Глава 3. Вьетнамская литература (Никулин н.И)

На территории Вьетнама достигла значительного развития культура бронзового века, расцвет которой датируется V—II вв. до н. э. и которая получила известность под названием донгшонской.

Ее памятники помогают восстановить некоторые черты древних мифов, бытовавших среди тогдашних обитателей страны. Большие бронзовые сосуды испещрены орнаментальными узорами, рисунками, изображающими путешественников в ладьях, птиц с длинными клювами, крокодилов (по-видимому, тотемных животных). На крышке одного из сосудов, которые имели ритуальное назначение, в центре ясно вырисовывается стилизованное изображение солнца, свидетельствующее о существовании у древних жителей Вьетнама солярного мифа, а женские и мужские фигурки, отлитые из бронзы,

155

говорят об обрядах и мифах, связанных с культом плодородия. Рисунки на огромных ритуальных барабанах из бронзы воспроизводят, как полагают, похоронные обряды и мифологические представления о смерти и потустороннем мире.

Народ, создавший донгшонскую культуру, видимо, находился на пути к становлению классового общества; его основным занятием было поливное земледелие. Исследователи донгшонской культуры находят ей параллели в материальной культуре горных народов Вьетнама, стоящих на ранних ступенях общественного развития, в частности народности эдэ, давшей миру своеобразные эпические сказания, дышащие непосредственностью детства человечества. Герой эдэского «Сказания о Дам Шане» («Клей кхан Дам Шан») противится обычаям матриархата и воле божества. Одновременно Дам Шан — наставник людей, добывающий для них зерна риса и обучающий их различным промыслам. Он погибает в «черносмольном лесу» (воплощение потустороннего мира), пытаясь взять себе в жены Солнце-Женщину.

Несколько тысячелетий назад на территории Вьетнама образовался племенной союз Ванланг.

Классовое общество и государство оформляются, видимо, не позднее III в. до н. э. В III в. н. э. китайская империя Западная Хань присоединила это государство к себе, хотя длительное время власть продолжала оставаться в руках местной знати (лактыонгов и лакхэу). Вопрос о том, существовала ли во Вьетнаме собственная письменность до китайского завоевания, остается нерешенным, на памятниках бронзового века не обнаружено пока следов письменных знаков, хотя орнаменты могут оказаться криптограммами — записями мифов. Очевидно, что зародившееся государство не могло не нуждаться в письменности.

Историки считают, что Зиаотяу (так именовался Вьетнам в период китайского господства), находясь на перекрестке путей, играл роль посредника между цивилизациями Индии и Китая; здесь в середине I тыс. н. э. читали на вэньяне и санскрите.

К концу VI в. в Зиаотяу распространила свое влияние буддийская школа тхиен (инд. — дхьяна), в чем немалая заслуга приписывается проповеднику Винитаручи, выходцу из Южной Индии.

Буддизм, вбирая в себя элементы местных культов, приспосабливаясь к условиям страны, постепенно завоевал прочные позиции. Самые ранние из известных науке памятников вьетнамской письменности (на ханване — вьетнамизированном варианте старого китайского литературного языка — вэньяня) относятся к X в., когда Вьетнам сбросил, наконец, многовековое иго китайских завоевателей. Имеются сведения и о более ранних письменных памятниках на ханване. Ханван был занесен сюда вместе с буддизмом и китайской системой образования, «натурализовался» и стал официальным письменным языком вьетнамского феодального государства. Вьетнамские поэты, хотя их стихи отражают вьетнамскую действительность и исходят из потребностей вьетнамского общества, обращаются к значительно более развитой китайской литературе и ее опыту, черпая прежде всего из поэзии эпохи Тан (VII—IX вв.) образы, сравнения, заимствуя у нее систему стихосложения, любовь к литературным реминисценциям.

Иллюстрация: Буддийский храм на одной колонне

Ханой. XI в.

Одновременно через посредство государства Тямпа (на юго-востоке Индокитайского полуострова), культура которого испытывала значительное влияние Индии, а также благодаря буддизму вьетнамцы в определенной мере приобщились и к индийской культуре. «Рамаяна», обошедшая все страны Южной и Юго-Восточной

156

Азии, в Средние века попала и во Вьетнам: известно краткое ее изложение в записи XV в. Есть основания полагать, что легенды кришнаитского цикла оказали влияние на вьетнамскую новеллу того же века.

