9 Вытеснение — перевод психического содержания из сознания в бессознательное или

удерживание его в бессознательном состоянии. Поддерживается определенными

бессознательными силами. Одно из важнейших защитных механизмов, благодаря

которому неприемлемые для Я желания становятся бессознательными.

Таким образом, мы c большим удобством можем обходиться нашими тремя терминами:

Bw, Vbw, Ubw, если только не станем упускать из виду, что в описательном смысле

существует двоякое бессознательное, в динамическом же только одно. В некоторых

случаях, когда изложение преследует особые цели, этим различием можно

пренебречь, в других же случаях оно, конечно, совершенно необходимо. Вообще же

мы достаточно привыкли к двойственному смыслу бессознательного и хорошо c ним

справлялись. Избежать этой двойственности, поскольку я могу судить, невозможно;

различие между сознательным и бессознательным есть в конечном счете вопрос

восприятия, на который приходится отвечать или да или нет, самый же акт

восприятия не дает никаких указаний на то, почему что-либо воспринимается или не

воспринимается. Мы не вправе жаловаться на то, что динамическое в явлении может

быть выражено только двусмысленно *.

* Сравните: «Замечания о понятии бессознательного» (Sammlung kleiner Schriften

zur Neurosenlehre», 4 Folge) Новейшее направление в критике бессознательного

заслуживает быть здесь рассмотренным. Некоторые исследователи, не отказывающиеся

от признания психоаналитических фактов, но не желающие признать бессознательное,

находят выход из положения c помощью никем не оспариваемого факта, что и

сознание как феномен дает возможность различать целый ряд оттенков интенсивности

или ясности. Наряду c процессами, которые сознаются весьма живо, ярко и

осязательно, нами переживаются также и другие состояния, которые лишь едва

заметно отражаются в сознании, и наиболее слабо сознаваемые якобы суть те,

которые психоанализ хочет обозначить неподходящим термином «бессознательное».

Они-де, в сущности, тоже сознательны или «находятся в сознании» и могут стать

вполне и ярко сознательными, если только привлечь к ним достаточно внимания.

Поскольку мы можем содействовать рассудочными аргументами разрешению вопроса,

зависящего от соглашения или эмоциональных моментов, по поводу приведенных

возражений можно заметить следующее: указание на ряд степеней сознания не

содержит 8 себе ничего обязательного и имеет не больше доказательной силы, чем

аналогичные положения: существует множество градаций освещения, начиная от

самого яркого, ослепительного света и кончая слабым мерцанием, следовательно, не

существует никакой темноты. Или: существуют различные степени жизненности,

следовательно, не существует смерти. Эти положения в известном отношении могут

быть и содержательными, но практически они непригодны, как это тотчас

обнаружится, если мы пожелаем сделать из них соответствующие выводы, например:

следовательно, не нужно зажигать света, или: следовательно, все организмы

бессмертны. Кроме того, вследствие такого незаметного подведения под понятие

«сознательного» утрачивается единственная непосредственная достоверность,

которая вообще существует в области психического. Сознание, о котором ничего не

знаешь, кажется мне гораздо более абсурдным, чем бессознательное душевное. И

наконец, такое приравнивание незаметного бессознательному пытались осуществить,

явным образом недостаточно считаясь c динамическими отношениями, которые для

психоаналитического понимания играли руководящую роль. Ибо два факта упускаются

при этом из виду: во-первых, очень трудно и требует большого напряжения уделить

достаточно внимания такому незаметному: во-вторых, если даже это и удается, то

прежде бывшее незаметным не познается теперь сознанием, наоборот, часто

представляется ему совершенно чуждым, враждебным и резко им отвергается.

Возвращение от бессознательного к малозаметному и незаметному есть, таким образом, все-гаки только следствие предубеждения, для которого тождество

психического и сознательного раз навсегда установлено.

В дальнейшем развитии психоаналитической работы выясняется, однако, что и эти

различия оказываются неисчерпывающими, практически недостаточными. Из числа

положений, служащих тому доказательством, приведем решающее. Мы создали себе

представление о связной организации душевных процессов в одной личности и

обозначаем его как Я этой личности. Это Я связано c сознанием, что оно

господствует над побуждениями к движению, т.е. к вынесению возбуждений во

внешний мир. Это та душевная инстанция, которая контролирует все частные

процессы, которая ночью отходит ко сну и все же руководит цензурой сновидений.

Из этого Я исходит также вытеснение, благодаря которому известные душевные

побуждения подлежат исключению не только из сознания, но также из других

областей значимости и деятельности. Это устраненное путем вытеснения в анализе

противопоставляет себя Я, и анализ стоит перед задачей устранить сопротивление,

производимое Я по отношению к общению c вытесненным. Во время анализа мы

наблюдаем, как больной, если ему ставятся известные задачи, попадает в

затруднительное положение; его ассоциации прекращаются, как только они должны

приблизиться к вытесненному. Тогда мы говорим ему, что он находится во власти

сопротивления, но сам он ничего о нем не знает, и даже в том случае, когда на

основании чувства неудовольствия он должен догадываться, что в нем действует

какое-то сопротивление, он все же не умеет ни назвать, ни указать его. Но так

как сопротивление, несомненно, исходит из его Я и принадлежит последнему, то мы

оказываемся в неожиданном положении. Мы нашли в самом Я нечто такое, что тоже

бессознательно и проявляется подобно вытесненному, т.е. оказывает сильное

действие, не переходя в сознание, и для осознания чего требуется особая работа.

