Антон павлович чехов

1860 - 1904

А.Белый писал: "Чехов — завершение целой эпохи русской литературы". Завершение эпохи русской классики и начало новой эпохи — русского модернизма ХХ века. Первые рассказы и сбор­ники Чехова приветствовали В.М.Гаршин, М.Е.Салтыков-Щедрин, Л.Н.Толстой. И все они говорили о Чехове как писателе, кото­рый стоял на грани "старой" и "новой" литератур, подчеркива­ли, что именно от Чехова "идут все пути — к новой литературе, к новой жизни, которая рождается на смену прошлому".

■ Своеобразие творческого сознания и метода

Первый публикованный Чеховым рассказ, "Письмо к ученому соседу", появился 9 марта 1880 года в петербургском юмористи­ческом еженедельнике "Стрекоза". Как драматург Чехов дебюти­ровал пьесой "Иванов" в театре Корша в Москве 19 ноября 1887 года. За семь лет, разделяющих эти даты, на глазах у читателей произошло рождение Чехова-писателя, его превращение из "Антоши Чехонте" (псевдоним, которым он чаще всего пользовался, наря­ду с такими, как "Антоша", "Человек без селезенки", "Брат мо­его брата" и т.д.) в Антона Чехова.

Это случилось, когда молодой писатель стал сотрудничать в издававшейся в Петербурге А.С.Сувориным газете "Новое вре­мя": накануне публикации рассказа писателя "Панихида" редак­ция телеграммой запросила у автора разрешения заменить псев­доним настоящей фамилией, на что Чехов согласился неохотно, так как "думал напечатать кое-что в медицинских журналах и оставить свою фамилию для серьезных статей".

В том же году в Петербурге вышли вторым изданием его "Пестрые рассказы", на которых, в отличие от первого сборника "Сказки Мельпомены" (1884), где на месте автора фигурировал еще "Антоша Чехонте", рядом с псевдонимом в скобках стояла настоящая фамилия автора. И здесь псевдоним был раскрыт по настоянию других, в данном случае Д.В.Григоровича, первым за­метившего в молодом авторе юмористических рассказов литера­турный талант. Чехов в письме к писателю-юмористу Н.А.Лейкину (31 марта 1886 г.) просит поставить на фронтиспи­се свою фамилию, потому что "получил... от Григоровича пись­мо, который требует забросить псевдоним".

Все эти подробности позволяют передать особую атмосферу вхождения Чехова в русскую литературу. У него не было столь блистательного и громкого начала, которое обеспечил В.Г.Бе­линский Достоевскому и Гончарову, он не утвердился так сразу и столь беспрекословно, как Толстой. Выходец из буржуазного сословия, врач по профессии, Чехов входил в литературу скром­но, тихо, если можно так сказать, с «черного хода» — через га­зеты, юмористические журнальчики, и добился всего, благодаря лишь упорному труду и неподражаемому таланту.

Молодой писатель постепенно обретал уверенность в своих силах, открывая для себя роль писателя в России и сознавая всю ответственность, с этой ролью связан­ной.

Нужно сказать, что все открытия Чехова, все его шаги в литературе — это плод нового сознания, сознания человека не XIX, но ХХ столетия. Может поэтому Чехов был открыт и по достоинству оценен читателями и критикой именно в ХХ веке, во второй его по­ловине, когда то, о чем писатель только догадывался и то, что сумел предвосхитить, стало фактом жизни и сознания большинс­тва людей.

Чехов впервые подверг сомнению то, что казалось незыб­лемым для людей предшествующей эпохи русской классики и что сейчас нам кажется вполне естественным и привычным — это мес­сианская роль литературы и писателя. Учительство, дидактизм, столь свойственные и столь важные для литературы предшествую­щей эпохи, Чеховым отвергаются. "Мне кажется, - писал он, - не беллетристы должны решать такие вопросы, как Бог, песси­мизм и т.п. Дело беллетриста изобразить только, кто, как и при каких обстоятельствах говорили или думали о Боге или песси­мизме. Художник должен быть не судьёю своих персонажей и то­го, о чем говорят они, а только беспристрастным свидетелем. Я слышал беспорядочный, ничего не решающий разговор двух русс­ких людей о пессимизме и должен передать этот разговор в том самом виде, в каком слышал, а делать оценку ему будут присяж­ные, т.е. читатели. Мое дело только в том, чтобы быть талант­ливым, т.е. уметь отличать важные показания от неважных, уметь освещать фигуры и говорить их языком. Щеглов-Леонтьев ставит мне в вину, что я кончил рассказ фразой: "Ничего не разберешь на этом свете!" По его мнению, художник-психолог должен разобрать, на то психолог. Но я с ним не согласен. Пи­шущим людям, особливо художникам, пора уже сознаться, что на этом свете ничего не разберешь, как когда-то сознался Сократ и как сознавался Вольтер. Толпа думает, что она все знает и понимает; и чем она глупее, тем кажется шире её кругозор. Ес­ли же художник, которому она верит, решится заявить, что он ничего не понимает из того, что видит, то уж это одно соста­вит большое знание в области мысли и большой шаг вперед". Так Чехов впервые в русской литературе открыл тему абсурдности действительности, устами своих героев постоянно повторяя: "страшно то, что непонятно". Не случайно Е.Замятин писал, что "от тенденции, от проповеди" Чехов бы "дальше, чем кто-нибудь из русских писателей".

Главным в искусстве Чехов полагал не нравоучение, а ПРАВДУ, ту высокую правду, которая исключает всякое притворс­тво, всякую ложь, даже "во спасение".

"Прежде всего, друзья мои, не надо лжи, - обращался Че­хов к своим собратьям по перу. - Искусство тем особенно и хорошо, что в нем нельзя лгать... можно лгать в любви, в поли­тике, в медицине, можно обмануть людей и самого Господа Бога - были и такие случаи, - но в искусстве обмануть нельзя". "Надо писать то, что видишь, то, что чувствуешь, правдиво, искренно". Писатель утверждал: "Не надо ни натурализма, ни реализма. Не надо подгонять ни под какие рамки. Надо, чтобы жизнь была такая, какая она есть, и люди такие, какие они есть, а не ходульные". Он был убежден, что "писателю нужно все знать, все изучать, чтобы не впа­дать в ошибки. Чтобы не было фальши, которая коробит читателя и подрывает авторитет".

Более всего ценил Чехов ТВОРЧЕСКУЮ СВОБОДУ художника. Свободу от определенной идеологии, свободу от тенденции, сво­боду от власти. Он никогда ничего не проповедовал, не придерживался никакого определенного социально-политичес­кого или философского учения, никогда ничему не учил, ничего не "обличал", не "отрицал", никого не "бичевал" и не "осуж­дал". Он был духовно и нравственно свободным художником, и этим особенно гордился: "Я боюсь тех, - писал он Суворину, - кто между строк ищет тенденцию и кто хочет видеть меня непре­менно либералом или консерватором. Я не либерал, не консерва­тор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. Я хотел бы быть свободным художником и — только жалею, что Бог не дал мне сил быть им". Последние слова сказаны из присущей Чехову скромности, — он действительно сохранил свою творческую сво­боду и независимость от любых тенденций, даже самых, на первый взгляд, прогрессивных. Он не только хотел быть "свободным ху­дожником", но и был им, и его творческой и жизненной програм­мой действительно была "абсолютная свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались". "Чувство личной свобо­ды" являлось, по убеждению Чехова, непременным условием ис­тинного творчества.

М.Горький с восторгом писал Чехову: "Вы, кажется, пер­вый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел". В.Тихонов писал ему в восьмидесятых годах: "Между на­ми Вы — единственно вольный и свободный человек, и душой, и умом, и телом вольный казак. Мы же все "в рутине скованы, не вырвемся из ига". Юный студент А.Тугаринов полагал, что из русских писателей один Чехов "обладает личной свободой". А беллетрист В.Дедлов говорил Чехову: "Что касается самого важ­ного для крупного таланта, сметь быть правдивым, так это свойство у Вас все растет. Вы смотрите жизни прямо в глаза, не мигая, не бегая глазами. Вы смотрите своими глазами, дума­ете своей головой, не слушая, что говорят о жизни другие, не поддаваясь внутреннему искушению видеть то, что хотелось бы видеть. Это искусство самое трудное, а в авторах самое ред­кое".

И.Бунин в своих воспоминаниях о Чехове тоже восхищается духовной свободой писателя, полагая, что в ее основе лежит великолепное чеховское спокойствие: "Может именно оно дало ему в молодости возможность не склоняться ни перед чьим влия­нием и начать работать так беспритязательно и в то же время так смело, без всяких контрактов со своей совестью".

■ ■ ■

У Чехова как у художника было свое предназначение. Он должен был осознать положение своих современников, ввергнутых волею судеб в эпоху застоя и безвременья, отчужденных от все­общего, и выразить их боль, их тревоги, заботы и надежды. У него был свой круг проблем, ставших особенно актуальными в мировой литературе ХХ века. Чехов пишет об одиночестве, о взаимном непонимании близких людей, о постоянных недоразуме­ниях в человеческих отношениях, о быстротечности времени, пе­ред которым беззащитен человек, не знающий смысла своего су­ществования. Он, как никто, сумел поведать о скуке и бессодер­жательности жизни как истинной трагедии человеческого бытия.

В творчестве Чехова выразилось новое представление о человеческой личности, самоценность которой — именно в ее ин­дивидуальности, неповторимости, в собственном мировоззрении. Писатель видел в каждом человеке не материал для подтвержде­ния той или иной идеологии или теории, а единичный мир, кото­рый всегда требует от писателя индивидуального подхода и ин­дивидуального изображения присущих ему свойств и противоре­чий.

Всю свою жизнь Чехов испытывал жгучий интерес к людям, к их биографиям, нравам, разговорам, был феноменально общи­тельным человеком. Как писал К.Чуковский, необыкновенно ско­рый на знакомства и дружбы, он в первые же годы своей жизни в Москве перезнакомился буквально со всею Москвою, со всеми слоями московского общества, а заодно изучил и Бабкино, и Чи­кино, и Воскресенск, и Звенигород и с гигантским аппетитом глотал все впечатления окружающей жизни.

В письмах его молодости мы постоянно читаем: "Был сей­час на скачках..."; "хожу в гости к монахам..."; "уеду во Владимирскую губернию на стеклянный завод..."; "буду все лето кружиться по Украине и на манер Ноздрева ездить по ярмар­кам..."; "пил и пел с двумя оперными басами..."; "бываю в ка­мере мирового судьи..."; "был в поганом трактире, где видел, как в битком набитой бильярдной два жулика отлично играли в бильярд..."; "был у сумасшедших на елке, в буйном отделении"; "был шафером у одного доктора...".