Что же касается древнего фольклора вьетнамцев, то, пользуясь дошедшими до нас фрагментными записями, сделанными в более позднее время, можно составить о нем некоторое представление. «Собрание чудес и таинств земли Вьет» («Вьет диен у линь», XIV в.) и «Дивные повествования земли Линьнам» («Линьнам тить куай», XV в. Линьнам — одно из древних названий Вьетнама) содержат записи фольклора, восходящие к более раннему периоду. В предисловии к «Дивным повествованиям земли Линьнам» составитель этого фольклорного сборника Ву Куинь (XV в.) свидетельствовал, что приводимое в этой книге было «записано впервые людьми высокой учености и широких познаний еще при династиях Ли и Чан» (династия Ли правила в 1010—1225 гг., династия Чан — в 1225—1400 гг.).

Подобно другим составителям сборников такого рода, Ву Куинь в те времена воспринимал предания и легенды как нечто достоверное и долженствующее пополнить представления вьетнамцев об их историческом прошлом. Интересно его замечание о бытовании фольклора: «Все, от черноголовых детей до седовласых старцев, пересказывают эти повествования и любят их».

Несомненно, что материал, попавший в руки Ву Куиня, не раз переписывался и переиначивался до него и им самим, о чем он чистосердечно сообщал.

Есть основания полагать, что в книгу «Дивные повествования земли Линьнам» вошли записи мифологических преданий, сказок, а также легенд, как появившихся еще до свержения китайского владычества (т. е. ранее 939 г.), так и относящихся к более позднему периоду.

Время действия многих преданий, легенд и сказок спроецировано в некую отдаленную эпоху («эпическое время») — период царствования полулегендарной династии Хунг-выонгов (государей Хунгов; современные вьетнамские историки датируют эти факты II—I тыс. до н. э.). Правление государей Хунгов воспринималось как седая древность, время становления раннего вьетнамского государства.

В цикл о временах Хунг-выонгов входят произведения, неоднородные и по своей сути, и по древности содержащихся в них элементов. Цикл открывается преданием о древнем вьетнамском государстве, которое основали и которым правили Хунг-выонги. В предании переплетены мифологические представления древних вьетнамцев и их исторические воспоминания о борьбе с иноземными нашествиями.

Лак Лаунг Куен — Государь Дракон Лак (Лак — восходит к названию племени лаквьетов, т. е. протовьетнамцев) — выступает как мифологический персонаж, ибо он является первопредком вьетов; он же играет роль «культурного героя», первоучителя людей. Государь Дракон Лак обучил народ возделывать рис и разводить шелковичных червей (в этом он вполне схож с «культурными героями» других народов), но, кроме того, ему приписывается, уже в позднее время, установление классовых норм.

Мифологически осмысливается в предании и борьба против китайского завоевания: «Люди Южных краев из-за притеснения от людей Севера не могли больше жить спокойно как прежде» и стали взывать о помощи к Государю Дракону Лаку. Столкновения с чужеземцами изображаются как война Государя Дракона Лака за красавицу Эу Ко. В предание, таким образом, вплетается древний мотив борьбы за жену, столь характерный для ранних памятников героического эпоса. Но Государь Дракон Лак борется с врагами необычно: он, превратившись «в сотни, десятки тысяч чудовищ, неистовствующих духов, драконов, змей, тигров и слонов», устрашил пришельцев. В этом слышен отзвук добуддийских верований вьетнамцев; «чудовища» и «неистовствующие духи» выступают здесь как покровители вьетов. В X—XIII вв. и в более позднее время «языческие» культы были еще живы во Вьетнаме и иногда подвергались преследованиям. «Нельзя, впадая в ошибку, обожествлять разных злых духов, чудищ, нечистую силу», — наставлял в начале XIV в. конфуцианец Ли Те Суен.

Предание о том, что от брака с Государем Драконом Лаком красавица Эу Ко «породила мешок», а через шесть-семь дней «мешок лопнул и оказалось там сто яиц, из каждого яйца вышло по сыну», явно связано с тотемическими представлениями лаквьетов, одним из тотемов их, по-видимому, была птица. Сто сыновей, разделившись, разошлись: одни ушли к морю с отцом, другие остались с матерью. Это предание очень сходно с рассказом, известным у мыонгов, народа, живущего в горных районах Вьетнама и очень близкого по языку и культуре к вьетнамцам. Здесь, несомненно, слышны отголоски исторических воспоминаний о древнейших миграциях, но они своеобразно обобщены в сознании древних вьетов, персонифицированы и предстают как кровнородственные отношения между людьми, что характерно для мифологического мышления.

