В. Г. Белинский. Стихотворения м. Лермонтова

<...> Свежесть благоухания, художественная роскошь форм, поэтическая прелесть и благородная простота образов, энергия, мо­гучесть языка, алмазная крепость и металлическая звучность стиха, полнота чувства, глубокость и разнообразие идей, необъятность со­держания — суть родовые характеристические приметы поэзии Лермонтова и залог ее будущего, великого развития... Чем выше поэт, тем больше принадлежит он обществу, среди которого родился, тем теснее связано развитие, направление и даже характер его таланта с историческим развитием общества. <...> В первых лирических произведениях Лермонтова, разумеется, тех, в которых он особенно является русским и современным поэтом, так­же виден избыток несокрушимой силы духа и богатырской силы в выражении; но в них уже нет надежды, они поражают душу чита­теля безотрадностию, безверием в жизнь и чувства человеческие, при жажде жизни и избытке чувства... Очевидно, что Лермонтов поэт совсем другой эпохи и что его поэзия — совсем новое звено в цепи исторического развития нашего общества. <...>

<...> Поэма Лермонтова «Песня про царя Ивана Васильеви­ча, молодого опричника и удалого купца Калашникова» — создание мужественное, зрелое и столько же художественное, сколь­ко и народное. <...> «Песня» представляет собою факт в кровном родстве ду­ха поэта с народным духом и свидетельствует об одном из богатей­ших элементов его поэзии, намекающем на великость его таланта. В созданиях поэта, выража­ющих скорби и недуги общества, общество находит облегчение от своих скорбей и недугов: тайна этого целительного действия — со­знание причины болезни чрез представление болезни. <...> В таланте великом избыток внутреннего, субъективного элемента есть признак гуманности. <...> Великий поэт, говоря о себе самом, о своем я, говорит об общем — о человечестве, ибо в его натуре ле­жит все, чем живет человечество. И потому в его грусти всякий уз­нает свою грусть, в его душе всякий узнает свою и видит в нем не только поэта, но и человека, брата своего по человечеству. Вот что заставило нас обратить особенное внимание на субъек­тивные стихотворения Лермонтова и даже порадоваться, что их больше, чем чисто художественных. И все такие его стихотворения глубоки и многозначительны; в них выражается богатая дарами духа природа благородная человечественная личность. Через год после напечатания «Песни» Лермонтов вышел снова на арену литературы с стихотворением «Дума», изу­мившим всех алмазною крепостию стиха, громовою силою бурного одушевления, исполинскою энергиею благородного негодования и глубокой грусти. <...> Эти стихи писаны кровью; они вышли из глубины оскорбленного духа: это вопль, это стон человека, для которого отсутствие внутрен­ней жизни есть зло, в тысячу раз ужаснейшее физической смерти!… Если под «сати­рою» должно разуметь не невинное зубоскальство веселеньких ост­роумцев, а громы негодования, грозу духа, оскорбленного позором общества, — то «Дума» Лермонтова есть сатира, и сатира есть за­конный род поэзии. <...>

Бросая общий взгляд на стихотворения Лермонтова, мы видим в них все силы, все элементы, из которых слагается жизнь и поэзия. По глубине мысли, роскоши поэтических образов, увлекательной, неотразимой силе поэтического обаяния, полноте жизни и типической оригинальности его создания напоминают собою создания великих поэтов. Его поприще еще только начато, и уже как много им сделано, какое неистощимое богатство элементов обнаружено им: чего же должно ожидать от него в буду­щем?.. Пока еще не назовем мы его ни Байроном, ни Гёте, ни Пуш­киным и не скажем, чтоб из него со временем вышел Байрон, Гёте или Пушкин:- ибо мы убеждены, что из него выйдет ни тот, ни дру­гой, ни третий, а выйдет — Лермонтов... <...> И мы видим уже начало истинного (не шуточного) примирения всех вкусов и всех литературных партий над сочинениями Лермон­това,— и уже недалеко то время, когда имя его в литературе сде­лается народным именем и гармонические звуки его поэзии будут слышимы в повседневном разговоре толпы, между толками ее о житейских заботах...

Огромное историко-литературное и теоретическое значение этой статьи («Отечественные записки», 1841, № 2) определяется тем, что в ней В. Г. Белин­ский впервые охарактеризовал М. Ю. Лермонтова как великого народного поэта — выразителя самых передовых идей времени, растущего общественного самосоз­нания. Отрешившись от «примирительных» тенденций, критик неразрывно связы­вает народность, гуманность, художественное богатство и силу искусства с «субъективностью» поэта — граждански страстным отношением к жизни, непримири­мостью к общественному злу. Белинский раскрыл лермонтовское отрицание николаевской действительности как стремление к «высшей полноте жизни» — переустройству ее на прогрессивных началах. Этим были опровергнуты измышления об «односторонности» музы Лермонтова, доказано, что идея отрицания не только не ослабляет творчество, но и дает возможность воплотить в нем «все силы, все элементы, из которых слагается жизнь и поэзия». В статье о «Горе от ума», Белинский еще утверждал, что сатира «не может быть художественным произведением». Поэзия Лермонтова не только способствовала в целом отходу Белинского от «примирения с действительностью», но и пересмотру его литературных взглядов. По меткому замечанию П. В. Аннен­кова, «Лермонтов втягивал Белинского в борьбу с самим собою». Позднее Белинский писал: «Что до сатиры, то мы не знаем на русском языке лучших образцов ей, как «Дума» и «Не верь себе» Лермонтова»