Следствием такого наблюдения для аналитической практики является то, что мы

попадаем в бесконечное множество затруднений и неясностей, если только хотим

придерживаться привычных способов выражения, например, если хотим свести явление

невроза к конфликту между сознанием и бессознательным. Исходя из нашей теории

структурных отношений душевной жизни, мы должны такое противопоставление

заменить другим, а именно цельному Я противопоставить отколовшееся от него

вытесненное.

Однако следствия из нашего понимания бессознательного еще более значительны.

Знакомство c динамикой внесло первую поправку, структурная теория вносит вторую.

Мы приходим к выводу, что Ubw не совпадает c вытесненным; остается верным, что

все вытесненное бессознательно, но не все бессознательное есть вытесненное. Даже

часть Я (один бог ведает, насколько важная часть Я может быть бессознательной),

без всякого сомнения, бессознательна. И это бессознательное в Я не есть скрытое

в смысле предсознательного, иначе его нельзя было бы сделать активным без

осознания и само осознание не представляло бы столько трудностей. Когда мы,

таким образом, стоим перед необходимостью признания третьего, не вытесненного

Ubw, то нам приходится признать, что характер бессознательного теряет для нас

свое значение. Он обращается в многосмысленное качество, не позволяющее широких

и непререкаемых выводов, для которых нам хотелось бы его использовать. Тем не

менее нужно остерегаться пренебрегать им, так как в конце концов свойство

бессознательности или сознательности является единственным светочем во тьме

психологии глубин.

Фрейд 3. Я и оно // Избранное. М., 1989. С. 370 — 374

Психоаналитическая спекуляция связана c фактом, получаемым при исследовании

бессознательных процессов и состоящим в том, что сознательность является

необязательным признаком психических процессов, но служит лишь особой функцией

их. Выражаясь метапсихологически, можно утверждать, что сознание есть работа

отдельной системы, которую можно назвать «Bw». Так как сознание есть главным

образом восприятие раздражений, приходящих к нам из внешнего мира, а также

чувств удовольствия и неудовольствия, которые могут проистекать лишь изнутри

нашего психического аппарата, системе W — Bw * может быть указано

пространственное местоположение. Она должна лежать на границе внешнего и

внутреннего, будучи обращенной к внешнему миру и облекая другие психические

системы. Мы, далее, замечаем, что c принятием этого мы не открыли ничего нового,

но лишь присоединились к анатомии мозга, которая локализует сознание в мозговой

коре, в этом внешнем окутывающем слое нашего центрального аппарата. Анатомия

мозга вовсе не должна задавать себе вопроса, почему, рассуждая анатомически,

сознание локализовано как раз в наружной стороне мозга, вместо того чтобы

пребывать хорошо защищенным где-нибудь глубоко внутри. Может быть, мы

воспользуемся этими данными для дальнейшего объяснения нашей системы W — Bw.

Сознательность не есть единственное свойство, которое мы приписываем

происходящим в этой системе процессам. Мы опираемся на данные психоанализа,

допуская, что процессы возбуждения оставляют в других системах длительные следы,

как основу памяти, т.е. следы воспоминаний, которые не имеют ничего общего c

сознанием. Часто они остаются наиболее стойкими и продолжительными, если

вызвавший их процесс никогда не доходил до сознания. Однако трудно предположить,

что такие длительные следы возбуждения остаются и в системе W — Bw. Они очень

скоро ограничили бы способность этой системы к восприятию новых возбуждений **, если бы они оставались всегда сознательными; наоборот, если бы они всегда

оставались бессознательными, то поставили бы перед нами задачу объяснить

существование бессознательных процессов в системе, функционирование которой

обыкновенно сопровождается феноменом сознания. Таким допущением, которое

выделяет сознание в особую систему, мы, так сказать, ничего не изменили бы и

ничего не выиграли бы. Если это и не является абсолютно решающим соображением,

то все же оно может побудить нас предположить, что сознание и оставление следа в

памяти несовместимы друг c другом внутри одной и той же системы. Мы могли бы

сказать, что в системе Bw процесс возбуждения совершается сознательно, но не

оставляет никакого длительного следа; все следы этого процесса, на которых

базируется воспоминание, при распространении этого возбуждения переносятся на

ближайшие внутренние системы. В этом смысле я набросал схему, которую выставил в

1900 году в спекулятивной части «Толкования сновидений». Если подумать, как мало

мы знаем из других источников о возникновении сознания, то нужно отвести

известное значение хоть несколько обоснованному утверждению, что сознание

возникает на месте следа воспоминания.

* Bw — сокращенное BewuBtsein — система сознания; W — Bw — система Wahrnehmung —

BewuBtsein — восприятие — сознание, указывающая на одно из важных положений

Фрейда, выводящее сознание из системы восприятий внешнего мира. Прим. перев.

