Роман л. Н. Толстого «война и мир»

■ История замысла и создания (1863–1869)

Замысел романа возник у Толстого в конце 50–х годов, когда из Сибири начали возвращаться ссыльные декабристы, в том числе и родственник писателя Сергей Болконский. Толстого давно интересовал этот тип исторического деятеля, тем более, что современная ему эпоха требовала осмысления следующего этапа революционного движения в России — демократического. Так возник замысел романа «Декабрист».

Логика замысла скоро привела писателя к необходимости осмысления Отечественной войны 1812 года, которая, собственно, и дала толчок оппозиционному движению в стране. Интерес к событиям 1812 года повлек Толстого к еще более ранней поре бесславной военной кампании 1805 года, к Аустерлицу и Тильзитскому унижению России, без изображения которых, как полагал Толстой, нельзя говорить о победах в 1812 году: «Мне совестно было писать о нашем торжестве в борьбе с бонапартовской Францией, не описав наших неудач и нашего срама... Ежели причина нашего торжества была не случайна, но лежала в сущности характера русского народа и войска, то характер этот должен был выразиться ярче в эпоху неудач и поражений».

К роману «Война и мир» вела не только декабристская тема в своеобразном толстовском переосмыслении, но и современность, горький опыт «неудач и нашего срама» в Крымской войне. Так, за сопоставлением торжества 1812 года и поражения 1805 года стоит параллель между событиями Отечественной и Крымской войн. В свете именно этой контрастной параллели и дано в «Войне и мире» изображение первой войны России с Наполеоном.

А одно, казалось бы, случайное событие стало своеобразной искрой, которая зажгла энтузиазм Толстого в разработке темы: в 1865 году он зачитался историей Наполеона и Александра: «Сейчас меня, как облаком радости и сознания возможности сделать великую вещь, охватила мысль написать психологическую историю Александра и Наполеона. Вся подлость, вся фраза, все безумие, все противоречие людей, их окружавших, и их самих». В этой дневниковой записи есть практически все, что сложилось в сознании Толстого еще во время Крымской войны 1854 года.

Толстой был убежден, что в Отечественной войне 1812 года Россия должна была «пасть, или совершенно преобразоваться». Здесь выражен и вселенский размах замысла будущего романа: показать «всё» противоречие людей; здесь и исторический колорит, и психологические задачи, и удачно найденный жанр романа как «великой вещи», в которой будут показаны «вся» подлость, «вся» фраза, «всё» безумие войны, «вся» растерянность «верхов». Но народ, показавший силу в севастопольские дни, в своей спасительной роли в битве за Россию в 1812 году, еще должен был быть открыт. Мысль о роли народа в событиях 1812 года, а также в истории России, в ее судьбе, пришла в процессе работы над романом и стала основной.

Особое значение имел и тот факт, что роман писался в обстановке творческого подъема, в светлый период яснополянской семейной жизни, когда Толстой чувствовал себя счастливым мужем и отцом все увеличивающегося семейства. Как писатель охарактеризовал период работы над «Войной и миром», — это «пять лет непрестанного и исключительного труда при наилучших условиях жизни»: «Я никогда не чувствовал свои умственные и даже все нравственные силы столько свободными и столько способными к работе. <...> Я теперь писатель всеми силами своей души, и пишу и обдумываю, как я еще никогда не писал и не обдумывал». Отсюда — «широкое дыхание» романа.

Первые главы романа появились в журнале «Русский Вестник» в 1865 году под названием « Тысяча восемьсот пятый год». Затем Толстой изменил название на «Все хорошо, что хорошо кончается», а в марте 1867 года он называет свою книгу «Война и мир». Но и у этого названия есть своя история, и она очень важна для понимания сущности исторической и философской концепции романа. В марте 1867 года Толстой назвал его «Война и мiр», употребив в слове «мир» не «и», а «i». Потребность в новом слове возникла у Толстого при переводе «Сентиментального путешествия» Л. Стерна. Как мы знаем, в английском языке есть два обозначения для русского понятия «мир». Мир как вселенная — «world», мир как состояние без войны — «peace», или, по Стерну, мир существующий — « world «, а мир должный — «peace». Для обозначения мира существующего Толстой вводит новое слово «мiр» — это в системе воззрений писателя–философа жизнь человечества с ее неурядицей, суетой и враждой в человеческих отношениях. Мир должный — «мир» — это мир любви, правды и добра. Мiр и мир, по Толстому, — это качественно различные состояния в земном существовании человечества.

Эта концепция — плод осмысления Толстым одного из ключевых для Нового Завета противопоставлений «мiра сего» и «царства небесного». Толстовское осмысление войны как постоянного спутника «мiра» (даже вне сюжета военных действий) с новозаветным толкованием этой темы не расходится.

Но вскоре писатель вновь меняет свой замысел и называет роман «Война и мир», и это имеет для него принципиальное значение. Война для Толстого — это не просто нарушение мирной жизни. Это нарушение законов и гармонии всей должной жизни, разрушение сущностных основ бытия, всей «роевой» народной жизни.

Создавая свой роман. Толстой тщательно изучал документальную и историческую литературу: работы А. И. Михайловского–Данилевского о войнах 1805–1814 годов; «Историю консульства и империй» А. Тьера; «Словарь достопамятных людей русской земли» Д. Н. Бантыш–Каменского; записки и воспоминания участников событий — «Очерки Бородинского сражения» Ф. Н. Глинки, «Походные записки русского офицера» И. И. Лажечникова, «Походные записки артиллериста» И. Радожицкого, «Дневник партизанских действий 1812 года» Д. Давыдова, «Россия и русские» Н. И. Тургенева, а также французские источники.

В конце сентября 1867 года Толстой выехал для осмотра Бородинского поля. Писатель пешком исходил знаменитое поле, чтобы представить воочию, откуда шли французы и как солнце слепило им глаза, где был Шевардинский редут, атака на который показала французам, что сражение будет жарким, где были Багратионовы флеши, места ожесточенных схваток, где и как стояла курганная батарея Раевского. Расставленные на местах гибели героев, целых подразделений и полков еще в юбилей 25–летия сражения памятники помогли оценить всё свершившееся здесь.

Под впечатлением увиденного Толстой писал жене: «Я очень доволен, очень — своей поездкой... Только бы дал Бог здоровья и спокойствия, а я напишу такое Бородинское сражение, какого еще не было...» Толстой внимательно прочитал роман М. Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году», «Певца во стане русских воинов» В. А. Жуковского, пользовался при характеристике солдатской и крестьянской речи «Пословицами русского народа» В. И. Даля. Писатель тщательно изучал семейные предания, впечатления близких, знакомых старших поколений, еще живших тогда. Чтобы правильно одеть своих героев. Толстой даже читал описания парижских мод, помещавшиеся в журнале «Вестник Европы» в начале XIX века. Немало интересующих Толстого материалов предоставил ему издатель «Русского архива» П. И. Бартенев, большой знаток русской старины. В статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир» писатель заявил: «Везде, где в моем романе говорят и действуют исторические лица, я не выдумывал, а пользовался материалами, из которых у меня во время моей работы образовалась целая библиотека книг...».