Благодаря этой феноменальной общительности произведения Чехова стали грандиозной художественной энциклопедией русско­го быта восьмидесятых и девяностых годов. Как писал К.Чуковс­кий, если бы из всех этих мелких рассказов, из многотомного собрания его сочинений вдруг каким-нибудь чудом на московскую улицу хлынули все люди, изображенные Чеховым, все эти полицейские, арестанты, повара, богомолки, педагоги, помещики, архиереи, циркачи, чиновники всех рангов и ведомств, крестья­не северных и южных губерний, генералы, банщики, инженеры, конокрады, монастырские служки, купцы, певчие, солдаты, сва­хи, фортепьянные настройщики, пожарные, судебные следователи, дьяконы, профессора, пастухи, адвокаты, произошла бы ужасная свалка, ибо столь густого многолюдства не могла бы вместить и самая широкая площадь. Он всегда писал только о том, что хо­рошо знал: "Прежде я окружен был людьми, - писал Чехов, - вся жизнь которых протекала на моих глазах; я знал крестьян, знал школьных учителей и земских медиков. Если я когда-либо напишу рассказ про сельского учителя, самого несчастного человека во всей империи, то на основании знакомства с жизнью многих де­сятков их".

В отличие от традиционной классической литературы, сре­ди персонажей Чехова нет представителей тех или иных полити­ческих и философских направлений и учений, так называемых ге­роев-идеологов.

Исследователь творчества А.П.Чехова В.Я.Линков писал, что, "в отличие от своих предшественников, поглощенных выяс­нением ценности различных учений, Чехов занялся иными пробле­мами, по существу, новыми для русской, а может быть, и для мировой литературы". В романах Гончарова, Тургенева, Достоев­ского идет спор и испытание идей: какие из них верны, какие нет, какие приведут страну и человечество к счастью, к проц­ветанию, а какие к хаосу, разрушению. Разумеется, Гончаров, Тургенев, Достоевский были художниками, и в их произведениях действовали не абстрактные, бесплотные идеи, а живые люди, но их поведение во многом определялось теми идеями, носителями которых они являлись.

Чехова же интересовало другое. Он утверждал, что идеи как таковые, независимо от их истинности, ложности, прогрес­сивности или реакционности, ослепляют человека, приводят его к заблуждениям и ошибкам, разрушают его отношения с ближними, если он полностью им отдается. Ни один герой Чехова не выдер­жал испытания на свободу от "силы и лжи" идеи. С идеей они совладать не могут. Их теоретические знания, различные учения не только не помогают им ясно видеть окружающий мир и трезво оценивать свои взаимоотношения с людьми, но, напротив, затем­няют их разум, мешают им жить и нередко коверкают их судьбы. Для героев Чехова идеи становятся источником заблуждений, ошибок, иллюзий, поскольку они лишены самого основного необ­ходимого качества для правильного, живого отношения к идее — внутренней свободы.

С другой стороны, отсутствие какой-то позитивной идеи и программы в обществе, не навязанной свыше, а выношенной дол­гими веками развития национального бытия и сознания, тяготило Чехова. Он писал А.С.Суворину по поводу своего рассказа "Па­лата N 6": "Писатели, которых мы называем вечными или даже просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и вас зовут туда же, и вы чувствуете не умом, а всем существом, что у них есть цель. У одних, смотря по калибру, цели ближайшие - крепостное право, освобождение родины, политика, красота или просто вод­ка, как у Д.Давыдова; у других — цели отдаленные — Бог, заг­робная жизнь, счастье человечества и т.п. Лучше из них реаль­ны и пишут жизнь такою, как она есть; но оттого, что каждая строка пропитана, как соком, сознанием цели, вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет нас... А мы? Мы! Мы пишем жизнь такою, как она есть, а дальше ни тпру, ни ну... Дальше хоть плетьми нас стегайте.

У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не ве­рим, Бога нет... Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником... Я умен, по крайней мере, настолько, чтобы не скрывать от себя своей бо­лезни и не лгать себе, и не прикрывать своей пустоты чужими лоскутьями вроде идей 60-х годов...".

■ ■ ■

Мы не найдем в творениях Чехова "проповеди", у него нет публицистических, философских работ, но от этого "духовный капитал" (С.Н.Булгаков), который завещал нам Чехов, не стано­вится скуднее. Взгляды Чехова на современное ему общественное устройство, его размышления о смысле жизни и предназначении человека, его представления об истинной ценности человеческой личности, о нравственности и свободе выражены в его прозе, в его драмах, в письмах, записных книжках, в высказываниях, ко­торые сохранили для нас знавшие его современники. Отсутствие нравоучений и свобода от идеологий и теорий еще не означают отсутствие в системе взглядов Чехова вполне определенных представлений об идеале человека, норме жизни. Но только ищет их писатель не в учениях, а в самом человеке, в самой жизни. "Моё святая святых, - утверждал писатель, - это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютней­шая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние ни вы­ражались".

Свои гражданские и человеческие идеалы Чехов очень ясно выразил в очерке о Н.М.Пржевальском. Он писал: "В наше боль­ное время, когда европейскими обществами обуяли лень, скука жизни и неверие, когда всюду в странной взаимной комбинации царят нелюбовь к жизни и страх смерти, когда даже лучшие люди сидят сложа руки, оправдывая свою лень и свой разврат отсутствием определенной цели в жизни, подвижники нужны, как солн­це. Составляя самый поэтический и жизнерадостный элемент об­щества, они возбуждают, утешают и облагораживают. Их личности — это живые документы, указывающие обществу, что кроме людей, ведущих спор об оптимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что, кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либера­лов и консерваторов, есть еще люди иного порядка, люди подви­га, веры и ясно осознанной цели. Если положительные типы, создаваемые литературой, составляют ценный воспитательный ма­териал, то те же самые типы, даваемые самою жизнью, стоят вне всякой цены... В этом отношении такие люди, как Пржевальский, дороги особенно тем, что смысл их жизни, подвиги, цели и нравственная физиономия доступны пониманию даже ребенка. Всегда так было, что чем ближе человек стоит к истине, тем он проще и понятнее. Понятно, ради чего Пржевальский лучшие годы своей жизни провел в Центральной Азии, понятен смысл тех опасностей и лишений, каким он подвергал себя, понятны весь ужас его смерти вдали от родины и его посмертное желание — продолжить свое дело после смерти, оживлять своею могилою пустыню... Читая его биографию, никто не спросит: зачем? по­чему? какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав. <...> Такие люди, как покойный, во все века и во всех обществах, помимо ученых и государственных заслуг имели еще громаднейшее воспи­тательное значение. Один Пржевальский или один Стенли стоят десятка учебных заведений и сотни хороших книг. Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и нау­ки, их упорство, никакими лишениями, опасностями и искушения­ми личного счастья непобедимое, стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие, привычка к зною, к голоду, к тоске по родине, к изнурительным лихорадкам, их фантастическая вера в христианскую цивилизацию и в науку де­лают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу. А где эта сила, перестав быть отвлеченным понятием, олицетворяется одним или десятком живых людей, там и могучая школа". Такие люди для Чехова и воплощают собою истинный национальный нравс­твенный идеал.

■ ■ ■

Более всего ценил Чехов созидательную, деятельную, на­полненную вдохновенным трудом жизнь. "Я презираю лень, как презираю слабость и вялость ду­шевных движений", - писал о себе Чехов. Сам он умел любить жизнь, считал ее делом серьезным и важным, требующим подвига и неусыпного труда. "Нужно работать", "необходимо трудиться", - повторяют самые разнообразные персонажи чеховских рассказов и пьес. "Не успокаивайтесь, не давайте усыплять себя! Пока молоды, сильны, добры, не уставайте делать добро! Счастья нет и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом. Делайте добро!" ("Крыжовник")

Натура жизнеутверждающая, деятельная, неистощимо актив­ная, Чехов стремился не только описывать жизнь, но и преобра­жать, строить ее. Вот он хлопочет об устройстве в Москве пер­вого Народного дома с читальней, библиотекой, аудиторией, те­атром. Вот добивается, чтобы в Москве была выстроена клиника кожных болезней. То хлопочет об устройстве в Крыму первой би­ологической станции. То собирает книги для всех сахалинских школ и шлет их туда целыми партиями. То строит невдалеке от Москвы одну за другой три школы для крестьянских детей, а за­одно и колокольню, и пожарный сарай для крестьян. А позже, поселившись в Крыму, строит там четвертую школу.

"Если каждый человек, – говорил Чехов, – на куске земли своей сделал бы все, что он может, как прекрасна была бы зем­ля наша!". "Мусульманин для спасения души копает колодец. Хо­рошо, если бы каждый из нас оставлял после себя школу, коло­дец или что-нибудь вроде, чтобы жизнь не проходила и не ухо­дила в вечность бесследно".

Мало кому известно, что лучший в России памятник Петру I, что в Таганроге, появился благодаря Чехову. Для этого он вел переговоры со скульптором П.Антокольским в Париже, убедив его подарить статую городу. Он организовал ее отливку и бесплатную достав­ку через Марсельский порт в Таганрог, выбрал для нее наилуч­шее место и заранее радовался такому великолепному украшению родного города: "Это памятник, лучше которого не дал бы Та­ганрогу даже всесветный конкурс, и о лучшем даже мечтать нельзя. Около моря это будет и живописно, и величественно, и торжественно, не говоря уж о том, что статуя изображает нас­тоящего Петра и притом Великого, гениального, полного великих дум, сильного".

Чехов устроил в родном городе и великолепную библиоте­ку, много лет посылая туда сотни книг на всех языках мира.

Во время эпидемии холеры Чехов работал земским врачом, один, без помощников, обслуживая 25 деревень! Он организовы­вал помощь голодающим в неурожайные годы, работал во время всероссийской статистической переписи. Всю жизнь он не остав­лял лечебную практику среди подмосковных крестьян, принимая ежегодно от тысячи до трех тысяч больных крестьян, причем со­вершенно бесплатно, да еще каждого снабжал необходимыми ле­карствами.

Иначе, как подвигом, нельзя назвать и поездку Чехова на Сахалин в 1890 году. Многие не поняли, зачем нужна была Чехову эта поездка, считали ее бессмысленной. Первый биограф Чехова А.Измайлов писал: "Может быть, нельзя сказать, как думали многие, что именно за эту поездку он расплатился раннею смертью, но она, без сомнения, далась ему тяжело и явилась подробностью биографии безусловно неблагоприятною и едва ли нужною". Сам Чехов, уезжая, оставил необходимые на случай смерти распоряжения: писатель понимал, в какое опасное путешествие он отправляется. М.О.Меньшиков, в то время сотрудник петербургской газе­ты "Неделя", вспоминал: "Все были удивлены. Куда, зачем? Моло­дой беллетрист, любимый публикой, талант которого создан "для вдохновений, для звуков сладких и молитв" — вдруг отправляет­ся на каторгу! Это было странно...".

Смысл путешествия и мотивы его были неясны не только современникам. До сих пор существует множество версий, но ни одна из них не в состоянии объяснить, зачем же нужно было благополучному человеку, преуспевающему доктору, знаменитому писателю, "любимцу публики", всё бросать, чтобы, рискуя жизнью, здоровьем, отправиться через всю Россию, по бездо­рожью, на каторгу, на далекий остров Сахалин.