** Ср. выводы П. Брейера в теоретической части его «Studien пЬег Hysterie»,

1895.

Таким образом, система Bw должна была отличаться той особенностью, что процесс

возбуждения не оставляет в ней, как во всех других психических системах,

длительного изменения ее элементов, но ведет как бы к вспышке в явлении

осознания. Такое уклонение от всеобщего правила требует разъяснения посредством

одного момента, приходящего на ум исключительно при исследовании этой системы, и

этим моментом, отсутствующим в других системах, могло бы легко оказаться

вынесенное наружу положение системы Bw, ее непосредственное соприкосновение c

внешним миром.

Представим себе живой организм в самой упрощенной форме его в качестве

недифференцированного пузырька раздражимой субстанции; тогда его поверхность,

обращенная к внешнему миру, является дифференцированной в силу своего положения

и служит органом, воспринимающим раздражение. Эмбриология, как повторение

филогенеза, действительно показывает, что центральная нервная система происходит

из эктодермы и что серая мозговая кора есть все же потомок примитивной наружной

поверхности, который перенимает посредством унаследования существенные ее

свойства. Казалось бы вполне возможным, что вследствие непрекращающегося натиска

внешних раздражений на поверхность пузырька его субстанция до известной глубины

изменяется, так что процесс возбуждения иначе протекает на поверхности, чем в

более глубоких слоях. Таким образом, образовалась такая кора, которая в конце

концов оказалась настолько прожженной раздражениями, что доставляет для

восприятия раздражений наилучшие условия и не способна уже к дальнейшему

видоизменению. При перенесении этого на систему Bw это означало бы, что ее

элементы не могли бы подвергаться никакому длительному изменению при прохождении

возбуждения, так как они уже модифицированы до крайности этим влиянием. Тогда

они уже подготовлены к возникновению сознания. В чем состоит модификация

субстанции и происходящего в ней процесса возбуждения, об этом можно составить

себе некоторое представление, которое, однако, в настоящее время не удается еще

проверить. Можно предположить, что возбуждение, при переходе от одного элемента

к другому, должно преодолеть известное сопротивление, и это уменьшение

сопротивления оставляет длительно существующий след возбуждения (проторение

путей); в системе Bw такое сопротивление, при переходе от одного элемента к

другому, не возникает. c этим представлением можно связать брейеровское

различение покоящейся (связанной) и свободно-подвижной энергии * в элементах

психических систем; элементы системы Bw обладали бы в таком случае не связанной,

но исключительно свободно-отводимой энергией. Но я полагаю, что пока лучше об

этих вещах высказываться c возможной неопределенностью. Все же мы связали

посредством этих рассуждений возникновение сознания c положением системы Bw и c

приписываемыми ей особенностями протекания процесса возбуждения.

* Studien fiber Hysterie von J. Breuer und S. Freud 3 unverand. Aufl., 1917.

Мы должны осветить еще один момент в живом пузырьке c его корковым слоем,

воспринимающим раздражение. Этот кусочек живой материи носится среди внешнего

мира, заряженного энергией огромной силы, и если бы он не был снабжен защитой от

раздражения (Reizschutz), он давно погиб бы от действия этих раздражений. Он

вырабатывает это предохраняющее приспособление посредством того, что его

наружная поверхность изменяет структуру, присущую живому, становится в известной

степени неорганической и теперь уже в качестве особой оболочки или мембраны

действует сдерживающе на раздражение, т.е. ведет к тому, чтобы энергия внешнего

мира распространялась на ближайшие оставшиеся живыми слои лишь небольшой частью

своей прежней силы. Эти слои, защищенные от всей первоначальной силы

раздражения, могут посвятить себя усвоению всех допущенных к ним раздражений.

Этот внешний слой благодаря своему отмиранию предохраняет зато все более

глубокие слои от подобной участи по крайней мере до тех пор, пока раздражение не

достигает такой силы, что оно проламывает эту защиту. Для живого организма такая защита от раздражений является, пожалуй, более важной задачей, чем восприятие

раздражения; он снабжен собственным запасом энергии и должен больше всего

стремиться защищать свои особенные формы преобразования этой энергии от

нивелирующего, следовательно, разрушающего влияния энергии, действующей извне и

превышающей его собственную по силе. Восприятие раздражений имеет, главным

образом, своей целью ориентироваться в направлении и свойствах идущих извне

раздражений, а для этого оказывается достаточным брать из внешнего мира лишь

небольшие пробы и оценивать их в небольших дозах. У высокоразвитых организмов

воспринимающий корковый слой бывшего пузырька давно погрузился в глубину

организма, оставив часть этого слоя на поверхности под непосредственной общей

защитой от раздражения. Это и есть органы чувств, которые содержат в себе

приспособления для восприятия специфических раздражителей и особые средства для

защиты от слишком сильных раздражений и для задержки неадекватных видов

раздражений. Для них характерно то, что они перерабатывают лишь очень

незначительные количества внешнего раздражения, они берут лишь его мельчайшие

пробы из внешнего мира. Эти органы чувств можно сравнить c щупальцами, которые

ощупывают внешний мир и потом опять оттягиваются от него.