Для того чтобы воплотить свой грандиозный замысел. Толстой создал уникальный жанр — роман–эпопею, роман–историю. Причем история в романе — это не «история–наука», а «история–искусство». Ф. М. Достоевский точно и проницательно охарактеризовал «Войну и мир» как «великолепную историческую картину, которая перейдет в потомство и без которой не обойдется потомство».

Толстой был убежден, что предметом истории должна быть только «жизнь народов и человечества», а не жизнь отдельных исторических деятелей, отдельные события и даты. Писатель считал, что «движение народов производит не власть, не умственная деятельность, даже не соединение того и другого, как то думали историки, но деятельность всех людей, принимающих участие в событиях».

В соответствии с этими убеждениями и понятиями Толстой создает свою художественную картину истории. Её содержание — жизнь и деятельность разных и многих людей, совместно определяющих характер и направление движения народов, то есть истории. Истинный герой истории — все эти отдельные люди, взятые и представленные вместе, в своей общности, иными словами — народ. В сравнении с историей–наукой, которую Толстой не признавал, история–искусство более свободна и может не связывать себя строгими правилами, рамками времени или границами пространства. «История–искусство, как всякое искусство, — писал Толстой, — идет не вширь, а вглубь, и предметом ее может быть описание жизни всей Европы и описание месяца жизни одного мужика в XVI веке».

В «Войне и мире» Толстого, в отличие от традиционного исторического романа, сняты границы между историческим бытием и частной жизнью людей. Индивидуальные судьбы, помыслы, устремления, поступки героев представляют непосредственно описываемую в романе историческую эпоху. История обусловливает жизнь человека и в то же время сама вытекает, складывается из совокупности бесконечного числа индивидуальных человеческих судеб, бесчисленных поступков, дел и мыслей людей.

В романе около 600 героев, из них 200 — исторические лица, около 20 огромных батальных полотен, бесчисленные бытовые сцены, и все это связано, проникнуто и сцеплено единой мыслью. Для того чтобы произведение было хорошим, полагал Толстой, художник должен любить в нем главную мысль. В романе «Война и мир» писатель больше всего «любил мысль народную». «Я писал историю народа», «историю событий», — утверждал он, — а не «историю прекрасных чувств и слов разных генералов».

Толстой не пытается установить первопричину исторических событий. Он старается в определенный момент истории найти равнодействующую тех, по его мнению, не учитываемых никакой наукой сил, которые приводят в движение стрелки на циферблате истории. Эта равнодействующая — дух народа. Но художник не может выразить общее, не раскрывая его в частном, особенном. Толстой создает огромную галерею характеров, которая в целом обнаруживает нечто общее, проступающее в психологии представителей различных классов и социальных групп в один из напряженнейших моментов отечественной истории.

Толстой создает свою «историю–искусство» по человеческим меркам и понятиям. Он потому и предпочитает «истории–науке» «историю–искусство», что последнее не только допускает, но и обязательно требует во всем человеческих мерок и понятий. Замечательно, что у Толстого одна общая мерка и для простого человека, и для того, кого называют историческим деятелем. Писатель говорил, что действительная ценность человека измеряется дробью, числитель которой — его истинные достоинства, а знаменатель — то, что он о себе думает. Это в одинаковой степени справедливо и для солдата–крестьянина Платона Каратаева, и для командующего русской армией Кутузова, и для светской дамы А.П.Шерер, и для московского главнокомандующего графа Ростопчина, и для Анатоля Курагина, и для Наполеона. То, что эта мерка оказалась применима и к обыкновенному человеку, и к историческому деятелю, стало возможным именно потому, что, по Толстому, частная жизнь каждого человека, бытовая сфера и историческая жизнь — понятия не разные, а близкие и внутренне связанные.

Толстой переоценивает традиционные для ученых–историков представления, понятия, события. Он настойчиво старается выявить то, что в жизни относится к действительно историческим, а что — к мнимо историческим делам и событиям. Писатель одновременно рисует историческую картину и создает свою концепцию истории, в которой исторические события свободно перемежаются сценами из жизни вымышленных героев и зачастую оказываются для писателя гораздо важнее и значимее.

«Настоящая жизнь людей» — и есть предмет истории, подлинной, правдивой истории, и именно ее Толстой хочет воссоздать в своем романе. И потому его больше интересует не столь важная для историков встреча императоров в Тильзите, изображенная писателем в иронических тонах, а отношения князя Андрея и Наташи Ростовой, их встреча в Отрадном, которую Толстой изображает сразу вслед за описанием тильзитской встречи Наполеона и Александра. Судьбы вымышленных героев оказываются для Толстого более существенными и с точки зрения живых человеческих понятий, и с точки зрения живой жизни, и с точки зрения живой, по человеческим меркам понятой истории: истории многих отдельных людей и истории народа. Так Толстой восстанавливает традиции пушкинской «семейной, домашней истории», воплощенной в «Капитанской дочке».

■ ■ ■

Изображение русской жизни и военных событий 1805 — 1812 годов в «Войне и мире» подчинено задаче не только восстановления конкретной исторической истины, но и выявления на материале этой истины самых общих закономерностей общественного и личного бытия, в равной мере подчиняющих себе судьбы и народов, и отдельных людей, начиная от верховных правителей и кончая любым солдатом и крестьянином. Выявление такого рода закономерностей было задачей, до которой не подымался ни один из великих предшественников Толстого. Писатель хорошо это понимал и потому затруднялся определить жанровую природу своего романа. «Что такое «Война и мир»?» — задавался он вопросом, и сам отвечал: «Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника. «Война и мир» есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось».

О жанровой природе необычного произведения критики заговорили сразу после его публикации. Так, Н. Н. Страхов восторгался: «Какая громада и какая стройность! Ничего подобного не представляет нам ни одна литература. Тысячи лиц, тысячи сцен, всевозможные сферы государственной и частной жизни, история, война, все ужасы, какие есть на земле, все страсти, все моменты человеческой жизни, от крика новорожденного ребенка до последней вспышки чувства умирающего старика, все радости и горести, доступные человеку, все возможные душевные настроения... — все есть в этой картине. А между тем ни одна фигура не заслоняет другой, ни одна сцена, ни одно впечатление не мешают другим сценам и впечатлениям, все на месте, все ясно, все раздельно и все гармонирует между собою и с целым.