"А между тем, – писал К.Чуковский, – стоит только вспомнить то страстное недовольство собою, которое в ту пору с особенной силой охватило писателя, недовольство своим ис­кусством, своими успехами, и его поступок станет вполне объ­яснимым. Именно потому, что все это дело было так трудно, утомительно, опасно, именно потому, что оно уводило его прочь от благодушной карьеры преуспевающего и модного автора, он и взвалил на себя это дело".

Как сообщила позднее сестра Чехова Мария Павловна, "тогда ходили слухи о тяжком положении ссыльно-каторжан на острове Сахалине. Возмущались, роптали, но тем и ограничива­лись, и никто не предпринимал никаких мер... Антон Павлович не мог сидеть и спать спокойно... когда знал, что в ссылке мучаются люди. Он сразу решил ехать туда". Это за его дверью стоял "человек с молоточком", который не давал ему забыть, что в мире так много горя и слез. К.Чуковский называет поезд­ку Чехова настоящим подвигом: "Каторгу русские писатели изу­чали и прежде, но изучали почти всегда поневоле, а чтобы мо­лодой беллетрист в счастливейший период своей биографии сам добровольно отправился по убийственному бездорожью за один­надцать тысяч верст с единственной целью принести хоть ка­кое-нибудь облегчение бесправным, отверженным людям, хоть немного защитить их от произвола бездушно-полицейской систе­мы, — это был такой героизм, примеров которого немного най­дется в истории мировой литературы.

И как застенчив его героизм! Этот подвиг был совершен Чеховым втихомолку, тайком, и Чехов только о том и заботился, чтобы посторонние не сочли его подвига подвигом".

В поисках истины и правды гонит Чехова на остров Саха­лин его неусыпная гражданская совесть. Чувство социальной ответственности, обязанностей перед народом, социального покаяния было очень свойственно Чехову как истинному русскому интеллигенту.

Приоткрывая цель своей поездки, Чехов писал А.С.Сувори­ну 9 марта 1890 года: "Сахалин — это место невыносимых стра­даний, на какие только бывает способен человек вольный и под­невольный. ...Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуж­дения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десят­ки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это сваливали на тюремных, красноносых смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что вино­ваты не смотрители, а все мы, но нам до дела нет, это не ин­тересно". И писатель отправляется через всю страну на остров Сахалин.

Увиденное потрясло Чехова. "Сахалин представляется мне целым адом", — писал он. Как врач, он осмотрел всех каторжан, составив более 10000 карточек на них. В книге "Остров Саха­лин"(1890-1894) языком фактов писатель поведал, как гноили людей "зря, без рассуждения, варварски". Эта поездка "на ост­ров страданий" стала научным, гражданским и просто человечес­ким подвигом писателя, подвигом служения людям.

Посылая А.С.Суворину в "Новое время" очерки "Из Сиби­ри", написанные под впечатлением дороги на Сахалин, писатель подчеркивал, что "в них больше чеховских чувств и мыслей, чем Сибири". Но, тем не менее, эта субъективность не помешала Че­хову увидеть очень важные местные особенности, проблемы и нужды. Чехов стремился увидеть в сибирском крае то, что "род­нит его со всей страной: в противоречиях сибирской жизни ху­дожник обнаруживает общерусские проблемы.

Вот почему образы переселенцев и ссыльных, характеры талантливых самородков (скрипач-бобыль и мастер-кузнец), рас­суждения мужика-философа ("...по всей Сибири нет правды"), унылая сибирская распутица и величественная тайга с красавцем Енисеем, щедрые дары природы и неумение ими воспользоваться, доброта и сердечность простой женщины, усыновившей чужого ре­бенка ("Какие хорошие люди!"), брань ямщиков и паромщиков — все это сливается в широкую и пеструю мозаичную картину, про­низанную знакомым чеховским взором, в котором — боль и гор­дость за русского человека, тоска о зря пропадающих просторах и богатствах родины, мечта о победе мысли, воли и новой жизни над дикостью, вялостью, "бездорожьем". (В.К.Гайдук).

Произведений, написанных по непосредственным впечатле­ниям от путешествия очень немного: очерки "Остров Сахалин" и "Из Сибири", рассказы "Гусев", "В ссылке", "Убийство", "Ба­бы".

Но несомненно, что впечатления от путешествия на Саха­лин повлияли на все последующее творчество Чехова, прояснив для него остроту проблем российской действительности. Как за­мечает В.К.Гайдук, "именно в очерках "Из Сибири" получает закрепление новая эстетика писателя: красота — в обыкновен­ном, героика — в будничном, талант — в незаметном". Как пола­гает исследователь, "значение сибирско-сахалинских впечатле­ний для Чехова — прежде всего идейное, внутреннее, а не внеш­нее, экзотическое. Это — общее представление об арестантском строе жизни, о необходимости протеста и борьбы, о безнравс­твенности примирения и пассивности". Отныне сквозной темой чеховского творчества станет тема "футлярности", а в интим­но-психологическом рассказе "Дама с собачкой" вдруг прозвучат строки: "...и уйти, и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшед­шем доме, или в арестантских ротах!" Этот глубинный подтекст сибирско-сахалинских впечатлений Чехова будет проявляться во всех последующих произведениях, во всем его творчестве, кото­рое, как признается сам писатель, оказалось "всё просахалине­но".

■ ■ ■

Отношение Чехова к природе тоже не ограничивалось лишь пассивным созерцанием ее "богатств" и "роскоши". Ему было ма­ло художнически любоваться пейзажем, он и в пейзаж вносил свою неуклонную волю к созидательному преобразованию жизни. Никогда не мог он допустить, чтобы почва вокруг него остава­лась бесплодной, и с истинной страстью трудился на том клочке земли, где стоял его дом. Не случайно любимыми героями Чехова являются садоводы, лесоводы-романтики, такие, как Астров из пьесы "Дядя Ваня". "Когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что... если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я", – это устами Астрова говорил Чехов о себе, ведь в деле озеленения земли, как и во всем остальном, он был неутомимо активен.

Еще гимназистом он насадил у себя в Таганроге небольшой виноградник, под сенью которого любил отдыхать. А когда посе­лился в разоренном Мелихове, то посадил там около тысячи виш­невых деревьев и засеял голые лесные участки елями, кленами, вязами, дубами и лиственницами — и Мелихово неузнаваемо пре­образилось.

А через несколько лет, поселившись в Крыму, на выжжен­ном пыльном участке, он с таким же увлечением сажает и череш­ни, и шелковицы, и пальмы, и кипарисы, и сирень, и крыжовник, и вишни и буквально блаженствует, когда все это расцветает: "Так хорошо, так тепло и поэтично. Просто один восторг". "Мне кажется, что я, если бы не литература, - пишет он Меньшикову в 1900 году, - мог бы стать садовником". Разводить деревья, разбивать великолепные цветники было для Чехова занятием очень важным и поэтичным. Не случайно именно сад становится в творчестве Чехова символом счастья и красоты, а гибель сада как в рассказе "Черный монах", так и в пьесе "Вишневый сад" означает крах, катастрофу всей жизни людей, для которых этот сад был родным существом.

Но деятельность человека не всегда по Чехову бывает той, что идет на пользу ему и обществу. Трудится Вера из рассказа "Дом с мезонином", но кому становится теплее и лучше от ее труда? Трудится профессор Серебряков, но каким бессмыс­ленным оказывается все, что он сделал! Всю жизнь трудится ге­рой рассказа "Крыжовник", создавая свой сад и сажая кусты крыжовника, но как пусто всё вокруг него! Труд только тогда приносит счастье и добро, когда он одухотворен высшими идеа­лами и стремлениями, когда он освящен любовью к людям. "Приз­вание всего человечества, - говорит Чехов устами художника в "Доме с мезонином", – в духовной деятельности, в постоянном искании правды и смысла жизни. Удовлетворить его могут только религия, науки, искусства. Науки и искусства, когда они нас­тоящие, стремятся не к временным, не к частным целям, а к ве­ликому и общему, - они ищут правды, смысла жизни, ищут Бога, душу". В этих словах выражен общий смысл творчества и жизни А.П.Чехова, которые действительно посвящены исканиям правды, Бога, души, смысла жизни. Только такое искусство, как писал С.Н.Булгаков, "получает серьезное, общечеловеческое значение, становится не только радостью и украшением жизни, но и ее насущной пищей. Вдохновенному взору художника открываются такие тайны жизни, которые не под силу уловить точному, но неуклюжему и неповоротливому аппарату науки".

■ ■ ■

Чехов утверждал, что в человеке "всё должно быть прек­расно", и всеми силами стремился способствовать воспитанию, пробуждению в людях понятий о чести, достоинстве, о норме жизни, о подлинной интеллигентности, об идеале. Именно Чехов впервые заговорил о самом содержании понятия интеллигентнос­ти, когда это сословие перестало быть частью элитарного дво­рянского общества и границы понятия оказались довольно размы­тыми, так как сама интеллигенция перестала быть дворянской, а значит, вышла за границы аристократических "принсипов". Чехов утверждал: "Сила и спасение народа в его интеллигенции, в той, которая честно мыслит, чувствует и умеет работать".

До сих пор мы размышляем: в чем состоит истинная интеллигентность? Кого можно назвать интеллигентным человеком? Для Чехова всё очень просто: истинно интеллигентный человек "не может уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по оплеванному полу", - пишет Чехов брату. Интеллигентный человек не просто брезгливо отстранится от этого, он постарается это исправить.

Как стать интеллигентным человеком, как сох­ранить эти принципы, где взять силы, чтобы всю жизнь им сле­довать? Об этом и говорит Чехов. Об этом и скорбит, показывая "градус отклонения от нормы". Именно в чеховских героях чита­тель узнавал тип русского интеллигента, русского идеалиста – "причудливое и трогательное существо".

Как писал В.Набоков, "чеховский интеллигент был челове­ком, сочетавшим глубокую порядочность с почти смехотворным неумением осуществить свои идеалы и принципы, человеком, преданным нравственной красоте, благу всего человечества, но в частной жизни не способным ни на что дельное; погрузившим свою захолустную жизнь в туман утопических грез; точно знаю­щим, что хорошо, ради чего стоит жить, но при этом всё глубже тонущим в грязи надоевшего существования, несчастным в любви, безнадежным неудачником в любой области, добрым человеком, неспособным творить добро. Таков человек, проходящий в обли­чии врача, студента, сельского врача, студента, сельского учителя и людей других профессий через все рассказы Чехова.