Я разрешу себе на этом месте кратко затронуть вопрос, который заслуживает самого

основательного изучения. Кантовское положение, что время и пространство суть

необходимые формы нашего мышления, в настоящее время может под влиянием

известных психоаналитических данных быть подвергнуто дискуссии. Мы установили,

что бессознательные душевные процессы сами по себе находятся «вне времени». Это

прежде всего означает то, что они не упорядочены во времени, что время ничего в

них не изменяет, что представление о времени нельзя применить к ним. Это

негативное свойство можно понять лишь путем сравнения c сознательными

психическими процессами. Наше абстрактное представление о времени должно почти

исключительно зависеть от свойства работы системы W — Bw и должно

соответствовать самовосприятию этой последней. При таком способе

функционирования системы должен быть избран другой путь защиты от раздражения. Я

знаю, что эти утверждения звучат весьма туманно, но должен ограничиться лишь

такими намеками.

Мы до сих пор указывали, что живой пузырек должен быть снабжен защитой от

раздражений внешнего мира. Перед тем мы утверждали, что ближайший его корковый

слой должен быть дифференцированным органом для восприятий раздражений извне.

Этот чувствительный корковый слой, будущая система Bw, также получает

возбуждения и изнутри. Положение этой системы между наружными и внутренними

влияниями и различия условий для влияний c той и другой стороны являются

решающими для работы этой системы и всего психического аппарата. Против внешних

влияний существует защита, которая уменьшает силу этих приходящих раздражений до

весьма малых доз; по отношению к внутренним влияниям такая защита невозможна,

возбуждение глубоких слоев непосредственно и не уменьшаясь распространяется на

эту систему, причем известный характер их протекания вызывает ряд ощущений

удовольствия и неудовольствия. Во всяком случае возбуждения, происходящие от

них, будут более адекватны способу работы этой системы по своей интенсивности и

по другим качественным свойствам (например, по своей амплитуде), чем

раздражения, приходящие из внешнего мира. Эти обстоятельства окончательно

определяют две вещи: во-первых, превалирование ощущений удовольствия и

неудовольствия, которые являются индикатором для процессов, происходящих внутри

аппарата, над всеми внешними раздражениями; во-вторых, деятельность,

направленную против таких внутренних возбуждений, которые ведут к слишком

большому увеличению неудовольствия. Отсюда может возникнуть склонность

относиться к ним таким образом, как будто они влияют не изнутри, а снаружи,

чтобы к ним возможно было применить те же защитные меры от раздражений. Таково

происхождение проекции, которой принадлежит столь большая роль в происхождении

патологических процессов.

Фрейд 3. По ту сторону принципа удовольствия // Психология бессознательного М.,

1989. С. 394 — 398

С. Л. ФРАНК

...В довоенное время, в то столь недавнее и столь далекое уже от нас время,

которое кажется теперь каким-то невозвратным золотым веком, все мы верили в

«культуру» и в культурное развитие человечества. Нет надобности здесь давать

логически точное определение этого довольно туманного идеала, достаточно

конкретно очертить духовную настроенность, выражавшуюся в вере в него. Нам

казалось, что в мире царит «прогресс», постепенное и непрерывное нравственное и

умственное совершенствование человечества, неразрывно связанное c таким же

совершенствованием его материальной и правовой жизни. Мы восхищались культурой

Европы и скорбели о культурной отсталости России. В Европе мы во всем

усматривали признаки «культуры»: в обилии школ, во всеобщей грамотности, в том,

что каждый рабочий и крестьянин читает газеты и интересуется политикой, в

уважении власти к правам граждан, в жизненном комфорте, в удобстве путей

сообщения, в высоком уровне научных знаний, в широкой гласности и чувстве

собственного достоинства, в трудолюбии и промышленном богатстве, в общей

налаженности и упорядоченности жизни — и еще во многом другом, что было бы

слишком долго пересказывать. Конечно, мы не закрывали глаз и на темные стороны

европейской жизни — мы замечали в ней и эгоизм, и мелочность, и мещанскую

пошлость и ограниченность, и обилие «буржуазных предрассудков», и жестокость

репрессий в отношении нарушителей буржуазного права и морали, и слепой и

хищнический национализм. Но в большинстве случаев нам казалось, что эти темные

стороны суть еще непреодоленные остатки прошлого, которые сами собой постепенно

будут устранены дальнейшим развитием культуры; ...основной фундамент культуры и

мирной гражданственности казался незыблемо заложенным в Европе, и мы мечтали,

что Россия скоро войдет, как равноправный член, в мирную, духовно и материально

благоустроенную семью культурных народов Европы. Варварская эпоха смут,

международных и гражданских войн, нищеты и бесправия казалась во всяком случае

отошедшей в безвозвратное прошлое, окончательно преодоленной гуманитарным развитием нового времени.