Подобного чуда в искусстве, притом чуда, достигнутого самыми простыми средствами, еще не бывало на свете».

Охарактеризовав «Войну и мир» как «огромную эпопею», Н. Н. Страхов следующими формулами определил масштабы ее содержания:

«Полная картина человеческой жизни. Полная картина тогдашней России. Полная картина того, что называется историей и борьбой народов. Полная картина того, в чем люди полагают свое счастье и величие, свое горе и унижение. Вот что такое «Война и мир».

И. С. Тургенев (1875) охарактеризовал роман Толстого «как произведение оригинальное и обширное, соединяющее в себе вместе эпопею, исторический роман и очерк нравов». Именно этот синкретизм жанровой природы романа и является ее сущностью. Толстой создал органическое художественное целое, раздвинув роман до масштабов эпоса, сделал шаг вперед в своем творчестве и поднял на новый уровень искусство русской и мировой романистики.

■ Смысл и цель духовных исканий

Андрея Болконского и Пьера Безухова

«Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться».

Л. Н. Толстой

История народа, по Толстому, действительная, внутренняя история, — это и быт народа, и частная семейная и личная жизнь, и отношения, которые складываются между людьми. Но история — это также и искания общественной мысли, это жизнь, движение человеческого сознания. Андрей Болконский и Пьер Безухов, герои высокого интеллектуального плана, выражают в романе прежде всего именно эту очень важную, духовную сторону истории и исторической жизни. Как писал Толстой позднее, «духовная деятельность есть величайшая, могущественнейшая сила. Она движет миром».

Князь Андрей и Пьер — наиболее близкие Толстому герои не только в историческом, но и в нравственном и психологическом смысле. Они близки ему прежде всего тем, что находятся в постоянном движении, в сомнениях и поисках, в непрерывном внутреннем развитии. Подобно тому, как это было у самого писателя, их жизнь — это путь. Путь открытий и разочарований, путь кризисный и во многом драматический. Путь особенный, неповторимо личный — и вместе с тем исполненный глубокого исторического значения. Нравственные искания героев Толстого — это их путь к народу, к народной правде, путь к слиянию их судеб с судьбами народа.

Вопросы нравственности, как самые важные, вечные и общечеловеческие, более всего волновали писателя. В центре внимания автора «Войны и мира» сложные судьбы людей, и прежде всего пути формирования их личности, их напряженный поиск смысла жизни, их нравственные и духовные искания, обретения и потери. Прослеживая путь жизни своих героев. Толстой показывает, как меняется образ их существования и внутренний облик. Более всего интересует Толстого становление личности, «диалектика души» его героев.

Андрей Болконский и Пьер Безухов — лучшие люди своего времени, но лучшими их делают не происхождение, не образованность и даже не патриотизм, но их духовные искания, их неудовлетворенность своей и окружающей жизнью, их нравственный протест против «тяжелой путаницы действительности». В исканиях Пьера и князя Андрея отразились раздумья автора о противоречиях современной ему жизни, его собственные поиски выхода из этих противоречий. Духовные искания Андрея Болконского и Пьера Безухова отражают искания автором нравственной истины, открывающей путь к социальной гармонии, которая представляется ему гармонией частного и общего, личности и народа, свободы и необходимости, временного и вечного, жизни и смерти. Именно в этих категориях осмысливал Толстой реальные противоречия современности и исторического прошлого.

Путь героев Толстого — это путь постижения правды народной, путь к «миру», и он не может быть легким и быстрым. Писатель ставит своих героев в положение, сравнимое им с положением винта на сорванной резьбе: «О чем бы он Пьер ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которые он не мог разрешить и не мог перестать задавать себе.

Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, все на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его».

«Нельзя перестать» — вот жизненное кредо толстовских героев. Их движение в поисках «надежного винта» безостановочно.

Многими поколениями российских читателей герои романа Толстого воспринимались как живые, реально существующие люди. В отличие от многих популярных героев литературы, героя Толстого нельзя заменить каким–то чувством, чертой или качеством: Гамлет и гамлетизм. Дон Кихот и донкихотство, Манилов и маниловщина, Базаров и базаровщина. Обломов и обломовщина ... Герои Толстого лишены нарицательное, они оказывают упорнейшее сопротивление типологии. Отступая от обобщенной характеристики, от изображения устойчивых типов, писатель развертывает подробности движений, жестов, интонаций и т. д. Образы Толстого как бы расщеплены, протянуты сквозь все повествование. Автор «Войны и мира» как будто разглядывает своих героев, рассказывая о них во всех, казалось бы, самых незначительных подробностях, деталях, из которых, как из мозаики, складывается не только цельное эпическое полотно, но и портреты характеров. Из этих деталей создаются сюжетные линии, строится композиция, наконец, возникает целостная картина авторской философии.

Толстой был убежден, что «описать человека собственно нельзя. Говорить про человека; он человек оригинальный, добрый, умный, глупый, последовательный и т.д. слова, которые не дают никакого понятия о человеке, а имеют претензию обрисовать человека, тогда как часто только сбивают его с толку». Толстой настаивал на том, что в художественном произведении ясно должна выразиться «текучесть человека», означавшая, по его мнению, изменчивость, неустойчивость внешних признаков и проявлений человеческой личности, многообразной и неопределимой в своей сущности. Толстой утверждал, что человек может быть «то злодеем, то ангелом, то мудрецом, то идиотом, то силачом, то бессильнейшим существом».

Произведения Толстого строятся не на привычных для литературы той поры характерах, не на «героях» как носителях постоянных свойств, которыми определяются их поступки, а на резких изображениях душевных состояний, на «диалектике души». Как писал еще Н. Г. Чернышевский, Толстого более всего интересовал сам «психический процесс, его формы, его законы», а особенностью таланта писателя критик называл способность не ограничиваться изображением результатов психического процесса: его интересует «самый процесс, — и едва уловимые явления этой внутренней жизни, сменяющиеся одно другим с чрезвычайной быстротою и неистощимым разнообразием». Вот почему человеческая личность в изображении Толстого так сложна по своей структуре, «многослойна», неисчерпаема, и в ней органически сопряжено общечеловеческое содержание и конкретно–исторический, индивидуальный характер.

Чтобы понять смысл и цель духовных исканий героев Толстого, нужно соотнести их образы с теми концептуально важными для писателя философскими и жизненными установками, которые определили его мироощущение и художественное сознание.

Опорным символом романа является шар–глобус из сна Пьера: «И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», — сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.

– Вот жизнь, — сказал старичок учитель.