Политизированных критиков бесило то, что тип этот не принадлежал к определенной политической партии и что автор не снабдил его четкой политической программой. Но в том-то все и дело. Беспомощные интеллигенты Чехова не были ни террориста­ми, ни социал-демократами, ни будущими большевиками, ни с кем иным из бесчисленных членов бесчисленных российских партий. Важно, что типичный чеховский герой - неудачливый защитник общечеловеческой правды, возложивший на себя бремя, которого он не мог ни вынести, ни сбросить. Все чеховские рассказы - это непрерывное спотыкание, но спотыкается в них человек, заглядевшийся на звезды. Он всегда несчастен и делает нес­частными других; любит не ближних, не тех, кто рядом, а даль­них. Страдания негров в чужой стране, китайского кули, ураль­ского рабочего вызывают у него больше сердечных мук, чем не­удачи соседа или несчастья жены". Можно вспомнить в связи с этим слова Чехова: "Беда ведь не в том, что мы ненавидим вра­гов, которых у нас мало, а в том, что недостаточно любим ближних, которых у нас много, хоть пруд пруди".

"Чехов извлекал особое писательское наслаждение из фик­сации мельчайших разновидностей этого довоенного, дореволюци­онного типа русских интеллигентов. Такие люди могли мечтать, но не могли править. Они разбивали свои и чужие жизни, были глупы, слабы, суетливы, истеричны; но за всем этим у Чехова слышится: благословенна страна, сумевшая породить такой чело­веческий тип. Они упускали возможности, избегали действий, не спали ночами, выдумывали миры, которых не могли построить; но само существование таких людей, полных пылкого, пламенного самоотречения, духовной чистоты, нравственной высоты, одно то, что такие люди жили и, возможно, живут и сейчас где-то... — это обещание лучшего будущего для всего мира, ибо из всех законов Природы, возможно, самый замечательный — выживание слабейших" (В.Набоков).

Более всего удивляло всех, кто знал Чехова то, что он, человек "непревзойденной активности", волевой, "настойчивый труженик, с юных лет подчинивший себя жестокой дисциплине труда, этот упорный строитель, садовод, путешественник, наде­ленный несокрушимым характером, облекал бесхарактерных, бес­сильных, оцепенелых людей таким ласковым чеховским светом". Сам принадлежавший к созидателям жизни, к людям "героического подвига" (К.Чуковский), в своих рассказах и пьесах ни разу не показал этих близких ему по духу людей. Причину этого стран­ного, даже парадоксального явления К.Чуковский видел "в од­ном-единственном чувстве, в котором главный стимул поэзии Че­хова, которое животворит ее всю, — беспредельная, жгучая, безмерная жалость даже к тем, кто сам виноват в своих муках и, казалось бы, не заслуживает никакого сочувствия". Как ник­то другой умел Чехов заставить читателя пережить чужую боль как свою собственную, ощутить себя участником чужих огорчений и бедствий, передать читателю свое со-чувствие, свое со-стра­дание. Наверное, эту особенность творчества Чехова имел в ви­ду В.В.Розанов, утверждавший, что "в Чехове Россия полюбила себя".

■ ■ ■

В начале ХХ века Н.Бердяев заметил: "Русская тоска по смыслу жизни, - вот основной мотив нашей литературы... в ней вопросы социальные и гражданские тесно сплетались с вопросами нравственными, религиозными и философскими".

Утрата веры у Чехова выражается не в полемике, не в спорах с теми, кто верует по-иному, но скорее в томлении ду­ши, в особенных "чеховских" настроениях. Это всегда лиричес­кое переживание, душевная сумятица, невзгода, беда.

В "Записных книжках" Чехова есть знаменательная запись: "Между "есть Бог" и "нет Бога" лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-нибудь одну из двух этих крайностей, се­редина же между ними ему неинтересна, и он обыкновенно не знает ничего или очень мало".

"Мне кажется, - говорит Маша в "Трех сестрах", - чело­век должен быть верующим, или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста... Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе... или знать, для чего живешь, или все пустяки, трын-трава". В рассказе "На пути" Чехов гово­рит про русскую интеллигенцию: "Я так понимаю, что вера есть способность духа. Она все равно, что талант, с нею надо ро­диться. Насколько я могу судить по себе и по тем людям, кото­рых видал на своем веку, по всему тому, что творилось вокруг, эта способность присуща русским людям в высочайшей степени. Русская жизнь представляет из себя непрерывный ряд верований и увлечений, а неверия и отрицания она еще, ежели желаете знать, и не нюхала. Если русский человек не верит в Бога, то это значит, что он верует во что-нибудь другое".

Как полагает С.Н.Булгаков, в произведениях Чехова отра­зилось это русское искание веры, тоска по высшему смыслу жиз­ни, мятущееся беспокойство русской души и ее больная совесть. Большинство крупнейших и значительнейших произведений Чехова посвящено изображению духовного мира людей, охваченных поисками правды жизни и переживающих муки этого искания. Это "Скучная история", "Моя жизнь", "По делам службы", "Случай из практики", "Рассказ неизвестного человека", "Палата N 6", "Ду­эль", "Крыжовник", "Иванов", "Дядя Ваня", "Три сестры", "Виш­невый сад" и многие другие.

Особенно ярко эта особенность творчества Чехова отрази­лась в рассказе "Скучная история". В основе его — несложная, как всегда, фабула. Герой рассказа — ученый, имя которого "известно каждому грамотному человеку, а за границей оно упо­минается с кафедр с прибавкою известный и почтенный". Он пре­дан науке до самозабвения, страстно верит в ее всемогущество и считает ее "высшим проявлением любви". Но вот, уже на изле­те жизни, под впечатлением от жизненной истории своей любимой племянницы Кати, Николай Степанович делает самое главное и самое страшное для себя открытие, совершенно сломившее его как ученого-специалиста: "Сколько бы я ни думал и куда бы ни разбрасывались мои мысли, для меня ясно, что в моих желаниях нет чего-то главного, чего-то очень важного. В моем пристрас­тии к науке, в моем желании жить, в этом сидении на чужой кровати и в стремлении познать самого себя, во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие я составляю обо всем, нет чего-то общего, что связывало бы их в одно целое. Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литературе, учениках и во всех картинках, которые рисует мое воображение, даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей, или богом живого человека. А коли нет этого, то значит нет и ничего. при та­кой бедности достаточно было серьезного недуга, страха смер­ти, влияния обстоятельств и людей, чтобы все то, что я прежде считал своим мировоззрением и в чем видел смысл и радость жизни, перевернулось вверх дном и разлетелось в клочья. Ниче­го же поэтому нет удивительного, что последние месяцы своей жизни я омрачил мыслями и чувствами, достойными раба и варва­ра, что я теперь равнодушен и не замечаю рассвета... Я побеж­ден!.." С.Н.Булгаков писал об этом рассказе: "Я знаю в миро­вой литературе мало вещей более потрясающих, нежели эта ду­шевная драма, история религиозного банкротства живой и благо­родной человеческой души".

"Аналогичную историю, – продолжает Булгаков, – мы имеем в "Палате N6", где герой сходит с ума, не умея справиться с мучительными вопросами и утеряв равновесие душевных сил. Од­нако его душевная болезнь представляется следствием душевного здоровья, напряженности мысли, устремленной к вечным загадкам жизни. По сравнению с окружающим равнодушием ко всему высшему пошляками истинно душевно-здоровыми в этой повести оказывают­ся именно сумасшедшие".

■ ■ ■

Религиозный философ С.Л.Франк в работе, посвященной смыслу жизни, сказал о Чехове: "Чехов описывает где-то чело­века, который всю жизнь живя будничными интересами в провин­циальном городе, как все другие люди, лгал и притворялся, "играл роль" в "обществе", был занят "делами", погружен в мелкие интриги и заботы - и вдруг, неожиданно, однажды ночью, просыпается с тяжелым сердцебиением и в холодном поту. Что случилось? Случилось что-то ужасное — жизнь прошла и жизни не было, потому что не было и нет в ней смысла". Этот сюжет мы найдем и в "Скучной истории", и в "Учителе словесности", и в "Дуэли".

Как полагает А.С.Собенников, в повести "Дуэль" аккуму­лирован весь предшествующий опыт Чехова: жизненный, литера­турно-эстетический, нравственно-философский. Эта повесть бо­лее всех других связана с современными Чехову социально-фило­софскими проблемами и идеями. Герой повести Лаевский — носи­тель ценностей русского либерализма и либеральной фразеоло­гии. Смысл жизни герой Чехова видит в служении обществу, в труде "в поте лица" на "клоке земли", в любви, где бы были "и поцелуи, и тихие вечера, и клятвы, и Спенсер, и идеалы". Гражданский брак Лаевского — не просто характеристика его как человека, частного лица, но и свидетельство его принадлежнос­ти к "поколению". Показанный автором в момент острейшего ду­ховного кризиса, размышляющий о своей жизни накануне дуэли, а значит, возможно, и смерти, герой Чехова ищет истину, и исти­на эта оказывается очень близка размышлениям Достоевского и Толстого.

Показанное Чеховым духовное скитальчество осмысливалось Достоевским как "гордость", "смирить" которую призывает Дос­тоевский, обращаясь к русской интеллигенции: "Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, празд­ный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве". Дос­тоевский произнес ключевые для русского самосознания слова: "Мир надо переделать. Начнем с себя". Великий мыслитель подс­казал Чехову главную формулу вечных поисков смысла жизни: "Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой — и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою".

В ночь перед дуэлью Лаевский думает: "И кто ищет спасе­ния в перемене места, как перелетная птица, тот ничего не найдет, так как для него земля везде одинакова. Искать спасе­ния в людях? В ком искать и как? Доброта и великодушие Самой­ленка так же мало спасительны, как смешливость дьякона или ненависть фон Корена. Спасения надо искать только в себе са­мом, а если не найдешь, то к чему терять время, надо убить себя, вот и все...".

Как указывает А.С.Собенников, психологическое состояние Лаевского как человека, "перевертывающего" свою жизнь, задумавшегося и ее смысле, близко состоянию субъекта повествова­ния "Исповеди" и "В чем моя вера" Л.Н.Толстого — особой со­вестливостью, оценкой прожитой жизни как "лжи": "Истина не нужна была ему, и он не искал ее, его совесть, околдованная пороком и ложью, спала или молчала; он, как чужой или нанятый с другой планеты, не участвовал в общей жизни людей, был рав­нодушен к их страданиям, идеям, религиям, знаниям, исканиям, борьбе, он не сказал людям ни одного доброго слова, не напи­сал ни одной полезной, не пошлой строчки, не сделал людям ни на один грош, а только ел их хлеб, пил их вино, увозил их жен, жил их мыслями и, чтобы оправдать свою презренную, пара­зитную жизнь перед ними и самим собой, всегда старался прида­вать себе такой вид, как будто он выше и лучше их. Ложь, ложь и ложь...".

Незадолго до начала работы над повестью Чехов писал Су­ворину: "Хорош Божий свет. Одно только не хорошо: мы. Как ма­ло в нас справедливости и смирения, как дурно понимаем мы патриотизм! Пьяный, истасканный забулдыга муж любит свою жену и детей, но что толку о этой любви? Мы, говорят в газетах, любим нашу великую родину, но в чем выражается эта любовь? Вместо знаний — нахальство и самомнение паче меры, вместо труда - лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше "чести мундира", мундира, который служит обы­денным украшением для подсудимых. Работать надо, а все ос­тальное к черту. Главное — надо быть справедливым". А еще че­рез две недели добавил: "Милый мой, если бы мне предложили на выбор что-нибудь из двух: "идеалы" ли знаменитых шестидесятых годов или самую плохую земскую больницу настоящего, то я, не задумываясь, взял бы вторую".