Поэтому когда разразилась великая европейская война, она оказалась для

большинства русских образованных людей совершенной неожиданностью, так что еще

за несколько дней до ее начала, когда все ее симптомы были уже налицо, почти

никто не верил в ее возможность. Когда она стала уже совершившимся фактом, она

еще продолжала казаться каким-то великим недоразумением, какой-то несчастной

случайностью, результатом преступной воли кучки милитаристически настроенных

правителей Германии. Никто еще не мог поверить в длительность, жестокость и

разрушительный характер этой войны: она казалась не естественным результатом и

выражением духовно-общественного состояния Европы и не великим историческим

событием, знаменующим новую эпоху, а случайным эпизодом, болезненным, но кратким

перерывом нормального культурного развития. Когда война затянулась на годы и

обнаружила и чудовищность своих опустошений, и жестокость своих средств, и

отчаянное, смертельное упорство воюющих сторон, отношение к ней стало понемногу

меняться; тогда каждой из воюющих сторон — в том числе и нам, русским, — стало

казаться, что вернуться к нормальной культурной жизни можно, только уничтожив

врага, окончательно устранив самый источник войны. Война была объявлена

последней войной, направленной на прекращение всяких войн, на окончательное

установление мирных и честных демократически-правовых начал и в отношениях между

народами. Когда разразилась русская революция — столь желанная для большинства

русских c точки зрения их идеала внутренней политики — и за ней последовали

массовое дезертирство и самовольная ликвидация войны, большинство русских снова

c патриотической горечью ощутило, что Россия еще не доросла до гражданской

зрелости Европы, что она сама себя вычеркнула из состава европейских государств,

борющихся за свое существование и свою культуру. Большевизм и анархия казались

злосчастным уделом одной только отсталой России, все той же несчастной России,

которая, в отличие от Европы, никак не может наладить своей жизни.

И тут неожиданно грянула германская революция, и многие сразу же, хотя и смутно,

почувствовали, что — при всем различии и внешнего, и внутреннего политического

положения России и Германии — их постигла какая-то общая судьба, что мировая

война завершается какой-то мировой смутой...

А затем стало очевидным, что в этой войне вообще нет победителей, что

общечеловеческая бойня, истребившая миллионы людей и разорившая всех, кроме

отдельных хищников и мародеров, кончилась безрезультатно, не искуплена ничьим

счастием и успехом. Все державы, хотя и не в одинаковой мере, истощены и

ослаблены, все подавлены и внутренними раздорами, и неупорядоченностью внешних

отношений; большинство победителей не знают, что делать c своей победой, и

стараются — тщетно — сами загладить ее печальные последствия; другие в

ослеплении губят сами себя и становятся предметом общей ненависти своим желанием

во что бы то ни стало добить побежденных. Во внутренней политике на очередь дня

становятся злобно-бессмысленные политические убийства — по большей части честных

людей, отдающих себе отчет в ужасе положения и старающихся найти выход из него.

В частной хозяйственной жизни господствует всеобщий упадок трудолюбия и

производительности труда, жажда легкой наживы, спекуляция на народном бедствии;

пресловутая немецкая честность и деловитость, казалось, глубоко укорененные

многовековым культурным развитием, сметены вихрем, точно внешние одеяния, не

имеющие никакой собственной опоры в личности...

И среди этого всеобщего смятения и маразма как мало признаков духовного

осмысления жизни и стремления к подлинному духовному возрождению! Когда теперь

мы, русские, материально и духовно обнищавшие, все потерявшие в жизни, ищем

поучения и осмысления у вождей европейской мысли, у которых большинство из нас

привыкло раньше учиться, мы, заранее склонные к смирению, всегда чуждые

национального самомнения и менее всего способные на него в эту несчастную для

нас эпоху, c изумлением узнаем, что, собственно, учиться нам не у кого и нечему,

и что даже наученные более горьким опытом наших несчастий, испив до дна чашу

страданий, мы, пожалуй, сами можем научить кое-чему полезному человечество. Мы,

по крайней мере, уже тем опередили его, что у нас меньше осталось иллюзий и

призрачных верований. Мы чувствуем себя среди европейцев, как Сократ среди своих

соотечественников, у которых он хотел чему-нибудь научиться, пока не признал,

что он — мудрее всех, потому что он, ничего не зная, по крайней мере, отдает

себе отчет в своем неведении, тогда как все остальные, ничего не зная, не знают

даже своей собственной духовной нищеты!

Мы изобразили резкими, схематическими штрихами процесс падения веры в

европейскую культуру, подчеркнув отдельные сильные толчки, исходившие от крупных

внешних событий и один за другим расшатывавшие эту веру. В действительности,

конечно, процесс этот гораздо сложнее; он совершался более постепенно и

неприметно, будучи результатом накопления множества разнородных, и сильных, и

бесконечно малых впечатлений. И эти впечатления были только поводами для него;

как все глубокие духовные и жизненные перемены, он осуществлялся спонтанно, шел

из каких-то невидимых глубин души и в точности психологически необъясним. Что-то

умерло в нашей душе; былой жар, былые восторги испарились, и мы c трудом

вспоминаем о них; мы состарились и духовно охладели, и сами не знаем, как это

случилось. Так, старики, глядя на образ возлюбленной своей юности, думают: «Как

мог я так увлекаться и безумствовать? Как мог я не замечать пустоты, глупости,

ординарности этого хорошенького личика? Как мог я считать божеством слабое, обычное человеческое существо, затрачивать на него свою душу?» Какая-то любовь,