– Как же это просто и ясно, — подумал Пьер. — Как я мог не знать этого прежде.

– В середине Бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает...»

Так символ шара жизни материализуется» как предмет пластичный, противостоящий заданности, статике. Он представляет собой как будто твердое тело, и в то же время зримый облик его изменчив, непостоянен. Этот образ–символ внутренне родствен общей картине мира в эпопее Толстого — мира, подобного шару, постоянно текучего и вместе с тем определенного в своих очертаниях.

Все сливается, переливается в живом глобусе жизни; в одну ночь, одновременно, видят Петя — свой реальный сон и Пьер — сон провидческий, объясняющий жизнь: через несколько часов, на рассвете, Петя будет убит, а Пьер освобожден. Одновременно кто–то радуется, а кто–то скорбит, кому–то жизнь даруется, а у кого–то отнимается. Плачут от радости освобожденные от плена люди, а в саду роют могилу мальчику Пете. Одна и та же ночь обернулась радостью победы для русских и позором поражения для французов. Капли сливаются, разливаются и исчезают, вот и Платон Каратаев «разлился и исчез», а лиловая собачонка, что выла над его телом, уже прибилась к другому солдату.

Шар — это универсум, определяющий и подчиняющий все сущее, все живое, все бытие человека. Все имеет форму шара или стремится принять ее в природе и жизни человека. Не случайно Платон Каратаев, являющийся в романе воплощением природного и жизненного естества, описан Толстым так своеобразно; его голова как–то особенно кругла, кругло его тело, круглы его руки и даже речи.

Эта символика отражена и в кольцевой композиции романа; как момент жизни человечества, жизнь князя Андрея, Пьера Безухова, Наташи Ростовой и других героев романа не прекращается и не прекратится после их смерти. Она будет продолжена жизнью Николеньки Болконского, детьми Наташи и Пьера, Николая Ростова и княжны Марьи. Не случайно в эпилоге романа в гостиную к родителям вбегают дети Наташи, Пьера, Николая и Марьи, так же, как в первых главах молодежь дома Ростовых вбегала в гостиную своих родителей. Круговорот жизни вечен, ее движение бесконечно.

Жизнь человека, как полагает Толстой, тоже не может развиваться и двигаться по прямой линии. Это движение по кругу; заканчивается один круг и начинается другой. В художественной концепции жизни Толстого можно выделить три типа человеческой жизни. Если человек не развивается, ни к чему не стремится, то жизнь его застывает, он начинает двигаться по замкнутому кругу, а конечной точкой этого движения становится смерть. Но человек, как правило, к чему–то стремится, чего–то старается в этой жизни достичь, и тогда круги его жизни складываются в спираль, являющуюся, по сути, универсальной моделью развития всей вселенской жизни — от спирали ДНК до спиралей галактик.

Но и здесь не все так однозначно. Если стремления человека сугубо эгоистичны, а цели тщеславны, если он обуреваем гордыней, круги его жизни складываются в нисходящую спираль. Если же человек стремится к духовному и нравственному самосовершенствованию, а цели его совпадают с общими устремлениями народа к благу и добру, спираль его жизни становится восходящей.

Есть особый смысл в том, что образы главных героев построены по принципу структурного параллелизма. Толстой проводит Пьера Безухова и Андрея Болконского через одни и те же события, сталкивает с одними и теми же обстоятельствами, ситуациями и людьми. Разница их характеров и жизненных установок проявляется именно в том, как они решают одинаковые проблемы, как действуют и поступают в одинаковых обстоятельствах. Может быть главный, концептуальный вопрос, на который нам нужно ответить, чтобы понять жизненную философию Толстого и даже его историко–философскую концепцию, покажется весьма несущественным: «Почему Наташа Ростова, будучи невестой Андрея Болконского, стала женой Пьера Безухова?». Почему погиб Андрей Болконский? Почему спираль жизни Андрея Болконского нисходящая, а у Пьера Безухова восходящая?

Это тем более интересно, что Андрей Болконский никак не подпадает под привычную категорию героев отрицательного плана. Более того, как писал Константин Леонтьев, «князя гр. Толстой любит и даже как будто восхищается им. Выше, полнее, идеальнее князя Андрея гр. Толстой не изображал никого. Я не говорю, что он его идеализировал; ничуть, я говорю, что Болконский сам у него вышел идеальным. Это правдиво, глубоко и необычайно тонко изображенный идеалист, характера твердого и энергичного. Он выше всех других главных молодых героев, и в «Войне и мире», и в «Карениной». К. Леонтьев полагает, что идеальным князя Андрея делают и его ум, и его честность, и его красота, и храбрость, и образованность, и благородство, и любовь ко всему прекрасному. Даже гордость и честолюбие его, «некоторые капризы», даже сухость с женой нравятся читателю.

«И собственно внутренний мир его исполнен идеальных и высоких стремлений; к серьезной дружбе, к романтической любви, к патриотизму, к честной заслуженной славе», и даже смерть Болконского видится К. Леонтьеву идеальной в «страшной битве за Родину». Для Толстого же в смерти этой был и иной, особый смысл, связанный прежде всего с философией писателя, с его учением о естественно–органическом начале как основе жизни природы и человека.

Многие критики отмечают, что Толстой неустанен в своем стремлении отделить естественно–органическое в действиях людей от всего продиктованного социально–практическими установками и сотворенного рассудком и усилием воли. Рассудочное планирование человеком своего поведения и дальнейшей жизни находится у Толстого под некоторым подозрением. Разработка планов, их осуществление требуют систематических волевых усилий, а это несовместимо с толстовской философией естественности. Толстой писал Татьяне Берс в 1864 году: «Жизнь устраивает все по–своему, не по–нашему... Иногда думаешь, что жизнь устраивает все по–своему противно твоим желаниям, а выходит, что она делает то же самое, только по–своему...» Писатель был убежден, что «человек только думает, что может распоряжаться собственной судьбой по своему разумению, на самом же деле жизнь его подчинена иным, им не всегда сознаваемым законам. Не зря народная мудрость гласит: «Человек предполагает, а Бог располагает».

Толстой–моралист показывает, как жизнь жестоко наказывает человека, который своими рассудочными установками уводит свою судьбу в сторону от подлинной, естественной жизни, нарушает ее естественное течение, как она разрушает все искусственные построения, противоречащие ее течению, как Бог наказывает за то, что человек сознательно не соблюдает библейские заповеди и христианские законы. Герой Толстого совершает тот или иной поступок, а Бог и судьба волею автора наказывают или поощряют его в зависимости от того, насколько он уклонился от нормы.

Вот и сюжет романа, композиция жизненных кругов князя Андрея и Пьера строится на череде поступков героев и их последствий.

