Образы Обломова, Штольца
Роман Гончарова - это, прежде иного, книга о странном, раздражающем несхожестью, не типическом человеке. Человеке не поддающемся, непривычном и "блаженном", однако тоже обнаружившим себя как есть. Обломов, отстаивающий свой обычай чувств, свой лад жизни и свой устав мысли; Обломов, избегающий, сторонящийся навязываемых, "во благо", наставлений, советов и напутствий, что обступают или теснят, стремясь, вразумив, изменить его - нелепого ленивца и мечтательного лежебоку, - Обломов этот и такой сродни и ближе Дон Кихоту, князю Мышкину или Марку Аврелию, нежели Адуеву или Райскому. Смысл и знак этого образа не по литературному чину снижен до "обломовщины", толкуемой обыкновенно даже не по Штольцу, а по Добролюбову.
"Обломов" же - произведение чувственно- философское; в нем действуют не типы и характеры, а живут душа, ум и плоть; он доверху полон исповеданием любви.
Обломов не есть человек сообщества, в которого Гончаров не верит, поэтому и роман не есть исследование особенностей общественной жизни современного этому роману человека, а есть развоплощение и постижение чувств обособленной души-одиночки, озабоченной самосохранением.
Гончаров, в письме к Никитенко: "Нет намеков, загадок, тумана, как в фигуре, например, Штольца, о котором не знаешь, откуда и зачем он?" (8, 282). (Невнятность происхождения его и есть, кажется, знак развития не только внутреннего чувства, а и вне рожденной идеи.) Андрей Иванович Штольц не просто обычайный деятель и работник жизни - он ее учитель и владелец, одаренный умным, уверенным в своей правоте сердцем. Но смягченный истинно скромной добротой своего автора-собеседника, обереженный и вырученный им из преувеличений и прямой ("смирение паче гордости") одержимости проповедника, он явлен нам душой отзывчивой, полной благожелательного труда, обоснованного не только умозрительно, но и злободневно.
Так Штольц - устойчивый и строгий, Штольц - опрятно воспитанных мыслей и чувств, Штольц - освоивший опыт замысла и воплощения, сильный в умозрении Штольц терпит, сам того не ведая, замедленное "честностью и верностью" обломовской, нешумное философское поражение. Противоречивый трагизм его человеколюбивого сознания состоит именно и только в том, что он с удивлением обнаруживает перед собой загадочного человека; что при всей житейской небрежной беспомощности и насквозь видной, ясной душе Ильи Ильича тот так и не обнаружен, так и не понят, так и не внятен. Несуетная мудрость Обломова в том и сквозит, что восприятие мира (как большого, так и своего, малого) он не опосредует ни умышленной идеей жизни, ни долгом добра - он именно согласен с ней (жизнью) во всем, чуток к каждому ее движению и откликается запросто, сразу и вдруг. Но отклик его не принужден и не замысловат - он исходит из чисто слышимых "звонких" гласных - основ и начал языка души.
В далеком от романа по времени письме П. Г. Ганзену (9 февраля 1885 года) Гончаров недоумевал: "Я в газетах читал, что он (Цабель) написал в каком-то немецком журнале (Rundschau) отзыв об "Обломове" и, между прочим, относит его к лишним людям: вот и не понял! я был прав, говоря, что иностранцам неясен будет тип Обломова. Таких лишних людей полна вся русская толпа, скорее не-лишних меньше"
Жизнь, по Обломову, есть не простая попытка одинокого человека стяжать, сохранить и отстоять свое душевное имение, которое единственно подлинной жизнью - жизнью чувства - и полнится. Жизнь, по Обломову, это еще и собирание обращенного внутрь себя человека в своем доме, а не бег стремглав мчащегося знатока "жизни и России", немощного как покорить жизнь, так и внять ей, всегда стремясь не внутрь, а вне себя.
Гончаров - писатель с таким глубинным, внимательным доверием к самовидным движениям собственной души, за которыми следует он послушно, нелицеприятно, но доброжелательно и бессудно, с таким выразительным терпением, отчетливой искренностью и спокойной смелостью записавший рассказ души о самой себе, что явление "Обломова" едва ли не редкость в русской литературе XIX века. Гончаровский роман - это, сказать ли, дневник участливого, внятного и сострадательного вглядывания в глубину собственных чувств и слаживания их с чувствами других и другими чувствами. Причем дневник этот правдив непреднамеренно, а потому щедр и понимающе добр к человеку жизни.