Иной тип художественного обобщения мы находим в поэтическом рассказе о богатыре Фу

157

Донге (Зяунге). Фу Донг схож с героем зрелого эпоса, и его можно сопоставить с былинным Ильей Муромцем. То, что Фу Донг в три года «говорить еще не умел, все лежал на спине, не поднимался», очень близко к «сиденью сиднем» Ильи Муромца. Отчетливы в этой богатырской сказке демократические черты: Фу Донг, ни на что, казалось бы, не способный и никуда не годный малыш, вдруг в годину грозной опасности, нависшей над страной, заговорил как богатырь, не в пример растерявшемуся государю Хунгу. Фу Донг — образ собирательный, воплощение силы и воинской доблести. В X в. в честь Фу Донга, которому императорский двор пожаловал титул «небесного князя», был построен памятный храм (ден), ежегодно проводилось празднество, сопровождавшееся театральным действом и пением посвященных Фу Донгу песен.

К циклу повествований о временах Хунгвыонгов относится сказка о размолвке двух братьев по вине жены старшего брата; ссора привела в конце концов к тому, что старший брат превращается в камень, а младший — в арековую пальму, которую обвивает превратившаяся в бетельную лиану жена старшего брата. Этиологическая концовка варианта, дошедшего до нас в записи XV в., осложнена, видимо, поздней попыткой превратить сказку в храмовую легенду. Об этом свидетельствует образ государя Хунга, имеющий черты культурного героя: он первым открывает свойства бетеля, и обычай жевать бетель предстает как освященный его волей и повелением.

Предание о строительстве крепости-улитки Колоа с помощью Золотой Черепахи, о любви царской дочери Ми Тяу к юному заложнику Чаунг Тхюи рассказывает уже о временах, значительно более поздних, чем эпоха Хунгов. В предании старый сказочный мотив вражды тестя-царя и царского зятя, а также двойственность положения царевны использованы для того, чтобы объяснить поражение властителя Ан Зыонга и гибель его государства. Коллизии предания полны драматизма, потому что юноша-заложник, причина всех зол, любит Ми Тяу.

В ранних записях вьетнамского фольклора есть предание о сестрах-воительницах Чынг, возглавивших в I в. н. э. восстание против китайских феодалов. Отражающее активную роль женщины в общественной жизни в Юго-Восточной Азии этой далекой эпохи, предание основано на историческом факте.

Древние народные повествования, запечатленные в ранних записях вьетнамского фольклора, послужили неиссякаемым источником сюжетов и тем для писателей более поздней поры.

Иллюстрация: Будда Амитоба

Скульптура XI в.

Вьетнамская литература X—XII вв. развивалась в условиях, когда Вьетнам, завоевав независимость, завершал создание централизованного феодального государства.

В это время во Вьетнаме господствовали феодалы — потомственная аристократия, опиравшаяся на буддийских священнослужителей, многие из которых были связаны с ней по происхождению. В XI в. символом созидаемого централизованного государства становилось перемещение в столицу храмов, посвященных почитаемым местным духам и обожествленным героям. Новая общественная сила — ученые-конфуцианцы, из среды которых выходили служилые люди, — лишь начала формироваться. В столице был основан конфуцианский храм (1070), учреждено конфуцианское «Училище сынов отечества», где учился и наследник престола, и несколько позднее была установлена система экзаменов для получения ученой степени (с 1075 г.), на которых, как сообщает хроника, в XI—XII вв. испытывалось умение «читать буддийские молитвословия, воспроизводить на бумаге стихи древних и решать арифметические

158

задачи». Была открыта академия (Ханлям), ведавшая составлением указов, куда назначались чиновники, выдержавшие экзамен.

Конфуцианство и буддизм отнюдь не всегда мирно сосуществовали. Конфуцианцы переходили в наступление, обрушиваясь, правда, не на учение буддизма, а на нерадивых монахов. Только в дальнейшем, при династии Чан, буддийские священнослужители будут все более оттесняться от власти учеными-конфуцианцами, чье идеологическое влияние также возрастет.

В X—XII вв. мы находим такие виды письменных памятников, которые имели отнюдь не только литературное назначение (все они написаны на ханване): хроники и исторические записи, дошедшие до нас лишь во фрагментах, поучения буддийских священнослужителей, обращенные к ученикам, воззвания полководцев, указы и послания, эпиграфика, представленная надписями на каменных стелах и колоколах буддийских храмов. Некоторые из них были облечены в стихотворную форму, что облегчало запоминание. Интересно, что на недавно открытом археологами в древней столице Хоалы восьмигранном столбе из камня имеется надпись, содержащая буддийские сентенции и сообщающая, что в 973 г. было поставлено сто таких столбов.