В. Г. Белинский. Похождения Чичикова, или Мертвые души

<....> Нашей литературе вследствие ее искусственного начала и неестественного развития суждено представлять из себя зрелище отрывочных и самых противоречащих явлений… И вдруг, среди торжества мелочности, посредственно­сти, ничтожества, бездарности, среди этих пустоцветов и дождевых пузырей литературных, среди этих ребяческих затей, детских мыс­лей, ложных чувств, фарисейского патриотизма, приторной народ­ности,— вдруг, словно освежительный блеск молнии среди томи­тельной и тлетворной духоты и засухи, является творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, творение, необъятно художественное по концепции и выполнению, по характерам действующих лиц и подробностям русского быта — и в то же время глубокое по мысли, социальное, общественное и историческое... В «Мертвых душах» автор сделал такой великий шаг, что все, доселе им написанное, кажется слабым и бледным в срав­нении с ними... Величайшим успехом и шагом вперед считаем мы со стороны автора то, что в «Мертвых душах» везде ощущаемо, и, так сказать, осязаемо проступает его субъективность. Здесь мы разумеем не ту субъективность, которая, по своей ограниченности или односторонности, искажает объективную действительность изо­бражаемых поэтом предметов; но ту глубокую, всеобъемлющую и гуманную субъективность, которая в художнике обнаруживает че­ловека с горячим сердцем, симпатичною душою и духовно-личною самостию, — ту субъективность, которая не допускает его с апати­ческим равнодушием быть чуждым миру, им рисуемому, но застав­ляет его проводить через свою душу живу. Это преобладание субъек­тивности, проникая и одушевляя собою всю поэму Гоголя, доходит до высокого лирического пафоса и освежительными волнами охва­тывает душу читателя даже в отступлениях ... Но этот пафос субъективности поэта проявляется не в одних таких высоколириче­ских отступлениях: он проявляется бесперестанно, даже и среди рассказа о самых прозаических предметах. <...>

«Мертвые души» прочтутся всеми, но понравятся, разумеется, не всем. В числе многих причин есть и та, что «Мертвые души» не соответствуют понятию толпы о романе, как о сказке, где действую­щие лица полюбили, разлучились, а потом женились и стали бога­ты и счастливы. Поэмою Гоголя могут вполне насладиться только те, кому доступна мысль и художественное выполнение создания, кому важно содержание, а не «сюжет»; для восхищения всех прочих остаются только места и частности. Сверх того, как всякое глубо­кое создание, «Мертвые души» не раскрываются вполне с первого чтения даже для людей мыслящих: читая их во второй раз, точно читаешь новое, никогда не виданное произведение. «Мертвые души» требуют изучения. К тому же еще должно повторить, что юмор доступен только глубокому и сильно развитому духу. Толпа не по­нимает и не любит его. <...> «Комическое» и «юмор» большинство понимает у нас как шутовское, как карикатуру, — и мы уверены, что многие не шутя, с лукавою и довольною улыбкою от своей про­ницательности, будут говорить и писать, что Гоголь в шутку назвал свой роман поэмою... Именно так! Ведь Гоголь большой остряк и шутник и что за веселый человек, боже мой! Сам беспрестанно хо­хочет и других смешит!.. Именно так, вы угадали, умные люди...

Что касается до нас, то, не считая себя вправе говорить печатно о личном характере живого писателя, мы скажем только, что не в шутку назвал Гоголь свой роман «поэмою» и что не комическую поэму разумеет он под нею. Это нам сказал не автор, а его книга. Мы не видим в ней ничего шуточного и смешного; ни в одном слове автора не заметили мы намерения смешить читателя: все серьезно, спокойно, истинно и глубоко... <...>

<...> Найдутся также те, которые, с свойственной им проница­тельностью, увидят в «Мертвых душах» злую сатиру, следствие хо­лодности и нелюбви к родному, к отечественному, — они, которым так тепло в нажитых ими потихоньку домах и домиках, а может быть, и деревеньках — плодах благонамеренной и усердной служ­бы... Пожалуй, еще закричат и о личностях... Впрочем, это и хорошо с одной стороны: это будет лучшею критическою оценкою поэмы... Что касается до нас, мы, напротив, упрекнули бы автора в некоторых, к счастью, немногих, хотя, к несчастию, и резких — местах, где он слишком легко судит о национальности чуждых племен и не слишком скромно предается мечтам о превосходстве славянского племени над ними <...>. Мы думаем, что лучше остав­лять всякому свое и, сознавая собственное достоинство, уметь ува­жать достоинство и в других... <...>

Уже в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» В. Г. Белинский утверждал, что с Н. В. Гоголя начинается новый период русской литературы. Выход «Мертвых душ», в которых значительность и своеобразие творчества Го­голя проявились с особой силой, открывал перед Белинским возможность для выступления программного и принципиального. Такой характер и свойствен ком­ментируемой статье («Отечественные записки», 1842, № 7), в которой четкая идейно-эстетическая оценка «Мертвых душ» стала одновременно обоснованием реалистического пути развития русской литературы, творческих принципов формирующейся «натуральной школы» (пока еще безыменной). Это выражается и в защите «пафоса действительности, как она есть», и в поддержке социальности художника, его субъективности (в том смысле, который в это слово вкладывал Белинский), национальной самобытности, и в трактовке юмора Гоголя, и, конеч­но же, во всей концепции «Мертвых душ», развиваемой критиком. Белинский ор­ганически сочетает социально острое толкование поэмы как общественно злобо­дневного произведения с постановкой важных для искусства проблем. Вместе с тем критик уже здесь обрушивается на легко угадывающихся противников «Мертвых душ». Против суждений Белинского выступили Ф. В. Булгарин в «Северной пче­ле» {1842, № 158) и С. П. Шевырев (см.: «Москвитянин», 1842, № 7).