Таким образам, абстрактной истине, бесплотным "идеалам" Чехов противополагает реальное деяние, действие, критерием которого является любовь к людям и справедливость. Движение же героя к "настоящей правде" начинается с "переустройства себя", с отказа от претензий на обладание истиной, с попытки примирения и, главное, с упорного труда. "Не важен масштаб дела. Это может быть переписывание бумаг, то, чем герой тяго­тился в своей прежней "идейной" жизни, главное — начать с се­бя. Философскую проблему цели и смысла жизни Чехов переводит в план нравственно-будничных отношений людей, умопостигаемый идеал будущего заменяет созидаемым настоящим. И в личной жиз­ни Чехов шел этим путем... строил школы, садил сады, писал книги" (А.С.Собенников).

А.Блок когда-то заметил: "Чехов вечно учился и школил самого себя: в собственной жизни он был одновременно и зрите­лем, и действующим лицом. И до конца продолжал подниматься по незримой лестнице". Всю жизнь Чехов неустанно занимался жиз­нестроительством и самовоспитанием. Именно об этом писал Че­хов в письме к Л.Авиловой: "Напишите-ка рассказ о том, как мо­лодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гим­назист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании по­повских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без ка­лош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривших и Богу и людям без всякой надоб­ности, только из сознания своего ничтожества, - напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человечес­кая..."

■ Норма жизни и пошлость в творчестве Чехова

В творчестве Чехова мы не найдем конкретного указания на идеал, его изображения в какой бы то ни было зримой форме, но в его произведениях постоянно присутствует незримое, но весьма определенное напряжение между реальным и идеальным по­рядком мира, между нормой жизни и отклонениями от этой нормы. Реальный порядок состоит из сложного и противоречивого смеше­ния "подлинной" и "неподлинной" жизни. Словесным выражением "неподлинной" жизни стала в аксиологической системе Чехова ПОШЛОСТЬ. Идеальный порядок по Чехову — это полное отсутствие пошлости. Именно Чехову принадлежит слава разоблачителя пош­лости жизни во всех ее многоликих и не всегда явных проявле­ниях.

А.М.Горький писал о Чехове: "Он обладал искусством всюду находить и оттенять пошлость <...> умея найти плесень пошлости даже там, где с первого взгляда, казалось, все уст­роено очень хорошо, удобно, даже с блеском...". А искусство видеть пошлость, как отмечал Горький, "доступно только чело­веку высоких требований к жизни, которое создастся лишь горячим желанием видеть людей простыми, красивыми, гармоничными".

Пошлость в произведениях Чехова может быть "безобид­ной", наивной, а может быть "грубой, надменной, непобедимой". Самого слова "пошлость" в рассказе может и не быть, но мы сразу различаем ее черты — так наглядно и ярко обрисованы они автором в таких рассказах, как "Дама с собачкой", "Попры­гунья", "Именины" и других.

Пошлость многолика. Это отсутствие веры и идеала в душе, это ложь и лицемерие в человеческих отношениях, это за­висимость от чужой воли и чужого мнения, это равнодушие и беспринципность, это, наконец, рабская психология, которая лишает человека чувства собственного достоинства.

Желание изобразить и изобличить эту пошлость и сделало Чехова "певцом хмурых людей", слабых и побежденных жизнью, певцом тусклой и печальной стороны жизни.

Один из лейтмотивов творчества Чехова выразил герой "Рассказа неизвестного человека", революционер, который спра­шивает бюрократа, оказавшегося с ним в одной скобке: "Отчего я раньше времени ослабел и упал, объяснить не трудно. Я, по­добно библейскому силачу, поднял на себя Газские ворота, что­бы отнести их на вершину горы... но отчего вы-то упали, вы? Какие роковые, дьявольские причины помешали вашей жизни раз­вернуться полным цветом, отчего вы, не успев начать жить, по­торопились сбросить с себя образ и подобие Божие и преврати­лись в трусливое животное, которое лает и этим лаем пугает других оттого, что само боится? Отчего мы утомились? Отчего мы, вначале такие страстные, смелые, благородные, верующие, к 30-35 годам становимся уже полными банкротами? Отчего один гаснет в чахотке, другой пускает пулю в лоб, третий ищет заб­вения в водке, картах, четвертый, чтобы заглушить страх и тоску, цинически топчет ногами портрет своей чистой прекрас­ной молодости? Отчего мы, упавши раз, уже не стараемся под­няться и, потерявши одно, не ищем другого. Отчего?" Герой мечтает о том, чтобы жизнь "была свята, высока и торжественна, как свод небесный", но душою он мертв, и потому все его красивые декларации тоже мертвы.

Наиболее часто и настойчиво ставится Чеховым вопрос не о силе человека, а о его бессилии, не о подвигах героизма, а о могуществе пошлости. Как полагает С.Н.Булгаков, философский вопрос, дающий главное содержание творчеству Чехова, есть вопрос о нравственной слабости, о бессилии добра в душе сред­него человека. Именно из-за этого бессилия поддается человек отупляющему воздействию бездуховной жизни, становится залож­ником своих пороков, своей лени, апатии, скуки.

Чехов одним из первых в полном объеме поставил проблему посредственности, умственной и нравственной ограниченности, духовного мещанства, которые обезображивают жизнь, лишают смысла, делают ее скучной и постылой.

Герой рассказа "Моя жизнь" говорит отцу: "Зачем эта ва­ша жизнь, которою вы считаете обязательною для нас, — зачем она так скучна, так бездарна, зачем ни в одном из этих домов, которые вы строите вот уже тридцать лет нет людей, у которых я мог поучиться, как жить, чтобы не быть виноватыми? Во всем городе ни одного честного человека! Эти ваши дома - проклятые гнезда, в которых сживают со света матерей, дочерей, мучают детей... Город наш существует уже сотни лет, и за все время он не дал родине ни одного полезного человека, ни одного! Вы душили в зародыше все мало-мальски живое и яркое! Город ла­вочников, трактирщиков, канцеляристов, ханжей, ненужный, бес­полезный город, о котором не пожалела бы ни одна душа, если бы он провалился сквозь землю!"

Кажется, ничто не вызывало у Чехова такой неприязни, как атмосфера небольшого провинциального города. Снова и сно­ва, в рассказах и пьесах пишет он о том, как бездуховна эта жизнь, какой отупляющей ленью, скукой и пошлостью она напол­нена. "С ужасом и унынием Чехов вновь и вновь возвращается к этому скотскому равнодушию среднего обывателя, к его бессмыс­ленной злобности, тупому эгоизму, к все обволакивающей пош­лости". (С.Н.Булгаков)

Почему молодой, энергичный, исполненный высоких стрем­лений и надежд, влюбленный мечтатель доктор Дмитрий Старцев через нес­колько лет превращается в "краснорожего" Ионыча, которого не интересует ничто, кроме денег?

Почему человек готов пожертвовать самым дорогим ради собственного садика с крыжовником? Небольшим, но удивительно сильным "трактатом о психоло­гии мещанства" называет С.Н.Булгаков рассказ "Крыжовник". Брат рассказчика Ивана Ивановича всю жизнь мечтал о своей усадьбе с садом и кустами крыжовника и всю свою жизнь посвя­тил осуществлению этой мечты: читал сельскохозяйственные книжки и всякие садоводческие советы в календарях, и они "составляли его радость, любимую духовную пищу", в газетах он читал "одни только объявления о том, что продаются столько-то десятин пашни и луга с усадьбой, рекой, садом, мельницей и проточными прудами". Он чертил план своего будущего имения, "жил скупо: недоедал, недопивал, одевался Бог знает как, словно нищий, и всё копил и клал в банк. Страшно жадничал". Женился он с той же целью, "чтобы купить усадьбу с крыжовни­ком", на "старой некрасивой вдове, без всякого чувства, а только потому, что у нее водились деньжонки. Он и с ней тоже жил скупо, держал ее впроголодь, а деньги ее положил в банк на свое имя". Не выдержав такой жизни, жена Николая Ивановича вскоре умерла, но он даже "ни одной минуты не подумал, что он виноват в ее смерти".

Вскоре мечта героя осуществилась, но, как показывает Чехов, к тому времени Николай Иванович уже окончательно уте­рял человеческий облик, что он мастерски показывает в нескольких выразительных деталях: "Иду к дому, – рассказывает Иван Иванович о своей поездке в гости к брату, – а навстречу мне рыжая собака, толстая, похожая на свинью, и сказала, что барин отдыхает после обеда. Вхожу к брату, он сидит в посте­ли, колени покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг; ще­ки, нос и губы тянутся вперед, – того и гляди, хрюкнет в оде­яло".

Вспоминая, как брат радовался тарелке выращенного им крыжовника, с каким счастливым выражением лица, со слезами радости и волнения ел эти кислые и жесткие ягоды, Иван Ивано­вич говорит: "Я видел счастливого человека, заветная мечта которого осуществилась так очевидно, который достиг цели в жизни, получил то, что хотел, который был доволен своею судь­бой, самим собой. К моим мыслям о человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное, теперь же, при виде счастливого человека, мною овладело тяжелое чувство, близкое к отчаянию. Особенно тяжело было ночью. Мне постлали постель в комнате рядом с спальней брата, и мне было слышно, как он не спал и как вставал и подходил к тарелке с крыжовником и брал по ягодке. Я соображал: как, в сущности, много доволь­ных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила! Вы взгля­ните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье... Между тем во всех домах и на улицах тишина и спокойствие; из пятидесяти тысяч живущих в городе ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят чепуху, женятся, старятся, благо­душно тащат на кладбище своих покойников; но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, про­исходит где-то за кулисами. Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столь­ко-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувс­твует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоян­но напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит дру­гих. Но человечка с молоточком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, — и всё обстоит благополучно".

Почему герой рассказа "О любви" Алехин расстался с лю­бимой женщиной? Как он сам признается, потому что "мы, русские, порядочные люди, питаем пристрастие к этим вопросам, ос­тающимся без разрешения. Обыкновенно любовь поэтизируют, ук­рашают её розами, соловьями, мы же, русские, украшаем нашу любовь этими роковыми вопросами, и притом выбираем из них са­мые интересные". Вместо того, чтобы отдаться чувству, наслаж­даться им, радоваться как величайшему дару судьбы, мы, как признается Алехин, "когда любим, не перестаем задавать себе вопросы: честно это или нечестно, умно или глупо, к чему по­ведет эта любовь и так далее". Встретив Анну Алексеевну, Але­хин сразу понимает, что она очень близка ему, что им "нельзя друг без друга", но, "по какому-то странному недоразумению, выйдя из театра", они всякий раз "прощались и расходились, как чужие". Любящие друг друга люди сохранили все "правила приличия", не переступили запретной черты, она сохранила семью, он — свой покой и репутацию "благородного человека", но "сознание неудовлетворенной, испорченной жизни", "расс­тройство нервов", стали платой за это. И только прощаясь нав­сегда, они дали волю своим чувствам: "...взгляды наши встре­тились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее, она прижалась лицом к моей груди, и слезы потекли из глаз; целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые от слез, — о, как мы были с ней несчастны! — я признался ей в своей любви, и со жгучей болью в сердце понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было все то, что нам мешало любить". Только тогда понял Алехин, "что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно ис­ходить из высшего, от более важного, чем счастье или нес­частье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе".