Исходная ситуация у князя Андрея и Пьера одна; они оба не удовлетворены своей судьбой, не находят себе места в обычных условиях светского существования. Спиральные круги жизни героев композиционно соотнесены, герои проходят одинаковые стадии: разочарование — духовная стагнация — остановка — новое увлечение и начало движения — кризис — крушение идеала — новое разочарование. Каждый новый круг композиционно повторяет предыдущий.

Князь Андрей недоволен прежде всего тем, что не может проявить, реализовать свои богатые внутренние возможности. Он мечтает об известности, жаждет активной, общественно–полезной деятельности, жаждет подвига. Но во имя чего и кого? Отнюдь не ради блага людей, которых он «не знает и не будет знать», а во имя собственного торжества над этими «безвестными и безразличными ему людьми». Трагическое противоречие князя Андрея — это всепоглощающая жажда любви людской и полное при этом собственное равнодушие и безразличие к людям, отчужденность от них. Толстой показывает, что нельзя быть полезным людям, не зная их, навязывая им свою волю. Индивидуализм несостоятелен, как несостоятельны попытки князя Андрея противостоять жизни и судьбе.

Война представляется князю Андрею наилучшим выходом из тупика его личной жизни и поприщем для удовлетворения благородного честолюбия. На вопрос Пьера: «Для чего вы идете на войну?» — Болконский отвечает: «Для чего? — я не знаю. Так надо. Кроме того, я иду... потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь — не по мне!».

Уйдя на войну ради славы, известности, в поисках «своего Тулона», князь Андрей оставляет свою беременную жену без помощи и поддержки, среди чужих для нее людей. Но война открывается Болконскому не только с героической стороны. Он видит карьеризм, корыстолюбие, трусость и бездарность тех, кто должен был бы проявлять совсем иные качества. Случай с батареей Тушина окончательно развеивает иллюзии Болконского. Лежа раненый под высоким небом Аустерлица, он вдруг сознает: «... все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме него. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу...». И каким маленьким, ничтожным человеком показался ему кумир, его герой Наполеон в сравнении с тем, что происходило теперь «между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нему облаками». Какими ничтожными показались ему «все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял». Князь Андрей впервые задумывается о «ничтожности величия, о ничтожности жизни», «о ничтожестве смерти». Но свойство натуры Болконского в том, что никакие потрясения не могут переродить его натуры, и об этом говорится в конце второго тома при описании горячечных представлений раненого князя Андрея: «Тихая жизнь и спокойное семейное счастье в Лысых Горах представились ему. Он уже наслаждался этим счастьем, когда вдруг являлся маленький Наполеон «со своим безучастным, ограниченным от несчастья других взглядом, и начались сомнения, муки, и только небо обещало успокоение». Да, от этого «маленького Наполеончика», сидящего глубоко в душе Андрея, он не избавится никогда, а небо Аустерлица отныне навсегда станет мерилом чистоты и нравственности и не раз вспомнится Болконскому в трудные или счастливые минуты.

За все ошибки и заблуждения нужно платить, и смерть жены становится наказанием князю Андрею за тщеславные помыслы, за гордыню. Выражение лица мертвой маленькой княгини навсегда отпечатывается в сознании Болконского как немой укор: «Что и за что вы это со мной сделали?». Князь Андрей вновь искусственно обрывает все свои прежние стремления и мечтания, клянется никогда не служить ни в государственной службе, «добродушной и озабоченной пошлости», ни в военной, даже если Бонапарт со всем своим войском будет угрожать Лысым Горам. Болконский обрекает себя на неестественную для него «ровную и тихую жизнь» и занимается хозяйственными делами. Как замечает умная княжна Марья, эта жизнь губит его, и это гибельное воздействие выражается в «потухшем, мертвом взгляде» князя Андрея, в «сосредоточенности и убитости» его улыбки. Но и в хозяйственной деятельности проявляется талантливость Болконского: за два года, прожитых им в деревне, он «исполнил» все те «мероприятия по именьям», что были затеяны Пьером, но не доведены до конца. «Он имел в высшей степени ту недостающую Пьеру практическую цепкость, которая без размаха и усилий с его стороны давала движение делу». Болконский одним из первых (задолго до Евгения Онегина) освободил 300 душ крестьян, перечисляя их в «вольные хлебопашцы», заменил барщину оброком, организовал обучение крестьянских детей и дворовых грамоте. Но, по его убеждению, коренные перемены в жизни народа не приводят ни к чему, так как разрушают естественный ход жизни мужика, отрывают его от вековых корней.

Душа князя Андрея жаждала другой жизни, и поэтому увиденный им на краю дороги старый дуб, который «не хотел подчиняться обаянию весны» и «сердитым и презрительным уродом» стоял среди расцветающего леса, вызвал в нем целый ряд «безнадежных мыслей»: « Да он тысячу раз прав, этот дуб, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем — наша жизнь кончена!». Однако после встречи с Пьером князь Андрей вновь увидел «то высокое, вечное небо, которое он видел, лежа на Аустерлицком поле, и что–то давно заснувшее, что–то лучшее, что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе». «Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь». Вот почему встреча с Наташей в Отрадном и вид дуба на обратном пути, преображенного, «раскинувшегося шатром сочной, темной зелени», вызывают в князе Андрее «беспричинное весеннее чувство радости и обновления». «Нет, жизнь не кончена в тридцать один год», — вдруг окончательно, беспременно решает князь Андрей. Так начинается новый круг жизни Болконского, обещающий ему успех, радость, любовь.

Любовь к Наташе Ростовой изменила князя Андрея, он, казалось, стал «совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность?». Весь мир разделился «на две половины: одна — она, и там все счастье, надежда, свет; другая половина — все, где ее нет, там все уныние и темнота...» Однако любовь только изменила, но не преобразила Андрея. «Чужим и страшным» кажется он графине Ростовой, которая как будто предчувствует трагическую развязку этой любви. Любовь пробудила в Болконском его честолюбивые стремления. Нарушая данную когда–то клятву, он поступает на службу в кабинет Сперанского, занимающийся законодательной деятельностью. Вновь не желая идти навстречу судьбе, дарующей ему последний шанс сблизиться с миром людей, с естеством жизни, воплощением которого является Наташа, с правдой народной, носительницей которой она становится в романе, князь откладывает свадьбу на год, чтобы Наташа, как он говорит, «поверила в себя». Он хочет проверить истинность и прочность ее чувств, не понимая, что природа не терпит пустоты и заполняет ее, пусть даже сорняками.