какой-то наивный пыл безвозвратно потухли в душе. Мы идем по красивым, удобным,

благоустроенным улицам европейских столиц, которыми мы прежде восторгались, и не

понимаем, что в них хорошего: ровная плоскость асфальта, однообразные высокие

дома пошлой архитектуры; гудят и мчатся автомобили, развозя праздных жуиров,

жадных спекулянтов или озабоченных, духовно пустых «деловых людей»: внутри домов

— десятки и сотни одинаковых квартир мещанского уклада, в которых копошится

разбитый на семейные ячейки людской муравейник — чему тут радоваться? Тоска,

тоска беспросветная! Мы видим кучера или шофера, читающего газету на своем

сиденье — в какой восторг перед его просвещенностью и политической

сознательностью мы приходили раньше при этом зрелище! Теперь мы равнодушно

проходим мимо, а если живем в Германии, то злобно думаем: «Наверное, тоже играет

на бирже» и уверены, что теперь мы оцениваем это явление правильнее, чем прежде.

Где трепет, c которым мы когда-то всходили на галереи европейских парламентов и

прислушивались к страстным, вдохновенным речам политических ораторов? Едва ли мы

читаем внимательно эти речи и в газетах, а если и пробежим глазами, то c

равнодушием и скукой; мы заранее знаем их содержание: либо безответственная

демагогия, либо официально-лицемерное провозглашение каких-либо священных

принципов, в которые никто не верит и которые никогда не осуществляются,

оправдание какого-нибудь зла под тем или иным высоким предлогом, либо, наконец,

сознание своего бессилия и безвыходности положения; от всей текущей политики на

нас уже заранее веет или человеческой глупостью, или человеческой подлостью, или

тем и другим вместе, и во всяком случае — пошлостью, унынием, безнадежностью

серых будней.

Не радует нас больше и прогресс науки и связанное c ним развитие техники.

Путешествия по воздуху, этот птичий полет, о котором человечество мечтало

веками, стали уже почти будничным, обычным способом передвижения. Но для чего

это нужно, если не знаешь, куда и зачем лететь, если на всем свете царит та же

скука, безысходная духовная слабость и бессодержательность? А когда подумаешь,

что единственным реальным результатом этого развития воздушных сообщений

является возможность превратить войну в быстрое и беспощадное убийство населения

целых стран, в кошмарно-апокалипсическое истребление европейского человечества

огнем c неба, то трудно духовно увлечься его успехами и разве только в припадке

безумного отчаяния можно злорадно усмехнуться сатанинской мечте о

самоуничтожении гибнущей Европы. Общее развитие промышленной техники, накопление

богатства, усовершенствование внешних условий жизни, — все это вещи неплохие и,

конечно, нужные, но нет ли во всем этом какой-то безнадежности работы над

сизифовым камнем, раз неудержимое влечение к промышленно-торговому развитию

привело через войну к всеобщему разорению и обнищанию? Возможна ли сейчас еще та

юная, наивная вера, c которою работали над накоплением богатства и развитием

производства целые поколения людей, видевшие в этом средство к достижению какой-

то радостной, последней цели? И нужно ли, в самом деле, для человеческого

счастья это безграничное накопление, это превращение человека в раба вещей,

машин, телефонов и всяческих иных мертвых средств его собственной деятельности?

У нас нет ответа на эти вопросы; но у нас есть сомнения и недоверие, которых мы

прежде не знали.