Эпиграфика на ханване начала XII в. свидетельствует о национальных истоках письменной словесности во Вьетнаме, ее живых и органических связях с сюжетами, образами вьетнамской мифологии и фольклора, с традициями народной культуры Вьетнама. Надпись на стеле при пагоде Дой (1121), сочиненная Май Конг Батом, содержит описания традиционных празднеств вьетов и театральных действ, устраивавшихся перед буддийской святыней; во время действ разыгрывались сценки с участием персонажей из вьетнамской мифологии и фольклора. В надписи упоминается древний дух — покровитель вьетов Золотая черепаха, а также птицы и лани (чьи изображения обычны на бронзовых памятниках донгшонской культуры).

Эпиграфические памятники начала XII в. предстают как явления сложного, синтетического порядка, разносторонне отражающие состояние современной им письменной традиции — от исторической, житийной прозы, жизнеописаний и религиозно-философских сочинений до художественной параллельной прозы, стихов, песен. В надписях на стелах запечатлены образы идеального правителя, военачальника, буддийского деятеля. Они изображаются в официальных ситуациях и в моменты великих свершений. Жизнеописания обычно имеют буддийское религиозно-философское вступление («Десять тысяч частей есть растворение Единого») и описательную часть, в которой вопреки буддийскому миросозерцанию живо ощущается интерес к биографии и истории, образно воспроизводятся подвиги и деяния тех или иных исторических лиц. Фап Бао, сподвижник полководца Ли Тхыонг Киета (1019—1105), сообщает, что знаменитый военачальник «телом был погружен в заботы бренного мира, а сердцем устремлен к учению Будды» и что под его водительством «воины захватили три уезда и двенадцать крепостей с легкостью такою, будто гнилые сучья срывали они на деревьях».

Пафосом укрепляющейся вьетнамской государственности, сознанием собственной силы дышат строки «Указа о перенесении столицы» («Тхиен до тьеу»)^* правителя Ли Тхай То, написанные в 1010 г., в период становления и укрепления вновь обретенной Вьетнамом независимости.

Та же идея могущественного государства утверждается в стихотворении полководца Ли Тхыонг Киета. Согласно преданию, в 1076 г., перед победоносным сражением с китайскими войсками, он обратился к войску Дайвьета (Вьетнама) со своим знаменитым четверостишием, близким по духу монументально величественному стилю «Указа о перенесении столицы»:

Горы и реки Полдневной державы —

  владенья властителя Юга.

В книге небесной рубеж обозначен,

  царства любая округа.

Как осмелились вы, супостаты,

  вторгнуться в наши пределы?

Вас ожидает разгром позорный,

  придется незваным туго.

      (Перевод А. Ревича)

В энергичном ритме стихотворения суровый военачальник выразил свое понимание патриотизма, в его представлении неотделимого от верноподданничества и презрения к врагу, который нарушает волю неба и потому заслуживает кары. Характерно, что конфуцианское понятие «веление неба» заменено в стихотворении конкретно-образной даосской «Книгой небес», речение из которой служит идеологическим оправданием нерушимости границ Дайвьета.

Иной стиль, эмоционально-философский, с характерной аллегоричностью, присущ стихам буддийских священнослужителей, в которых запечатлено тонкое понимание красоты природы и раздумья над бренностью человеческого бытия. В первые века после освобождения от

159

китайского ига вьетнамские государи опирались на авторитет буддийской церкви, ибо провозглашавшиеся ею устои — призыв к непротивлению и аскетизму во имя достижения нирваны — умело использовались феодалами. «Когда он свой посох поставил в столице, крепость государя стала тверже на земле», — писал государь Ли Нян Тонг (1066—1128) в стихотворении о священнослужителе Ван Хане.

Проповедуя бренность всего земного, буддийские священнослужители в своих стихах-поучениях (своеобразных поэтических резюме проповедей) использовали образно-ассоциативные определения буддийских философских сентенций, поскольку именно такие определения представлялись путем постижения истины. Поэт-монах видел свою цель в том, чтобы поучать. Стихотворное произведение монаха Ван Ханя (XI в.) так и называется — «Поучение к послушникам» («Тхи де ты»).

С молнией сходна бренная плоть,

миг — и вот ее нет.

Луч травяной, расцветший весной,

осенью вновь раздет.

Взлет и паденье шлет нам судьба,

их бесстрашно прими.