Самое страшное для Чехова — что тон жизни задает именно посредственность, "умственное и нравственное ничтожество".

Обратимся к рассказу "Человек в футляре". Герой его — учитель греческого языка Беликов, по прозвищу Антропос. "Он был замечателен тем, что всегда, даже в очень хорошую пого­ду, выходил в калошах и с зонтиком и непременно в теплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он всё время прятал его в поднятый воротник. Он носил темные очки, фуфайку, уши закладывал ва­той, и когда садился на извозчика, то приказывал поднимать верх. Одним словом, у этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, свое отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни".

«И мысль свою Беликов также старался запрятать в фут­ляр. Для него были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь. Когда в циркуляре запрещалось учениками выходить на улицу после девяти часов вечера или в какой-нибудь статье запрещалась плотская любовь, то это было для него ясно, определенно; запрещено — и баста. В разрешении же и позволении скрывался для него всегда элемент сомнитель­ный, что-то недосказанное и смутное. Когда в городе разрешали драматический кружок, или читальню, или чайную, то он покачи­вал головой и говорил тихо: "Оно, конечно, так-то так, всё это прекрасно, да как бы чего не вышло"».

И, казалось, бы, Бог с ним — каждый человек живет так, как хочет и как может. Да и за мнительность свою Беликов поплатился — осмеянный, унижен­ный, он умер и, "когда лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что нако­нец его положили в футляр, из которого он уже никогда не вы­йдет. Да, он достиг своего идеала!" Но не это более всего ин­тересует Чехова, как будто специально снабдившего образ Бели­кова гротесковыми чертами, приметами некоторой нереальности, абсурдности, отличающими его от всех других персонажей, обладающих вполне реалистическими чертами.

Беликов может даже показаться жертвой своих собственных страхов и заблуждений. Но не в этом состояла ав­торская сверхзадача. Беликов — не жертва. Не случайно Чехов сравнивает его с хорьком — хищником, который уничтожает боль­ше, чем может сожрать. Беликов уничтожает вокруг себя все жи­вое. "На педагогических советах он просто угнетал нас своею осторожностью, мнительностью и своими чисто футлярными сооб­ражениями", – признается рассказчик. "Своими вздохами, ныть­ем, своими темными очками на бледном, маленьком лице, – знае­те, маленьком лице, как у хорька, - он давил нас всех, и мы уступали, сбавляли Петрову и Егорову балл по поведению, са­жали их под арест и в конце концов исключали и Петрова и Его­рова".

Это и было самым страшным для Чехова, — то, что другие люди, те, что считают себя людьми "мыслящими, глубоко поря­дочными", были воспитаны на Тургеневе и Щедрине, подчинялись этому маленькому человечку в калошах, боялись его. Он "держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город! Наши дамы по субботам домашних спектаклей не уст­раивали, боялись, как бы он не узнал; и духовенство стесня­лось при нем кушать скоромное и играть в карты. Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять-пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Боятся громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, боятся помогать бедным, учить грамоте...". Чехов для того и использует сюжет рассказчика, чтобы бросить этим людям обвинение, прямое, страстное, без всяких полутонов и намеков: "А разве то, что мы живем в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт - разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор — разве это не футляр?"

Чехов показывает, как все люди так или иначе загоняют себя в футляр - одни в футляр своей корысти и жадности, дру­гие — в футляр своих идей, третьи — в футляр своих страхов и предрассудков.

Если в произведениях многих сострадающих человечеству авторов во все времена человек выступал как жертва внеполож­ных сил или собственных трагических заблуждений, опять же этими внеположными силами порожденных, то Чехов, может быть, впервые с такой глубиной и доказательностью ставит проблему вины и ответственности человека перед самим собой за самого себя, за свою жизнь.

Причину нравственной гибели человека Чехов видит не во внешних обстоятельствах, а во внутренней слабости личности, в отсутствии или бессилии голоса добра в человеческой душе. Никто не виновен в гибели Беликова, Ионыча, Алехина, Николая Ивановича. Они сами поддались всеразрушающему влиянию пошлос­ти.

Ответ на вопрос, почему это происходит, и составляет зерно индивидуальности каждого героя. Один сдается в силу своей посредственности, другой поддается всепоглощающей лени, третий просто не может отличить добро от зла. Но главное зло для Чехова — это рабская психология человека, добровольно от­дающего себя во власть случая или прихоти сильных мира сего.

Кто виновен в том, что пресмыкается герой сатирического рассказа Чехова "Толстый и тонкий"? Ведь его школьный товарищ был рад встрече с ним, но Тонкий, узнав, что перед ним тайный советник", имеющий "две звезды", "вдруг побледнел, окаменел, но скоро лицо его искривилось во все стороны широчайшей улыб­кой; казалось, что от лица и глаз его посыпались искры. Сам он съежился, сгорбился, сузился". Даже чемоданы, узлы и кар­тонки его "съежились, поморщились", и столько на лице Тонкого было написано "благоговения, сладости и почтительной кислоты, что тайного советника стошнило".

Кто виновен в смерти чиновника Червякова из рассказа "Смерть чиновника"? Важно уже то, что Чехов, в отличие от Го­голя, рисующего своего Башмачкина, исключает из текста описа­ние неких тяжелых житейских условий. Нет и мотива страха, ко­торый был представлен в "Шинели", и так или иначе объяснял смерть Акакия Акакиевича. Чехов переключает внимание читателя с внешних причин — социальных и общественных на внутренние — психологические и нравственные.

Во-первых, у Червякова не было оснований для страха. Он сам себя унижает, сам себя пугает, но не предстоящим наказанием (которым ему никто не грозит), а сознанием собственной вины. Как он — простой чиновник, ничтож­ный "червяк", ползающий в ногах сильных мира сего, посмел ос­корбить одного из них! За это он себя и наказывает — страхом и смертью. Преклонение, пресмыкательство стало органической потребностью Червякова, а рабство — не внешней, а внутренней формой существования.

Тонкий и Червяков — рабы по убеждению, и это было осо­бенно отвратительно для Чехова, полагавшего, что внутреннее рабство, рабская психология и есть корень зла. Раб не может уважать другого человека, так как он не уважает себя, не ощу­щает своей личной неповторимости и значимости. Раб не может любить свою землю. Поэтому главная цель человеческого сущест­вования по Чехову — это преодоление своей рабской психологии, которая может выражаться во всем — в лени, в страсти к чему бы то ни было, в преклонении перед авторитетами и чужим мне­нием, в страхе перед жизнью с ее постоянным развитием и об­новлением. "Выдавливать по капле из себя раба" — что может быть значительнее и содержательнее этой цели?

■ Понятие объективности в творчестве Чехова

Скорбное чувство, пронизывающее творчество Чехова, рож­дено осознанием неспособности, бессилия человека воплотить в своей жизни смутно или ясно осознаваемый идеал, осознанием глубокого разлада между должным и существующим, между идеалом и действительностью.

Мечтая написать роман, Чехов хотел изобразить в нем "жизнь хороших людей, их лица, их дела, слова, мысли и надеж­ды". Писатель так сформулировал свою цель: "Цель моя — убить сразу двух зайцев; правдиво нарисовать жизнь и кстати пока­зать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы. Норма мне не­известна, как неизвестна никому из нас. Все мы знаем, что такое бесчестный поступок, но что такое честь — мы не знаем. Буду держаться той рамки, которая ближе сердцу и уже испытана людьми посильнее и умнее меня. Рамка эта — абсолютная свобода человека, свобода от насилия, от предрассудков, невежества, черта, свобода от страстей и проч." (письмо к А.Н.Плещееву, 1889)

Как мы уже говорили, Чехов полагал, что идеальный поря­док — это полное отсутствие пошлости. Существует ли возмож­ность достижения такого идеального порядка? Чехов не дает прямого ответа. В его произведениях, как пишет В.Ерофеев, есть лишь условные временные и пространственные вехи, указы­вающие в сторону идеала, и эта условность принципиальна. Она связана с чеховским ощущением силы вещного мира, который да­вит на человека и который может его расплющить. Возникает чувство несвободы человека, его зависимость в мыслях и чувствах, в поступках от чуждой ему косной и слепой стихии.

Как показывает Чехов, вещный мир отвлекает человека от его сущности, он не дает ему выразить самого себя, сбивает с толку самым нелепым, обидным, бесцеремонным образом. Как от­мечал А.Чудаков, "изображенная мысль в чеховской прозе всегда оправлена в вещную оболочку".

Чехов никогда не ограничивался простой констатацией пошлости. Пошлость в его произведениях всегда раскрывается и преодолевается в оценке. Человек находится в тюрьме вещного мира, но даже если он и не может ее покинуть, то все равно способен воспринимать свое положение не как свободное и единственно возможное, а как несвободное, угнетенное и меч­тать о свободе. Эта мечта о другой, "новой и прекрасной жиз­ни", которой одарены избранные чеховские герои, разрывает круг пошлости: грусть становится светлым чувством, возвышаю­щим человека к подлинному миру. По сути, как замечает В.Еро­феев, всякий чеховский герой находится на том или ином расс­тоянии от своей подлинности, и каждый раз оценка происходит в результате определения этого расстояния.

Вопрос же об оценке, о степени участия в ней автора, всегда вызывал в чеховедении споры и разногласия. Многие уп­рекали Чехова в "равнодушии", в излишней бесстрастности, тре­буя от художника традиционного для русской литературы ярко выраженного отношения к изображаемым людям, событиям и фактам.

Чехов писал по этому поводу А.С.Суворину: "Вы браните меня за объективность, называя ее равнодушием к добру и злу, отсутствием идеалов и идей и проч. Вы хотите, чтобы я, изоб­ражая конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно уже известно. Пусть судят их присяж­ные заседатели, а мое дело показать только, какие они есть. Я пишу: вы имеете дело с конокрадами, так знайте же, что не ни­щие, а сытые люди, что это люди культа, и что конокрадство есть не просто кража, а страсть. Конечно, было бы приятно со­четать художество с проповедью, но для меня лично это чрезвы­чайно трудно и почти невозможно по условиям техники. Ведь чтобы изобразить конокрадов в 700 строках, все время должен говорить и думать в их тоне и чувствовать в их духе, иначе, если я подбавлю субъективности, образы расплывутся и рассказ не будет так компактен, как надлежит быть всем коротеньким рассказам. Когда я пишу, я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам".