Не желая понимать, что сам виновен в измене Наташи, Болконский более всего страдает от чувства уязвленной гордости, оскорбленного самолюбия. «Я говорил, что падшую женщину можно простить, — отвечает он на увещевания Пьера, — но я не говорил, что я могу простить. Я не могу». Появившаяся на лице князя Андрея «холодная, злая, неприятная, как у отца усмешка» знаменует его возвращение к прежнему образу.

Не сдержал Болконский и другой клятвы — не служить в русской армии. Нарушая библейскую заповедь «не клянись» (так же, как и заповедь «не сотвори себе кумира»), он не хочет понимать, что жизнь всегда разрушает все искусственные построения. На войну Болконский идет с тайной надеждой встретить Анатоля Курагина и поквитаться с ним. Но жизнь разрушает и эти планы. Увидев в госпитале раненого Анатоля, Болконский не испытывает к нему ничего, кроме жалости. Жизнь, Бог сами творят суд и вершат наказание: «Мне отмщение, и Аз воздам».

Даже само ранение князя кажется наказанием за пренебрежение простыми и естественными законами, которые диктует жизнь, ее главным инстинктом — инстинктом самосохранения. Глядя на крутящуюся около него гранату, князь Андрей ведет себя в высшей степени странно и неестественно: «Неужели это смерть, — думает Болконский. — Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух...». «Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят», что «дурно высказывать свой страх», что стыдно ему, офицеру Болконскому, трусливо припадать к земле.

Только ощущение приближения смерти пробудило в князе Андрее чувство истинной христианской любви: «Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам — да, та любовь, которую проповедовал Бог на земле», — вот те чувства, что переполняют князя ... Очнувшись в Мытищах в избе, Болконский вспоминает, что у него было теперь новое счастье. «Да, мне открылось новое счастье, неотъемлемое от человека, — думал он. — Счастье, находящееся вне материальных сил, счастье одной души, счастье любви. Да, любовь. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не надо предмета. Я теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить, — любить Бога во всех проявлениях»...

«Чем больше он вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Все, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило — не жить этой земной жизнью. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни». В последней нравственной борьбе между жизнью и смертью «смерть одержала победу».

Есть особый смысл в том, что князь Андрей умирает, а Пьер Безухов остается жить. Писатель проводит героев через одно испытание — испытание Бородинским сражением, в котором сошлись все точки пересечения национальных интересов и личностных стремлений героев. Андрей Болконский — можно сказать, профессиональный военный, принимавший участие в военных кампаниях, — получил тяжелейшее ранение, даже не участвуя в основном сражении, ведь его полк находился в резерве. Пьер Безухов, никогда не державший в руках оружия (за исключением единственного выстрела на дуэли с Долоховым), попал в самый эпицентр сражения, на батарею Раевского, и не получил ни единой царапины, хотя представлял собою, по сути, «ходячую мишень» — большой, неуклюжий, да еще и в белой шляпе. Почему же так, казалось бы, нелогично распорядился судьбами своих героев писатель? Но логика Толстого — это логика судьбы, которая жестоко карает за гордыню, за уныние и хранит тех, кто следует ее законам, не навязывает ей свою собственную эгоистическую волю.

Насколько князь Андрей упорен и целеустремлен, настолько Пьер в начале романа безволен и бесхарактерен. Он, как ребенок, наивен и искренен. Его вера в доброжелательность и любовь окружающих безгранична. Пьер даже не замечает, что эти люди «полюбили» его лишь после того, как он унаследовал огромное состояние графа Безухова. Слепо отдаваясь во власть людей, Пьер оправдывает себя тем, что это необходимо, так как они опытнее его и лучше знают законы света и жизни. Другой важной особенностью характера Пьера является то, что чувства и инстинкты властвуют над его волей и разумом, что ярко проявляется в его увлечении Элен Курагиной. Толстой как будто наказывает своего героя за безволие и нарушение чистоты нравственного чувства, которое должно дополнять естественность, природность человека. Именно чистота нравственного чувства, в основе которой лежат заповеди, не дает человеку стать жертвой низменных инстинктов.

Женитьба на Элен, скорое осознание своей ошибки, ощущение никчемности своей жизни, измена жены и дуэль с Долоховым заводят Пьера в тяжелейший нравственный тупик, в поисках выхода из которого герой становится на путь духовных исканий.

Знакомство с масонами рождает в душе Пьера веру в возможность обновления и очищения, веру в возможность «достижения совершенства», «братской и деятельной любви между людьми». Но Толстой показывает, что эти умозаключения неорганичны для Пьера. Он занимается масонскими делами, жертвует деньги на устройство храмов, домов для бедных, раздает милостыню, но жизнь его течет по–прежнему, «с теми же влечениями и распущенностью». Толстой показывает, как в душе Пьера происходит «сложная и трудная работа внутреннего развития», которая приводит его к разочарованию в масонстве. Жизнь по–прежнему стоит перед ним «в ужасе своей пустоты и бесцельности». Пьер убеждается, что все вокруг не живут, а только «спасаются от жизни» — «кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто политикой, кто вином», — только бы не думать ни о жизни, ни о смерти.

Миг ощущения счастья и смысла жизни приходит к Пьеру лишь тогда, когда в душе зарождается любовь к Наташе Ростовой, когда своим признанием он спасает, возвращает ее к жизни. Эта любовь становится главным стимулом к перерождению, его началом. Но ответа на те вопросы, которыми мучается Пьер, он все еще найти не может: «Что хорошо? Что дурно? Для чего жизнь, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?». Ответ был один: «Умрешь — все кончится».

Накануне Берлинского сражения, выехав из Можайска, Пьер встречает кавалерийский полк: «все почти с наивным детским любопытством смотрели на белую шляпу и зеленый фрак Пьера».

Больше всего Пьера поразило, как могут эти люди, идущие навстречу смерти, петь, смеяться, не думая о возможной скорой гибели. Что это за непонятное ему «забвение смерти»? Про смерть не помнят. Перед лицом ужаса и смерти только ярче и торжественнее горит в них жизнь, только теснее, как те капли на поверхности шара–жизни, сливаются они в единое целое. На лице раненого вспыхивает выражение сознания торжественности наступающей минуты, он говорит Пьеру: «Всем народом навалиться хотят; одно слово — Москва». О том же говорят Пьеру лица мужиков–ополченцев, с громким говором и хохотом копающих траншеи. Все живут одной общею, торжественной жизнью.

В Бородинском сражении перед глазами Пьера растет и развертывается та могучая сила жизни, перед которою в бессильном недоумении стоит сухая логика. На батарее рвутся ядра, падают раненые, а Пьер видит, «как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более разгоралось общее оживление... Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей, как бы в отпор совершающегося, молнии скрытого, разгорающегося огня». Его поражает, с какой простотой исполняют окружающие его люди свою солдатскую работу. Перед лицом ужаса и смерти только ярче и торжественнее горит в них огонь жизни.