Словно роса на метелках трав

каждый расцвет и отцвет.

(Перевод Арк. Штейнберга)

Этот образ росы на травинке, который символизирует призрачность бытия, явно пришел из литературы Индии, хотя, возможно, через посредников. Его мы обнаружим в поэзии многих стран Южной и Юго-Восточной Азии.

Стихов-поучений о нирване, тщете и суетности мира писалось в то время немало. По подсчетам современного литературоведа Динь За Кханя, большинство авторов известных нам произведений, оставшихся от времени династии Ли, — буддийские священнослужители. Но отсутствие в произведениях упоминаний о вере в тантрические идеи об аде, западном рае и других моментах, связанных с «вульгарным» буддизмом, само по себе является указанием на то, что во Вьетнаме тогда активно воспринималась буддийская философия, и очевидно не только буддийская: отзвуки древнекитайского учения о первоэлементах весьма отчетливы в одном из ранних вьетнамских стихотворений, написанном на рубеже X и XI вв. буддийским монахом Нго Тян Лыу (959—1011):

Древо огонь таит, изначально храня. Множество раз рождается он изнутри. Как утверждать, что в древе не скрыто огня? Вспыхнет огонь, лишь древо о древо потри.

        (Перевод Арк. Штейнберга)

При очевидной теснейшей связи с религиозным миросозерцанием поэзия буддистов довольно рано обнаруживает тенденцию к «обмирщению», и вместо образа проповедника в ней появляется образ автора, хотя это поэт-монах. Его духовный мир находит отражение в стихах, передающих, наряду с переживанием, лирическим пейзажем, еще и буддийскую сентенцию. Во второй половине XI в. в монастырях рождались не только стихи о бренности земного. Любовью к жизни, тонким лиризмом веет от стихотворения священнослужителя Ман Зиака (1051—1096) «Снедаемый недугом, обращаюсь ко всем» («Као тат тхи тюнг»):

Весны проходят, сотни цветов опадают, Сотни цветов распускаются с новой весной. Мирские деянья перед глазами проходят, След прожитого ложится густой сединой. Не утверждай: весна отошла безвозвратно. Веточка маи снова цветет предо мной.

                (Перевод А. Ревича)

К концу XI — началу XII в. образы природы уже перестают быть лишь поэтическими тропами и символами, связанными с религиозным содержанием, — они присутствуют в описаниях обыденных картин человеческой жизни. Вот, например, строки, созданные священнослужителем Кхонг Ло (ум.1119):

Рыбарь забылся сном — никто его не окликнет. А заполдень пробудился — весь челн уж наполнен снегом.

Его стихотворение «Выражаю чувства» («Нгон хоай»), последняя строка которого свидетельствует о зарождающейся вере в силы человека, утверждает принцип активности в жизни.

Весь день утешаюсь в хижине горной,

отрада моя проста.

Порой с вершины скалы одинокой

протяжный крик издаю,

И леденеет от этого крика

великих небес пустота.

(Перевод Арк. Штейнберга)

Буддийский священнослужитель Куан Нгием (1121—1190) обращается к стихам уже для того, чтобы отвергнуть буддийские сентенции и утвердить поэтический мотив, в котором ощущается, как и у Кхонг Ло, могучее дыхание жизни:

К Небу стремится истинный муж

каждым порывом души.

Не обязательно должно ему

Будде идти вослед.

(Перевод Арк. Штейнберга).

160

До нас дошли косвенные свидетельства о широко развитой песенной культуре X—XII вв., которая процветала и при дворе. Пышные театрализованные представления устраивались в присутствии двора, о чем свидетельствует упоминавшаяся надпись на стеле при пагоде Дой: «И выстроили в ряды небожителей, спустившихся в бренный мир, которые огласили округу звонким пеньем во славу подвигов пресветлого государя. И красавицы появились на лотосовом помосте, в лад изгибаясь, приближаясь и удаляясь». Существовал также своеобразный театр кукол на воде (сценой служила поверхность бассейна или пруда, такие водоемы до сих пор сохранились при храмах). Разыгрывались сценки на сюжеты мифологии и преданий.

Вьетнамскую литературу X—XII вв. следует охарактеризовать как раннесредневековую с преобладанием жанров внелитературной функциональной предназначенности и в значительной своей части как несветскую.

В X—XII вв. — на раннем этапе средневековой вьетнамской литературы — еще только зарождались те ценные, самобытные ростки, которые получили развитие в последующие столетия.

Сноски

Сноски к стр. 158

^* На месте нынешнего Ханоя.