"Для того, чтобы подчеркнуть бедность просительницы, не нужно тратить много слов, не нужно говорить и ее жалком, нес­частном виде, а следует только вскользь сказать, что она была в рыжей тальме", - полагал Чехов.

Чехов действительно "объективнее" предшествующих писа­телей, он избегает прямых разоблачительных характеристик, авторских сентенций, однозначных выводов "от себя", но эта "объективность" объясняется не тем, что Чехов отказывается от оценки, а тем, что он, как человек нового, более современного типа сознания и самосознания, понимает неэффективность старо­го метода — метода проповеди, открытого морализаторства, ко­торый к тому времени уже изживает себя, который уже никого не убеждает а, скорее, компрометирует идею, которую хочет выра­зить и защитить автор.

Чехов советовал писательнице Л.А.Авиловой: "Вот Вам мой читательский совет: когда изображаете горемык и бесталанных и хотите разжалобить читателя, то старайтесь быть холоднее — это дает чужому горю как бы фон, на котором оно рисуется рельефнее. А то у Вас и герои плачут, и вы вздыхаете. Да, будьте холодны". И еще: "Надо быть равнодушным, когда пишешь жалостные рассказы".

Таким образом, вопрос заключается не в "объективности" или "пристрастности" как особом "градусе письма", а в толко­вании самого понятия "проповедь". Чеховский "нейтральный повествователь", рисующий мир через восприятие героев, не может позволить себе открытой проповеди в духе, скажем, тургеневского повествователя. Но в то же время чеховский "нейтрализм" даже в самый "объективный" период его творчества (который А.Чудаков определяет датами 1888-1894 г.г.) имеет не абсолютное, а относительное значе­ние. Излюбленный прием оценки Чехова — использование самоо­ценки, выраженной и в прямой самохарактеристике, а в основном — в жестах, мимике, словах, поступках, в которых герой раск­рывается полностью, и читателю ничего не стоит определить, как же относится к этому герою сам автор.

Обратимся к рассказу "Попрыгунья". Каким образом выра­батывается читательская оценка персонажей? Рассказ строится на сопоставлении двух персонажей — "необыкновенного" художника Рябовского и "обыкновенного" вра­ча Дымова, между которыми выбирает героиня рассказа Ольга Ивановна. Героиня склоняется в пользу Рябовского, но выбор читателя после первых же строк обращается к Дымову. Причем выбор этот не продиктован свободной волей читателя или его собственными пристрастиями. Он совершенно определенно направ­лен автором.

Компрометация Рябовского начинается с самого начала, когда автор характеризует художника. Казалось бы, уже в силу того, что характеристика дана через восприятие его Ольгой Ивановной, она должна быть сугубо положительной" "жанрист, анималист и пейзажист Рябовский, очень красивый белокурый мо­лодой человек, лет 25, имевший успех на выставках и продавший свою последнюю картину за пятьсот рублей". Но сочетание трех определений "жанрист, анималист и пейзажист" уже само по себе содержит иронию и явно указывает на неглубокий, поверхностный талант художника, а определения "очень красивый" и "белоку­рый" довершают банально-салонный образ несерьезного художни­ка. Упоминание же о пятистах рублях, вырученных им за карти­ну, указывают на цели и содержание его "творчества".

Мастерство Чехова в том и проявляется, что он отбирает для характеристики Рябовского такие определения, которые для Ольги Ивановны кажутся лестными, а на читателя производят об­ратное впечатление.

При первой же встрече читателя с Рябовским Чехов дает образчики его речи и поведения - причем поведения многократно повторяющегося - при оценке этюдов Ольги Ивановны. "Когда она показывала ему свою живопись, он засовывал руки глубоко в карманы, крепко сжимал губы, сопел и говорил: "Так-с... Это облако у вас кричит: оно освещено не по-вечернему. Передний край как-то сжеван и что-то, понимаете ли, не то... А избушка у вас подавилась чем-то и жалобно пищит... надо бы угол этот потемнее взять. А в общем недурственно... Хвалю". Здесь все: от позы, выражения лица и сопения до самой оценки, из которой становится ясно, что Рябовский лишь дурачит Ольгу Ивановну, и что его "хвалю" скорее относится к оценке ее как женщины, не­жели оценке этюдов, - опять-таки работает против Рябовского. И такое оценочное содержание, как пишет В.Ерофеев, присутс­твует буквально в каждом слове, сказанном о Рябовском, более того, даже сказанном им самим.

Чехов как бы заставляет его самого говорить о собственной пошлости и баналь­ности: "Я чувствую себя в вашей власти", "я раб", "зачем вы сегодня так обворожительны?". Несколько раз на протяжении рассказа Рябовский томно повторяет: "Я устал" Даже спрашива­ет: "Я красив?". В результате у читателя складывается опреде­ленное представление о Рябовском как человеке пошлом, "непод­линном".

Характеристика Дымова тоже находится в поле восприятия Ольги Ивановны, которая относится к своему мужу как человеку недалекому, бесталанному, приземленному. Он работает, "как вол, день и ночь", никогда не жалуется на усталость, он естественен, мягок, интеллигентен. В чем можно его упрекнуть? Наверное, в излишнем великодушии. Ольга Ива­новна с пафосом восклицает: "Этот человек гнетет меня своим великодушием!" В чрезмерной кротости? В бесхарактерности — когда он, уставший после недели напряженного труда, добирается до дачи и тут же отправляется обратно в город, чтобы привезти Ольге Ивановне наряд для маскарада?

В "зоне голоса" (В.Ерофеев) Ольги Ивановны находится и характеристика заболевшего Дымова: "Молчаливое, безропотное, непонятное существо, обезличенное своею кротостью, бесхарак­терное, слабое от излишней доброты". Но разве доброта может быть излишней? А "непонятным" Дымов был только для своей же­ны. И отрицание Ольги Ивановны берется читателем под сомнение. Авторские оценки Чехов передает своим героям, и в конце рассказа устами Коростелева расставляет все по своим местам: "Кончается... – повторил он тонким голоском и опять всхлип­нул. – Умирает потому, что пожертвовал собой... Какая потеря для науки! – сказал он с горечью. – Это, если всех нас срав­нить с ним, был великий, необыкновенный человек! Какие даро­вания! Какие надежды он подавал нам всем!... Господи Боже мой, это был бы такой ученый, какого теперь днем с огнем не найдешь. <...>

Коростелев в отчаянии закрыл обеими руками лицо и пока­чал головой.

– А какая нравственная сила! – продолжал он, всё больше озлобляясь на кого-то. – Добрая, чистая, любящая душа – не че­ловек, а стекло! Служил науке и умер от науки. А работал, как вол, день и ночь, никто его не щадил, и молодой ученый, буду­щий профессор, должен был искать себе практику и по ночам за­ниматься переводами, чтобы платить вот за эти... подлые тряп­ки!"

И только тогда Ольга Ивановна с ужасом осознала, что ее муж человек "в самом деле необыкновенный, редкий и, в сравне­нии с теми, кого она знала, великий человек". И всё вокруг — "стены, потолок, лампа и ковер на полу замигали ей насмешли­во, как будто желая сказать: "Прозевала" прозевала!" "Она хо­тела объяснить ему, что то была ошибка, что не всё еще поте­ряно, что жизнь еще может быть прекрасной и счастливой, что он редкий, необыкновенный, великий человек и что она будет всю жизнь благоговеть перед ним, молиться и испытывать свя­щенный страх..." Даже в такой момент Ольга Ивановна не может избавиться от экзальтации, от выспренных, искусственных слов. И это превращает ее в глазах читателя в человека ограниченно­го, неумного, пошлого. В погоне за знаменитостями она действительно прозевала поистине настоящего, "необыкновенного" чело­века, который жил рядом с нею и так кротко приглашал к ужину тех, кто не стоил его мизинца.

Читатель почти всегда имеет возможность вынести опреде­ленное суждение о героях чеховских рассказов, суждение, кото­рое ему очень искусно и незаметно подсказывает сам повество­ватель. Разночтения крайне редки, и общее правило касается также тех случаев, когда противопоставление "подлинности" и "неподлинности" гораздо менее очевидно, нежели в "Попрыгунье".

Так, например, деятельная, всегда чем-то занятая и энергичная Лиза из "Дома с мезонином" вызывает у читателя ан­типатию, а ничего не делающий художник, наоборот, симпатию. Вот почему можно говорить об относительности такого понятия, как "объективность Чехова" — читатель всегда точно улавли­вает оттенки иронии, сарказма или неприязни, которые в той или иной степени выражены в авторских репликах и словах дру­гих персонажей и ясно передают точку зрения автора.

Вопрос об "объективности" напрямую соотносится с вопро­сом о "проповеди" в литературе, о максимальном доверии писа­теля к читателю. Апеллируя к уму, чести и совести своего чи­тателя, Чехов был убежден, что он сам сделает правильный вы­вод, сам определит верный угол зрения, и эта ориентация на читателя придает особый магнетизм чеховскому творчеству, об­ращающему каждого человека к оценке и переоценке своего внут­реннего потенциала, своих взглядов и убеждений.

■ ■ ■

С.Н.Булгаков подчеркивал, что Чехова нельзя считать только талантливым бытописателем русской жизни. Его идеи, его художественное мышление и творчество имеют "мировое значе­ние". "Чеховское настроение психологически, может быть, и связанное с сумерками 80-х годов в России, философски имеет более общее значение. Чеховым ставится вопрос и подвергается тяжелому сомнению, так сказать, доброкачественность средней человеческой души, ее способность выпрямиться во весь свой потенциальный рост, раскрыть и обнаружить свою идеальную приро­ду, следовательно, ставится коренная и великая проблема мета­физического и религиозного сознания - загадка о человеке. Настроение Чехова должно быть поэтому определено как мировая скорбь в полном смысле этого слова, и наряду с Байроном и дру­гими Чехов является поэтом мировой скорби".

Как полагает С.Н.Булгаков, основным мотивом творчества Чехова является скорбь о бессилии человека воплотить в своей жизни смутно или ясно осознаваемый идеал. Более всего удручал писателя разлад между должным и существующим, идеалом и дейс­твительностью, отравляющей человеческую душу. Чехов скорбит о бескрылости человека, об его неспособности подняться даже на ту высоту, которая ему вполне доступна, "о слабости горения его сердца к добру, которое бессильно сжечь наседающую пену и мусор обыденщины". (С.Н.Булгаков)

И все же вывод, который неоспоримо вытекает их твор­чества Чехова — это вера в неоспоримую и всемогущую силу Доб­ра, способную переродить поврежденного и поддержать слабого человека. Умея любить и ценить жизнь, обладая неутомимой дея­тельной натурой, Чехов верил, что, "как ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и все же в Божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и все на земле только ждет, чтобы слиться с правдою, как лунный свет сливается с ночью".

В рассказе "Студент" (любимый рассказ Чехова), где на трех страницах вмещено огромное содержание и заключен глубо­чайший смысл, мы читаем о возвращавшемся домой студенте: "И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, - думал он, - связа­но с настоящим непрерывной цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой. А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднима­ясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкой полосой светилась холодная заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы — ему было только 22 года — и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевало им ма­ло-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла".