После боя Пьер спит на постоялом дворе: в ушах все еще звучат выстрелы, крики. «Слава Богу, что этого больше нет, — подумал Пьер. — О, как ужасен страх, и как позорно я отдался ему! А они ... они все время до конца были тверды, спокойны... Они, — эти странные, неведомые ему доселе люди... Войти в общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти.

А кто не боится ее, тому принадлежит все. Самое трудное состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего... Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать эти мысли, вот что нужно. Сопрягать, — ну как сопрягать все?»

Желание убить Наполеона, «освободить мир от тирана» — последний «всплеск бонапартизма» в душе Пьера. Неудивительно, что Безухов не может осуществить своей цели, постоянно отклоняется от нее: он спасает от смерти французского капитана, вытаскивает из огня девочку, заступается за молодую армянку, вступив в драку с французами, и в итоге попадает под арест как поджигатель Москвы.

Приговоренный к расстрелу, Пьер присутствует при казни и видит в глазах французов тот же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «С той же минуты Пьер увидел это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими это делать, в душе его как будто вдруг выдернута была пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожалась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в Бога. Ион чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах, и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь — не в его власти». В Пьере говорил разум, а не душа. Разум не может примириться с ужасом увиденного, не может понять, как мог Бог допустить такое.

В плену Пьер знакомится с Платоном Каратаевым. От этого маленького, какого–то круглого старика непрерывно лучится радостно–любовная жизнь, и жизнь эта освещает все вокруг — от лиловой собачонки, спящей в ногах Каратаева, до самого Пьера, которого он кормит печеными картошками.

Платон Каратаев произвел на Пьера огромное впечатление не «идеологическим» содержанием своих «речей» и реплик, а поведением, элементарным здравым смыслом и целесообразностью действий и поступков. До встречи с Платоном Пьер невольно признавал силу какого–то непонятного «порядка», который убивал людей и его самого. Когда Пьер встретил Каратева, он понял, что власти этого порядка противостоит другой порядок, другая логика, логика жизни, которую нельзя уничтожить никакой силой. После огромного нервного напряжения, после морального потрясения Пьер вдруг попадает как бы в иной мир. Казалось бы, мир рухнул, а рядом какой–то человек аккуратно устроил в углу все свое «хозяйство», к нему подошла какая–то лиловая собачонка, чем–то очень добрым связанная с этим человеком. Сам незнакомец вдруг заговорил с Пьером о чем–то очень простом и понятном, предложил картофелину, похвалил еду.

Все это будничное, обычное в прежних условиях, теперь Пьеру показалось чудом, великим откровением истины жизни.

Помогая Пьеру отвлечься от страшных мыслей и воспоминаний, утешая его, Платон Каратаев разговаривает с ним, и в этих разговорах светится вера в таинственное благообразие жизни, в конечную целесообразность даже ее скорбей. «Да теперь все равно», — невольно сказал Пьер. «Эх, милый ты человек, — возразил Платон. — От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся... Рок головы ищет. А мы все судим: то не хорошо, то не ладно...» Наружи слышались где–то вдалеке плач и крики.

Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте. Он чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких–то новых незыблемых основах, двигался в его душе».

«Каратаевское» вошло в Пьера не как теория или система воззрений, а как ощущение утраченной им целесообразности бытия. Платон Каратаев для Толстого — это и есть воплощение великого принципа «естественной» жизни. Общее, надындивидуальное явно преобладает в нем над личностным. Толстой так характеризует Каратаева: «Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно». То есть почти «никак» — все получалось само собой, естественно. «Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо». Справедливо потому, что отвечало тем естественным условиям, в которых произносилось, а условия эти могли измениться на прямо противоположные. «Привязанностей, дружбы, любви, как понимал Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем сводила жизнь, и в особенности с человеком — не с известным каким–нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил и Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему..., ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву». А кого любит или не любит природа? Что есть христианская любовь–милосердие? Они всеобъемлющи: природа любит всё и всех, как христианская любовь включает в себя даже любовь к врагам. Эта любовь ко всем и была в Каратаеве проявлением великого природного начала, которое, как думал Толстой, убивается «неестественной» средой, уродливо организованным обществом с его предрассудками и ложными установлениями.

В каратаевской любви ко всему живому, к людям сквозит природная «стихийная сила». И поэтому Каратаев ощущает себя нераздельною частью мира, как впоследствии и Пьер, перенесший тяжкие страдания и страх смерти. Но «каратаевское» в Пьере было только первой ступенью в сложном процессе поисков истины и «норм» человеческих взаимоотношений. Для Пьера каратаевское «кредо» стало своеобразной «субстанцией» мира, тем исходным, поворотным моментом, с которого начинается духовное возрождение героя. В этом отношении Безухов пошел дальше и Каратаева, и Андрея Болконского, который остановился перед смертью именно на каратаевской позиции: «Чем дальше он (Болконский) в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнью. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая, когда у нас нет любви, стоит между жизнью и смертью».

Внутреннее единение Болконского и Каратаева Толстой подчеркивает характерным совпадением отношений окружающих к смерти того и другого. Пьер воспринял смерть Каратаева как должное, как закономерность, как таинство... Наташа Ростова и Марья Волконская почти также отнеслись к смерти князя Андрея: «Обе они видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда–то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо». «Наташа и княжна Марья, — пишет Толстой, — теперь тоже плакали, но они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед созданием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними».

Так Толстой показывает, что перед лицом таинства и естества смерти все оказываются равны — и аристократ Болконский, и крестьянин Каратаев. И в том, что князь Андрей уходил «туда» так же, как простой мужик Платон, была огромная нравственная победа князя, ибо он объективно, по Толстому, приблизился к вере, которую исповедовали крестьянин Платон Каратаев и тысячи, миллионы русских людей.

Исповедуя свою излюбленную «мысль народную». Толстой заставляет Пьера сравнить Болконского с Каратаевым: «Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли».

Четыре недели пробыл Пьер в плену, испытав за это время «почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек. И именно в это самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собой, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении: он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, — и все эти искания и попытки, все обманули его. И он, сам не думая об этом, получил это успокоение и это согласие с самим собой только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве». Новые ужасы и страдания, по мере «усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни».

Именно в плену, в балагане Пьер не умом, а всем существом понял, что «человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, удовлетворении естественных человеческих потребностей». Он узнал и еще одну новую, утешительную истину — что на свете нет ничего страшного. Толстой пишет о той спасительной силе «перемещения внимания», которая заложена в человеке инстинктом самосохранения.

