolar Region//Труды VII МКАЭН. Т. 10. M., 1970.

⁵⁸ Арутюнов С. А., Мкртумян Ю. И. Проблемы типологического исследования механизмов жизнеобеспечения в этнической куль­ туре // Типология основных элементов традиционной культуры. М., 1984.

⁵⁹ Членова И. Л. Археологические материалы... С. 97.

⁶⁰ Ср. Кожин П. М. Некоторые данные о древних культурных кон­ тактах Китая с внутренними районами Евразийского материка // Н. Я. Бичурин н его вклад в русское востоковедение. Материа­ лы конференции. Ч. 2. М., 1977. С. 30, 31.

W

W

⁶¹ Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу. Перевод и комм, под ред. акад. Ю. И. Крачковского. М.; Л., 1939. С. 60. К сожалению, после работы У. У. Рокхилла по комментированию переводов сообще­ ний Рубрука и Карпини (эти комментарии были воспроизведе­ ны А. ван дер Вингертом при критическом издании текстов) оба эти источника чаще всего использовались лишь как иллю­ стративный материал в трудах по азиатскому средневековью, но не подвергались дальнейшему критическому исследованию.

⁶² Членова Н. Л. Распространение и пути связей древних культур Восточной Европы, Казахстана, Сибири и Средней Азии в эпоху поздней бронзы // Средняя Азия и ее соседи в древности и средневековье (история и культура). М., 1981. С. 23-25; Ити- на М. А. История степных племен Южного Приаралья. М., 1977; Зданович Г. Б. К вопросу об андроновском культурно-историче­ ском единстве//КСИА. 1984. Вып. 177. С. 29-37.

⁶³ Ср. Грантовский Э. А. «Серая керамика», «расписная керамика» и индоиранцы // Этнические проблемы истории Центральной Азии в древности. М., 1981. С. 245-272; Лелеков Л. А. Индоевро­ пейские миграции в Передней Азии по данным лингвистики и археологии // Лингвистическая реконструкция и древнейшая ис­ тория Востока. Тезисы и доклады конференции. Ч. 1. М., 1984. С. 50-52.

⁶⁴ Симченко Ю. Б. Тамги народов Сибири XVII в. М., 1965; Гри­ бова Л. С. Декоративно-прикладное искусство народов коми. М., 1980. С. 224-228.

⁶⁵ Miiller S. Nordische Altertumskunde nach Funde und Denkmaler aus Danemark und Schleswig. Strassburg, 1897. Bd. 1. S. 296, 309.

⁶⁶ Reinecke P. Die auusgewahlte Aufsatzen fur Chronologie des Bro­ nze- und Eisenzeit. Mainz, 1965.

⁶⁷ Телегин Д. Я. Опыт статистического определения индекса род­ ственности неолитических комплексов по элементам орнамен­ та // Проблемы археологии Евразии и Северной Америки. М., 1977. С. 59-64.

⁶⁸ Кожин П. М. Воздействие культурологических концепций... С. 30, 31.

⁶⁹ Кожин П. М., Иванова Л. А. Океанийская керамика в собраниях МАЭ//С6. МАЭ. 1974. Т. XXX. С. 122-125.

⁷⁰ См., например, большое число форм древней керамики Латин­ ской Америки, возникших на основе воспроизведения различных видов овощных культур, а также сосуды, воспроизводящие цве­ ток лотоса.

^70а Кожин П. М., Сарианиди В. И. Змея в культовой символике на­селения анауской культуры // История, археология и этногра­фия Спедней Азии. М., 1968. С. 39. Прим. 30; Леонтьев А. А., На­умова Т. II. О соотношении семантики отдельного слова и семанти­ки целого высказывания // Проблемы семантики. М., 1974. С. 248-254.

⁷¹ Кожин, П. М. Археологические обоснования палеодемографиче- ской реконструкции. М., 1973.

⁷² Качалова Н. К. Стратиграфические горизонты Бережновских курганных могильников // Археологический сборник. Гос. Эрми­ таж. 1979. Вып. 18. С. 28-34.

⁷³ Кожин П. М. Относительная хронология погребений в могиль­ нике Окунев Улус//СА. 1971, № 3. С. 31-39.

⁷⁴ Мочанов Ю. А. Многослойная стоянка Белькачи 1 и периодиза­ ция каменного века Якутии. М., 1969.

^w СМИ Проблемы древних культур Сибири. Новосибирск, J9§5j

Археология юга Сибири и Дальнего Востока. Новосибирск, 1984; Деревянно Е. И. Племена Приамурья I тыс. п. э. Очерки истории и культуры. Новосибирск, 1981; Деревянно А. 11. Ранний желез­ный век Приамурья. Новосибирск, 1973; Он же. Приамурье (1 тыс. ДО н. э.). Новосибирск, 1976 и другие работы.

⁷⁶ Средняя Азия в эпоху камня и бронзы. Л.. 1966; ср. также: Бу­ латов М. С. Геометрическая гармонизация в архитектуре Сред­ ней Азии IX-XV вв. М., 1978. С. 26-32, где отражено представ­ ление об устойчивости геометрических идей и форм; Рем- пелъ Л. И. Архитектурный орнамент среднеазиатского между­ речья IX-начала XIII в. // Ремпелъ Л. 11. Искусство Среднего Востока. М., 1978. С. 112-114.

⁷⁷ Новые материалы и библиографию см.: Древние культуры Сред­ ней Азии и Индии. Под ред. В. М. Массона. Л., 1984. Ср. Ked- die N. R. Material Culture and Geography: Toward Holistic Compa­ rative History of the Middle East//Comparative Studies in Society and History. 1984. V. 26. N 4. P. 709-735; Potts D. The Role of the Indo-Iranian Borderlands in the Formation of the Harappan Writing System//Institute Orientale di Napoli. Annali. V. 42. Fasc. 4. Napoli, 1982. P. 513-519.

⁷⁸ Сборник избранных орнаментов на древней утвари. Сиань, 1955 (на кит. яз.); Орнаменты народностей провинции Хунань. Пе­ кин, 1957 (на кит. яз.); Feddersen М. Chinesisch.cs Kunstgewerbo. Braunschweig, 1958; Ван Дуанъ. Китайский орнамент. Шанхай, 1955; Орнаменты древнего Китая. Пекин, 1983 (на кит. яз.); Соколов-Ремизов С. Н. Литература, каллиграфия, живопись. М., 1985; Chang К. С. Art, Myth and Ritual. P. 57-80; Girardot N. J. Myth and Meaning in Early Taoism. Berkeley; Los Angeles; Lon­ don, 1983. P. 257-274; Designs from the Tunlmang Caves, with an Introduction by Wang Hsun. Peking, 1956; Williams С A. S. Out­ lines of Chinese Symbolism and Art Motives. Peking, 1932.

№