А духовные ценности европейской культуры, чистые и самодовлеющие блага

искусства, науки и нравственной жизни? Но и на все это мы невольно смотрим

теперь иным скептическим взором. О нравственной жизни мы не будем здесь говорить

— это особая, и особенно тяжкая тема, о ней речь впереди. Здесь достаточно

сказать, что мы как-то за это время утеряли веру именно в самое наличие

нравственной жизни, нравственных устоев культурного человечества; все это именно

и оказалось неизмеримо более шатким, двусмысленным, призрачным, чем оно казалось

ранее. В искусстве самое великое мы видим в прошлом, современность же — не будем

произносить никаких приговоров о ней, претендующих на объективность и

обоснованность, но в ней нет художественного движения, способного захватить и

окрылить нас, скрасить тоску нашей будничной жизни и давать нам радостные слезы

умиления перед истинной вечной красотой. А вместе c тем после пережитых

испытаний произошел какой-то душевный сдвиг, в силу которого для нас потускнело

многое из прошлого. Всякая лирика и романтика в живописи, поэзии и музыке,

всякая субъективная утонченность, экзальтированность, изысканность и

идеалистическая туманность, в которых еще так недавно мы находили утеху, не

только не радует, но раздражает нас и претит нам: мы ищем — и не находим — чего-

то простого, существенного, бесспорного и в искусстве, какого-то хлеба

насущного, по которому мы духовно изголодались. А наука? Но и наука перестала

для нас быть кумиром. Толстые ученые книги, плоды изумительного прилежания и

безграничной осведомленности, всякие научные школы и методы не внушают нам

прежнего почтения и как-то не нужны нам теперь. Яснее прежнего мы видим, сколько

ограниченности, бездарности, рутинерства, словесных понятий, лишенных реального

содержания, скрыто в этом накопленном запасе книжного знания и как мало, в конце

концов, в большинстве «научных» произведений свежей мысли, ясных и глубоких

прозрений. И иногда кажется, что вся так называемая «наука», к которой мы также

раньше относились c благоговением неофитов и ученическим рвением, есть только

искусственный способ дрессировки бездарностей, что настоящие умные и живые

мыслители всегда выходят за пределы «научности», дают нам духовную пищу именно

потому, что ничего не изучают и никак не рассуждают, а видят что-то новое и

важное, и что этому не может научить никакая наука, — или же, что в этом и

состоит единственная подлинная наука, которой еще так мало в том, что слывет под именем науки...

Если мы попытаемся теперь систематизировать эти впечатления и оценки и хоть до

некоторой степени подвести им объектинный, обоснованный итог, то мы можем

выразить его, как мне кажется, в двух основных положениях. Во-первых, мы

потеряли веру в «прогресс» и считаем прогресс понятием ложным, туманным и

произвольным. Человечество вообще, и европейское человечество в частности, вовсе

не беспрерывно совершенствуется, не идет неуклонно по какому-то ровному и

прямому пути к осуществлению добра и правды. Напротив, оно блуждает без

предуказанного пути, подымаясь на высоты и снова падая c них в бездны, и каждая

эпоха живет какой-то верой, ложность или односторонность которой потом

изобличается. И в частности, тот переход от «средневековья» к нашему времени, то

«новое» время, которое тянется уже несколько веков и которое раньше

представлялось в особой мере бесспорным совершенствованием человечества,

освобождением его от интеллектуальной, моральной и общедуховной темы и узости

прошлого, расширением внешнего и внутреннего кругозора его жизни, увеличением

его могущества, освобождением личности, накоплением не только материальных, но и

духовных богатств и ценностей, повышением нравственного уровня его жизни — это

«новое время» изобличено теперь в нашем сознании как эпоха, которая через ряд

внешних блестящих успехов завела человечество в какой-то тупик и совершила в его

душе какое-то непоправимое опустошение и ожесточение. И в результате этого

яркого и импонирующего развития культуры, просвещения, свободы и права

человечество пришло на наших глазах к состоянию нового варварства.

«Прогресса» не существует. Нет такого заранее предуказанного пути, по которому

бы шло человечество и который достаточно было бы объективно констатировать,

научно познать, чтобы тем уже найти цель и смысл своей собственной жизни. Чтобы

знать, для чего жить и куда идти, каждому нужно в какой-то совсем иной

инстанции, в глубине своего собственного духа, найти себе абсолютную опору;

нужно искать вехи своего пути не на земле, где плывешь в безграничном океане, по

которому бессмысленно движутся волны и сталкивают разные течения, — нужно

искать, на свой страх и ответственность, путеводной звезды в каких-то духовных

небесах и идти к ней независимо от всяких течений и, может быть, вопреки им.

Это первое. И c этим тесно связан и второй объективный итог нашего духовного

развития, который есть лишь другая сторона первого. Старое, логически смутное,

но психологически целостное и единое понятие «культуры» как общего комплекса

достижений человечества, то как будто стройное, согласованное и неразрывное

целое, в состав которого входили и наука, и искусство, и нравственная жизнь,

умственное образование и жизненное воспитание, творчество гениев и средний

духовный уровень народных масс, правовые отношения и государственный порядок,

хозяйство и техника — это мнимое целое разложилось на наших глазах, и нам

уяснилась его сложность, противоречивость и несогласованность. Мы поняли, что

нельзя говорить о какой-то единой культуре и преклоняться перед нею, разумея под

ней одинаково и творчество Данте и Шекспира, и количество потребляемого мыла или

распространенность крахмальных воротничков, подвиги человеколюбия и

усовершенствование орудий человекоубийства, силу творческой мысли и удобное

устройство ватерклозетов, внутреннюю духовную мощь человечества и мощность его

дина-момашин и радиостанций. Мысли, когда-то намеченные нашими славянофилами и

ныне повторенные Шпенглером, о различии между «культурой» и «цивилизацией»,

между духовным творчеством и накоплением внешнего могущества и мертвых орудий и

средств внешнего устроения жизни отвечают какой-то основной правде, ныне нами

усмотренной, как бы сложно и спорно ни было теоретическое выражение этих мыслей.

Так же ясно усмотрели мы различие и даже противоположность между глубиной и

интенсивностью самой духовной жизни, c одной стороны, и экстенсивной

распространенностью ее внешних результатов и плодов, — c другой, между истинной

просвещенностью и блеском внешней образованности, между внутренними

нравственными основами жизни и официально возвещаемыми лозунгами или внешне

нормированными правовыми и политическими отношениями, между культурой духа и

культурой тела. Мы замечаем часто ослабление духовной активности при господстве

лихорадочно-интенсивной хозяйственной, технической, политической деятельности,

внутреннюю пустоту и нищету среди царства материального богатства и обилия

внешних интересов, отсутствие подлинной осмысленности жизни при строгой

рациональности ее внешнего устроения и высоком уровне умственного развития.