Конечно, многие мысли Толстого противоречат сложившимся этическим нормам о долге и необходимости помочь ближнему, о подвиге и т. д., но для автора «Войны и мира» все эти понятия были надуманными и ложными. Он не осуждает Пьера, который не думает о том, что французы пристреливают отстающих пленных, за то, что тот даже не попытался помочь ослабевшему и ожидающему той же участи Платону Каратаеву. Мы даже невольно представляем, как повел бы себя в этой ситуации Болконский: зная, что не сможет помочь Платону, что обрекает на гибель и себя, князь Андрей все равно бросился бы на помощь человеку, спасшему его от смерти. И как бы оспаривая эти наши мысли. Толстой говорит о бессмысленности этого «подвига» — ведь Платону уже не помочь, а Пьеру предстоит еще очень многое сделать.

Пьер, как пишет Толстой, не думал о себе: « Чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили к нему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления». Пьер не подошел к сидевшему под березой Каратаеву — ему «слишком страшно было за себя», услыхав выстрел, он стал считать, «сколько переходов осталось до Смоленска».

На ночном привале Пьер засыпает у костра, но во сне продолжается работа души, подведение итогов пережитого: «Жизнь есть все. Жизнь есть Бог. Все перемещается и движется, и это движение есть Бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить Бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий». Душа помнит о Каратаеве. Нужно ему сочувствие? Ему, умершему с выражением «тихой торжественности» на лице, не умершему, а просто перешедшему в иной, высокий, идеальный, чистый мир? Мир, в котором нет этих разрывающих душу страданий. «Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез», слился с миром, природой. Богом.

Освобожденный из плена, Пьер по привычке задается вопросом: «Ну, а потом что? Что я буду делать?». И тотчас отвечает себе: «Ничего. Буду жить. Ах, как славно!». Он вдруг понимает, что напрасно так долго и мучительно искал цель жизни, что ее «просто нет и не может быть». Жить нужно для того, чтобы жить, чтобы делать добро. Жизнь есть Бог. При этом Пьер «испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда, куда–то поверх голов окружающих людей, а надо было не прятать глаза, а только смотреть перед собой». Он теперь «выучился видеть великолепное и бесконечное во всем» и радостно созерцал вокруг себя «вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь», и это дает ему ощущение спокойствия, счастья и свободы.

Так в Безухове соединяется, синтезируется то, что было в Каратаеве, с одной стороны, и в Андрее Болконском — с другой. Как и князь Андрей, Пьер пытается угадать провиденциальный смысл жизни. Ему кажется, что этот смысл приоткрывается в Каратаеве: «Он в плену узнал, что Бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемой масонами Архитектонике вселенной».

И «прежде разрушавший все его умственные построения странный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос — зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть Бог, тот Бог, без воли которого не спадет волос с головы человека».

Аналогичное состояние охватывает Пьера и в присутствии Наташи. Каратаев и Наташа помогли Пьеру снять один из главных вопросов: «Зачем?». Теперь, когда этот вопрос уже не волновал его, Пьер идет дальше. Активное, действенное отношение к жизни, свойственное Андрею Болконскому, охватывает Пьера. Он хочет соединить людей в одно братство, в котором торжествовали бы добро, справедливость, любовь: «Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать то же самое».

В эпилоге мы видим семейное счастье Наташи и Пьера, узнаем о той важной роли, какую Безухов играет в жизни общества. Но нельзя сказать, что духовные искания Пьера закончены. Он не может смириться с тем, что в стране «в судах воровство, в армии одна палка: шагистика, поселения, — мучат народ, просвещение душат. Что молодо, честно, то губят!». Смысл деятельности тайного общества, в котором он состоит, Пьер видит в расширении круга «независимых, свободных и деятельных людей», которые смогут противостоять катастрофе «неминуемого переворота». «Мы только для того, — говорит Пьер, — чтобы завтра Пугачев не пришел резать и моих и твоих детей и чтобы Аракчеев не послал меня в военное поселение». Цель деятельности тайного общества — «общее благо и общая безопасность» и объединение всех людей под знаменем «деятельной добродетели».

Но зерно сомнения в нужности и целесообразности этой общественной деятельности уже посеяно в душе Пьера. На вопрос Наташи, одобрил ли бы Платон Каратаев его нынешнюю деятельность, Пьер вначале ответил утвердительно, но потом, подумав, сказал: «Нет, не одобрил бы. Что он одобрил бы, это нашу семейную жизнь. Он так желал видеть во всем благообразие, счастье, спокойствие, и я с гордостью показал бы ему нас». Платон стал для Пьера «самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого», и поэтому эти слова можно считать «началом конца» очередного круга жизни Пьера Безухова, предпосылкой к новому движению и новому поиску.

В результате упорных идейных поисков и внутреннего совершенствования он пришел к главному источнику силы — «народному чувству». Это проявляется даже в том, как «много попростел» Пьер. Это народное чувство, пробудившееся в герое, рождает в нем новую и очень важную черту, которая всю его жизнь будет сохранять эту способность к чувству единения со всем миром. Это «была новая черта, заслуживающая ему расположение всех людей: это признание возможности для каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по–своему».

Пьер в духовном развитии намного опережает своего друга Болконского. Но вся его деятельность, направленная на истинное благо людей, по сути дела является реализацией тех тенденций, которые были в характере князя Андрея. Вспомним, как во времена увлечения Пьера преобразовательской деятельностью в имениях все его задумки с блеском исполнял именно Болконский. Эта преемственность подчеркнута в эпилоге романа символичной деталью.

Николеньке Болконскому снится сон. Это один из тех особых «вещих» снов, которые так любил Толстой. Во сне мальчику видится «дядя Пьер», они идут впереди огромного войска. Вот Николенька оглянулся на Пьера, «но Пьера уже не было. Пьер был отец — князь Андрей...». Такое замещение оправдано всей логикой романа, как и дальнейшие размышления мальчика: «Отец был со мною и ласкал меня. Он одобрял меня, одобрял дядю Пьера». Оба героя, таким образом, объединяются положительным идеалом. Победа этого идеала в идейно–художественном контексте романа равнозначна торжеству «мысли народной» «вследствие войны двенадцатого года».

Сон Николеньки имеет и еще один значимый в общем контексте романа смысл. В образе сына Андрея Болконского, которого воспитывает Пьер Безухов, Толстой пытается найти ту «золотую середину», то естество жизни, в котором бы соединились целеустремленность, сила воли Болконского и доброта, отзывчивость Пьера. Именно Николенька продолжит вечные, как сама жизнь, поиски идеала и смысла человеческого существования.