§8. Выражения в душевной жизни в одиночестве.

До сих пор мы рассматривали выражение в коммуникативной функции. Она основывается, по существу, на том, что выражения действуют как признаки. Однако и в душевной жизни вне коммуникативных сообщений выражения играют большую роль. Ясно, что эта измененная функция не затрагивает того, что делает выражение выражением. Им присущи, как и прежде, их значения, и те же самые значения, что и в общении. Слово только тогда перестает быть словом, когда наш интерес направлен исключительно на чувственное, на слово как звуковую формацию. Когда же мы живем в его понимании, тогда оно выражает и выражает то же самое, адресовано ли оно кому-либо или нет.

Отсюда кажется ясным, что значение выражения и все то, что ему сущностно принадлежит, не может совпадать с его извещающей функцией. Или мы должны, например, сказать, что наша душевная жизнь и в одиночестве извещает о чем-либо с помощью выражения, разве что мы не совершаем это по отношению к Другому? Не должны ли мы сказать, что говорящий в одиночестве говорит себе самому, что слова служат ему как знаки, а именно, как признаки его собственных психических переживаний. Я не верю, что можно было бы придерживаться такого понимания. Конечно, как знаки слова функционируют здесь, как и повсюду; и повсюду мы можем говорить прямо-таки об указании (Hinzeigen). Если же мы размышляем об отношении выражения и значения и для этой цели расчленяем сложное и при этом внутренне единое переживание наполненного смыслом выражения на два фактора: слово и смысл, то тогда слово является нам как нечто в себе безразличное, смысл же — как то, на что “нацелены” с помощью этого слова, то, что имеется в виду посредством этого знака; кажется, что выражение таким способом отклоняет от себя интерес, чтобы направить его на смысл, указать на него. Однако это указание (Hinzeigen) не есть оповещение (Anzeigen) в рассмотренном нами смысле. Существование (Dasein) знака не мотивирует существование, или точнее, нашу убежденность в существовании значения. То, что должно служить нам в качестве признака (отметки) должно быть воспринято нами как существующее. Это имеет силу и для выражений в коммуникативной речи, но не тогда, когда мы произносим нечто в одиночестве. Здесь мы обычно довольствуемся представленными словами вместо действительных слов. В фантазии парит перед нами выговоренный или напечатанный знак слова, в действительности он совершенно не существует. Мы все же не будем смешивать представления фантазии или даже лежащие в их основе содержания фантазии с предметами фантазии. Существует не воображаемое звучание слова или воображаемая запись, но представление фантазии о них. Разница здесь такова, как между воображаемым кентавром и представлением о нем в воображении. Несуществование слова не является для нас помехой. Но это не-существование не является также предметом нашего интереса. Ибо к функции выражения как выражения оно совершенно не относится. Там же, где такое отношение имеет место, к функции придания значения присоединяется как раз извещающая функция: мысль должна быть выражена не просто как некоторое значение, но также сообщена посредством извещения, что, конечно, возможно только при действительном говорении и слушании.

В определенном смысле говорят, конечно, и в одиночестве (in der einsamen Rede), и, разумеется, при этом возможно рассматривать себя как говорящего и даже иногда как говорящего себе самому. Когда, например, кто-нибудь говорит себе: “Ты это сделал дурно, ты не можешь продолжать таким образом”. Однако в собственном, коммуникативном смысле в таких случаях не говорят, ничего себе не сообщают, только представляют себя говорящими и сообщающими. В монологической речи слова все же не могут служить нам как признаки для существования психических актов, ведь такого типа оповещение было бы здесь совершено бесполезно. Ведь эти акты переживаются нами в тот же самый момент.