Мы видим духовное варварство народов утонченной умственной культуры, черствую

жестокость при господстве гуманитарных принципов, душевную грязь и порочность

при внешней чистоте и благопристойности, внутреннее бессилие внешнего

могущества. От туманного, расползающегося на части, противоречивого и

призрачного понятия культуры мы возвращаемся к более коренному, простому понятию

жизни и ее вечных духовных нужд и потребностей. «Культура» есть производное

отложение, осадок духовной жизни человечества; и смотря по тому, чего мы ищем и

что мы ценим в этой жизни, те или иные плоды или достижения жизни мы будем

называть культурными ценностями. Но и здесь, следовательно, у нас нет более

осязаемого, внешне данного и бросающегося в глаза, общеобязательного критерия

уровня жизни. Жизнь есть противоборство разнородных начал, и мы должны знать,

что в ней хорошо и что — дурно, что ценно и что — ничтожно. Если мы найдем

истинное добро, истинную задачу и смысл жизни и научимся их осуществлять, мы тем

самым будем соучаствовать в творчестве истинной культуры. Но никоим образом мы

не можем формировать наш идеал, нашу веру, озираясь на то, что уже признано в качестве культуры и приспособляясь к нему.

В этом смысле и вера в «культуру» умерла в нашей душе, и все старые, прежде

бесспорные ценности, причислявшиеся к ее составу, подлежат еще по меньшей мере

пересмотру и проверке. Обаяние кумира культуры померкло в нашей душе так же, как

обаяние кумира революции и кумира политики. Во всей извне окружающей нас

общественной и человеческой жизни мы не находим больше опорных точек, не находим

твердой почвы, на которую мы можем c доверием опереться. Мы висим в воздухе

среди какой-то пустоты или среди тумана, в котором мы не можем разобраться,

отличить зыбкое колыхание стихий, грозящих утопить нас, от твердого берега, на

котором мы могли бы найти приют. Мы должны искать мужество и веру в себе самих.

Франк C. Л. Крушение кумиров Берлин, 1924. C. 35 — 42, 44 — 51

Р. ДЕКАРТ

В молодости из философских наук я немного изучал логику, а из математических —

геометрический анализ и алгебру — три искусства, или науки, которые, казалось

бы, должны дать кое-что для осуществления моего намерения. Но, изучая их, я

заметил, что в логике ее силлогизмы и большая часть других ее наставлений скорее

помогают объяснять другим то, что нам известно, или даже, как в искусстве

Луллия, бестолково рассуждать о том, чего не знаешь, вместо того чтобы изучать

это. И хотя логика действительно содержит много очень правильных и хороших предписаний, к ним, однако, примешано столько других — либо вредных, либо

ненужных, — что отделить их почти так же трудно, как разглядеть Диану или

Минерву в необделанной глыбе мрамора... Подобно тому как обилие законов часто

служит оправданием для пороков — почему государственный порядок гораздо лучше,

когда законов немного, но они строго соблюдаются, — так вместо большого

количества правил, образующих логику, я счел недостаточным твердое и

непоколебимое соблюдение четырех следующих.

Первое — никогда не принимать за истинное ничего, что я не познал бы таковым c

очевидностью, иначе говоря, тщательно избегать опрометчивости и предвзятости и

включать в свои суждения только то, что представляется моему уму столь ясно а

столь отчетливо, что не дает мне никакого повода подвергать их сомнению.

Второе — делить каждое из исследуемых мною затруднений на столько частей,

сколько это возможно и нужно для лучшего их преодоления.

Третье — придерживаться определенного порядка мышления, начиная c предметов

наиболее простых и наиболее легко познаваемых и восходя постепенно к познанию

наиболее сложного, предполагая порядок даже и там, где объекты мышления вовсе не

даны в их естественной связи.

И последнее — составлять всегда перечни столь полные и обзоры столь общие, чтобы

была уверенность в отсутствии упущений.

Длинные цепи доводов, совершенно простых и доступных, коими имеют обыкновение

пользоваться геометры в своих труднейших доказательствах, натолкнули меня на

мысль, что все доступное человеческому познанию одинаково вытекает одно из

другого. Остерегаясь, таким образом, принимать за истинное то, что таковым не

является, и всегда соблюдая должный порядок в выводах, можно убедиться, что нет

ничего ни столь далекого, чего нельзя было бы достичь, ни столь сокровенного,

чего нельзя было бы открыть. Мне не стоило большого труда отыскание того, c чего

следует начинать, так как я уже знал, что начинать надо c самого простого и

доступного пониманию; учитывая, что среди всех, кто ранее исследовал истину в

науках, только математики смогли найти некоторые доказательства, то есть

представить доводы несомненные и очевидные, я уже не сомневался, что начинать

надо именно c тех, которые исследовали они.

Декарт Р. Рассуждение о методе для хорошего направления разума и отыскания

истины в науках // Избранные произведения М., 1950. С. 271. 272 — 273

И. КАНТ