■ Понятия добра и красоты в творчестве Чехова

Вера в несокрушимую силу добра, в необходимость и свя­тость красоты в человеческой жизни и в отношениях рождала в душе Чехова непримиримую ненависть ко всему, что искажало эту жизнь, что мешало человеку осуществить все заложенное в него Богом и дарованное судьбой.

В произведениях Чехова затронуты многие социальные воп­росы. Как полагает С.Н.Булгаков, "на первое место следует поставить заслуги Чехова как бытописателя крестьянского разо­рения". Его рассказы "Мужики", "Новая дача", "В овраге" дают поразительную картину оскудения русской крестьянской жизни, обнищания, отупения, нравственной деградации, углубления от­чуждения между барином и мужиком. Даже самые лучшие намерения "новых дачников", их неумелые попытки сблизиться с народом терпят фиаско.

Герой рассказа "Моя жизнь" так горестно говорит о своем времени: "Крепостного права нет, зато растет ка­питализм. И в самый разгар освободительных идей, так же, как во времена Батыя, большинство кормит, одевает и защищает меньшинство, оставаясь само голодным, раздетым и беззащитным. Такой порядок прекрасно уживается с какими угодно веяниями и течениями, потому что искусство порабощения тоже культивиру­ется постепенно. Мы уже не дерем на конюшне наших лакеев, но мы придаем рабству утонченные формы, по крайней мере, умеем находить для него оправдание в каждом отдельном случае". В этих словах ярко воплотились размышления Чехова над теми со­циальными проблемами, что волновали его современников и по­рождали всевозможные учения и теории по переустройству об­щества.

Удивительна способность Чехова придавать "случаю" пре­дельно обобщающий масштаб и при этом не переступить через ту грань, что отделяет художественное произведений от публицис­тики или философского морализаторства.

Герой рассказа "Случай из практики", приглашенный для лечения дочери владелицы фабрики Ляликовой, глядя на фабрич­ные корпуса думает: "Тут недоразумение, конечно... Тысячи пол­торы-две фабричных работают без отдыха, в нездоровой обста­новке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка в кабаке отрезвляются от этого кошмара; сотня людей надзирает за работой, и вся жизнь этой сотни уходит на записывание штрафов, на брань, несправедливости, и только двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгодами, хотя совсем не рабо­тают и презирают плохой ситец. Но какие выгоды, как пользуют­ся ими? Ляликова и ее дочь несчастны, на них жалко смотреть, живет в свое удовольствие только одна Христина Дмитриевна, пожилая, глуповатая девица в pince-nez. И выходит так, зна­чит, что работают все эти пять корпусов и на восточных рынках продается плохой ситец для того только, чтобы Христина Дмит­риевна могла кушать стерлядь и пить мадеру". Абсурдность такого существования поражает. Интересно, что от этого рассказа - прямой путь к куп­ринскому "Молоху", к "Фабрике" А.Блока. "Хорошо чувствует се­бя здесь только одна гувернантка, и фабрика работает для ее удовольствия. Но это так кажется, она здесь только подставное лицо. Главный же, для кого здесь все делается, - это дьявол".

И он думал о дьяволе, в которого не верил, и оглядывал­ся на два окна, в которых светился огонь. Ему казалось, что этими багровыми глазами смотрел на него сам дьявол, та неве­домая сила, которая создала отношения между сильными и слабы­ми, эту грубую ошибку, которую теперь ничем не исправишь".

Абсурд человеческого существования настолько не подда­ется разумному осмыслению, что действительно начинает казать­ся, что жизнью людей управляет какая-то злая слепая сила. "Нужно, чтобы сильный мешал жить слабому, таков закон приро­ды, но это понятно и легко укладывается в мысль только в га­зетной статье или в учебнике, в той же каше, какую представ­ляет из себя обыденная жизнь, в путанице всех мелочей, из ко­торых сотканы человеческие отношения, это уже не закон, а ло­гическая несообразность, когда и сильный, и слабый одинаково падают жертвой своих взаимных отношений, невольно покоряясь какой-то направляющей силе, неизвестной, стоящей вне жизни, посторонней человеку. Так думал Королев, сидя на досках, и мало-помалу им овладело настроение, как будто эта неизвест­ная, таинственная сила в самом деле была близко и смотрела".

Но особая мудрость Чехова в том и состояла, что сосредоточи­ваться на этих мыслях он своим героям не позволял: слишком хороша все-таки жизнь, чтобы эти "вечные и неразрешимые воп­росы" занимали человека без остатка. И вот уже, уезжая утром от Ляликовой, Королев "уже не помнил ни о рабочих, ни о свай­ных постройках, ни о дьяволе": ведь "было слышно, как пели жаворонки, как звонили в церкви. Окна в фабричных корпусах весело сияли", и доктор "думал о том времени, быть может, уже близком, когда жизнь будет такою, как это тихое, воскресное утро; и думал о том, как это приятно в такое утро, весной, ехать на тройке, в хорошей коляске и греться на солнышке".

Как писал В.К.Гайдук, "общественная ущербность исторического пессимизма раскрывается Чеховым в рассказе "Счастье" не только в опти­мистическом решении темы народа, но и в противопоставлении "хаосу" и "бессмысленности" истории поступательного развития человеческой цивилизации.

"Солнце еще не взошло, но уже были видны все курганы и далекая, похожая на облако, Саур-Могила с остроконечной вер­хушкой. Если взобраться на эту могилу, то с нее видна равни­на, такая же ровная и безграничная, как небо, видны барские усадьбы, хутора немцев, и молокан, деревни, а дальнозоркий калмык увидит даже город и поезда железных дорог. Только от­сюда и видно, что на этом свете, кроме молчаливой степи и ве­ковых курганов, есть другая жизнь, которой нет дела до закры­того счастья и овечьих мыслей".

В этом также глубоко символическом пейзаже, казалось бы, совершенно конкретный план: равнины, барские усадьбы, ху­тора, хутора, деревни, город, поезда железных дорог - неза­метно перерастает в предельное обобщение - "на этом свете". В результате картина получает действительно исторический раз­мах: "кроме молчаливой степи и вековых курганов, есть другая жизнь..." Эта другая жизнь - не "хаос" и "бессмыслица", а за­кономерный исторический процесс".

В "Записной книжке" Чехов писал: "счастье и радость жизни не в деньгах и не в любви, а в правде". Именно правда становится священным словом Чехова. "Не в любви...". Да, не в той любви, которая создает мещанский мирок унылого прозябания и от которой бегут совестливые герои писателя. Но в такой любви, которая была бы "...призывом к новым формам жизни, вы­соким и разумным, накануне которых мы уже живем, быть может, и которые предчувствуем иногда...".

И в той же "Записной книжке" можно найти пророческий завет великого писателя: "Желание служить общему благу должно непременно быть потребностью души, условием личного счастья, если же оно проистекает не отсюда, а из теоретических или иных соображений, то оно не то".

Н.Бердяев писал: "У русских всегда есть жажда иной жиз­ни, иного мира, всегда есть недовольство тем, что есть. <...> Странничество - очень характерное русское явление, в такой степени не знакомое Западу. <...> Есть не только физическое, но и духовное странничество. Оно есть невозможность успоко­иться ни на чем конечном, устремленность к бесконечному". Этим "духовным странничеством" и заражены герои Чехова.

Так рождается мечта Чехова о счастье нового человека, которому нужны не "три аршина земли", а "весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа". Но для осуществления этой мечты "не ждать нужно, а бороться", - скажет один их че­ховских героев. Но как бороться? Революционные методы борьбы, в основе которых — разрушение, а не созидание, Чеховым не принимались. Борьба - это "незаискивающий протест" против всех мерзостей жизни, это жизнь, наполненная деятельным тру­дом. Как скажет герой его пьесы-завещания "Вишневый сад", Россия только тогда станет цветущим садом, когда каждый на своем клочке земли займется хозяйством, когда каждый будет хорошо и добросовестно заниматься своим делом.

Творчество Чехова оказало огромное влияние на всю пос­ледующую литературу - не только русскую, но и мировую. Откры­тые Чеховым законы художественного творчества, его взгляд на человека и проблемы жизнеустройства оказались во многом пло­дотворными для писателей и мыслителей последующих поколений. Влияние чеховского художественного метода мы найдем в произ­ведениях таких писателей ХХ столетия, как И.А.Бунин, Б.К.Зай­цев, А.И.Куприн и многих других.

Чехов ввел в литературу совершенно новый тип творчества, абсолютно не похожий на тот, что был известен до него не только в России, но и на Западе. Уже Л.Н.Толстой говорил о мировом значении чеховского новаторства: "Чехов создал новые, совершенно новые, по-моему, для всего мира формы писания, подобные которым я не встречал нигде".

ВОПРОСЫ И ЗАДАНИЯ

Ответьте на вопросы

1. Каким было начало творческой деятельности Чехова?

2. Почему Чехов отвергал дидактику в искусстве?

3. Что в искусстве было главным для Чехова?

4. Что более всего Чехов ценил в художнике и почему?

5. В чем состояло предназначение Чехова-художника?

6. В чем сущность представлений Чехова о человеческой личности?

7. Почему в произведениях Чехова нет традиционного для русской литературы героя-идеолога?

8. Каково содержание "духовного капитала" Чехова. В чем его смысл?

9. В чем состоит "норма жизни" и идеал по Чехову?

10. Какое значение имела для Чехова и его творчества по­ездка на Сахалин?

11. Каково отношение Чехова к природе и как онон прояв­ляется в его жизни и творчестве?

12. Что говорил Чехов об интеллигентности?

13. Что говорил Чехов о вере? Как отразилась в его твор­честве "тоска о смысле жизни"?

14. Каким образом повесть "Дуэль" связана с социаль­но-философскими проблемами и идеями современности?

15. Каким содержанием наполнены понятия "подлинной" и "неподлинной" жизни в творчестве Чехова?

16. Почему Чехов говорил не о силе, а о слабости челове­ка? В каких произведениях?

17. Почему атмосфера провинциального города вызывала в Чехове такую неприязнь? В каких произведениях она изображает­ся?

18. Что говорил Чехов о счастье?

19. В чем видел Чехов причины "несостоявшейся" жизни че­ловека?

20. Какова проблематика рассказа "Человек в футляре"?

21. В чем видит Чехов причины нравственной гибели чело­века? В каких произведениях анализирует их?

22. Что можно сказать о характере чеховской объективнос­ти? Почему она стала предметом споров и различных толкований?

23. Какими художественными средствами выражается авторс­кое отношение к изображаемому в произведениях Чехова?

24. Какие особенности поэтики Чехова выделяет В.Набоков?

25. Что С.Н.Булгаков считает основным мотивом творчест­ва Чехова?

26. Какие социальные вопросы затрагивает Чехов в своих произведениях?

27. Каково значение творчества Чехова для русского и ми­рового искусства?