Дискета по Культурологии #3 / СЕМИНАР Наука и религия / Мистика как культ традиция

ГЛАВА 16

Мистическая культурная традиция

Невозможно представить себе изначальное восхождение к знанию без тайноведения, античную культуру — без мистерий, средневековье — без гностической эзотерики. Мистика — исторически давний и разноликий феномен. Она впле­тена в ткань человеческой культуры, не отторжима от нее.

Мистическая духовная традиция — ценнейший пласт культуры. Но эта традиция вовсе не является архаической, прошлой. Она сопровождает историю человеческого рода от истоков до наших дней.

И тем не менее мистический ареал культуры изучен слабо. Несмотря на усилия таких мыслителей, как Я. Бёме, Э. Сведенборг, Р. Штейнер, философ­ские интуиции Н.А. Бердяева, у. Джеймса, B.C. Соловьева, многие грани этой традиции остаются неизведанными. В соответствии с господствующей на Запа­де традицией более основательно осваивается рациональный опыт. Что касает­ся практики иррационального, то она исследуется недостаточно. Хотя потреб­ность в освоении и осмыслении мистической зоны культуры осознается в европейской культуре все острее и острее.

Попытки определения мистики

Что же такое мистическая духовная традиция? Прежде всего важно отметить, что ее порождает, на чем, вообще говоря, она основана. В европейской философии укоренен взгляд, согласно которому религия и особенно мистика недоступны рационально­му познанию. Вот почему в западной культуре нет признанных определений мистики, строгого анализа ее разнохарактерных проявлений. Мистика зачастую вообще противопоставляется науке и философии как нечто, не имеющее прочных корней и перспективы развития в истории.

Нередко европейские исследователи проводили различие между философией и мистикой. Если философия оценивалась как универ­сальное, всеохватное сознание, то мистика зачастую воспринима­лась как сугубо индивидуальное, хотя и распространенное пережи­вание. Подчеркивалось, что философия, в отличие от мистики, располагает огромным интеллектуальным потенциалом, менталь­ной изощренностью. Мистика же вообще не апеллирует к разу­му, поскольку имеет дело с явлениями чувственного мира. Мис­тицизм, т.е. истолкование мистики, хотя и использует рассудоч­ную форму, отнюдь не выступает во всеоружии интеллекта.

В европейской культурной традиции от Платона до К. Поппера философия трактуется нередко как некая высшая форма сознания, в то время как мистика воспринимается в качестве партикулярного духовного феномена, имеющего крайне узкую сферу распространения.

Оговоримся, что такое противопоставление философии и мистики не всегда было свойственно европейской культуре. Сре­дневековье было временем возрождения античной мистики, что, несомненно, сказывалось и на оценке данного феномена. Тертуллиан и Бёме были далеки от негативной оценки интуитивно-со­зерцательной формы постижения реальности. В период роман­тизма конца XVIII — начала XIX в. мистический опыт вообще оценивался как ценнейшее достояние.

Религиозные мыслители России XIX и начала XX в. признава­ли за мистикой высокий духовный статус. В рассуждениях пра­вославных философов мистика — отнюдь не свод наивных иллю­зий, слепых верований, помутнений души. Для них это древняя И глубокая духовная традиция. Рассматривая культуру как сово­купный духовный опыт человечества, они видели в этой сокро­вищнице достояние, восходящее к специфически человеческому. Русские философы без труда различали в культуре разных эпох просветление разума и чудо, веру и знание, прагматизм и роман­тику, рассудочность и интуицию, упорядоченность духа и экстаз, аскетизм и чувственность...

Несмотря на бурное развитие знания, многие люди до сих пор верят в существование иных миров. Истово собирают све­дения о гуманоидах и супербогах из космических цивилизаций. В мистических трактатах они пытаются отыскать древнее утра­ченное знание, в мантре — возможность слиться с Духом. Кое-кто побаивается всесильного «дурного глаза». Многие надеются на внезапное и исступленное богообщение. Кому-то ужасно хочется

набросить на себя желтое сари и поставить чудодействен­ную точку на переносице.

Слово «мистический» часто употребляется в смысле, тождествеяном по существу со словом «религиозный». Между тем

между мистикой и религией существует различие, которое в культурологическом смысле можно считать принципиальным. Осознать это несовпадение двух феноменов можно, судя но всему, если попытаться описать состояние человека, захваченного религиозным или мистическим опытом.

Книга известного американского философа V. Джеймса «Многообразие религиозного опыта», написанная в самом начале нашего века, претендует на всепроникающее постижение фено­мена религии. По существу, это своеобразная энциклопедия мистических переживаний, свод исповеданий святых и проро­ков, размышление над интуитивными прозрениями, к которым автор относится с предельным вниманием и исследовательской пытливостью.

Философ отвергает бесстрастное, умозрительное, чисто интел­лектуальное истолкование религии. Он видит в ней живое, тре­петное чувство, невыразимые и многочисленные роптания души. И вместе с тем хочет понять, как соотносится религия с самой жизнью, с ее практическими установками.

...Столетие только начинается. Философы все еще говорят о процессе секуляризации, который невозможно остановить... Едва ли не все крупные ученые предшествующего века, кроме русских философов, были убеждены, что наука вытеснит религию. Рожда­лось утилитарное позитивистское миропознание. Религиозный ренессанс казался немыслимым. В моду входил рационализм, высокомерно претендовавший на разгадку всех секретов бытия. На этом рассудочном фоне Джеймс пытался обмирщить филосо­фию, т.е. приблизить ее к глубинным, сокровенным пережива­ниям конкретного человека, святого или грешника...

Основные идеи автора кажутся подчас пророческими, по крайней мере, значительно опережающими время. Джеймс еще ничего не знал о двух мистических волнах, которые захлестнут мир в грядущем столетии. Раскрывая психологические предпо­сылки религии, Джеймс упоминал психоанализ. Однако это уче­ние к тому времени еще не выявило свой богатейший потенци­ал. Автор описывает огромный материк подсознательного. Но Джеймс еще был далек от того, чтобы вооружиться психоанали­тическим методом. Он высказал догадку, что подсознательное, поскольку оно не проникает в сознание, предстает перед инди­видом как нечто, извне олицетворенное... Это были, вообще говоря, только подходы к психоанализу. И все же Джеймс ясно сформулировал гипотезу, согласно которой разумное сознание — лишь одна из форм освоения мира. Несомненно, существуют и другие способы мироощуще­ния. Они отделены от интеллекта тонкой перегородкой. Сегодня мы называем эти иные «готовые и определенные формы духов­ной жизни» измененными типами сознания, т.е. мистикой. Без них, по мнению Джеймса, представление о мире не может быть законченным. Более того, как показал Джеймс, нельзя непогре­шимо судить о других реальностях бытия только с позиций разума.

Итак, дистанция между Джеймсом и современным уровнем знания — почти столетие. Но было бы неосмотрительно, зная о новых исследовательских подходах и открытиях, полагать, будто он интересен только историкам философии. Парадокс, но за эти десятилетия никто из ученых не представил более основательной феноменологии мистики. Затрагивая интимные стороны челове­ческого духовного опыта, Джеймс ведет нас по лабиринтам духа.

Признаки мистического опыта

Книга Джеймса до сих пор остается непревзойденной по про­никновению в тайны мистического опыта. Попытка выявить признаки мистики, к сожалению, не получила в последующей традиции столь глубокого подхода. Слово «мистика» (от греч.— «таинственный») родилось, как считают специалисты, от глагола «мыин», который означал «закрыть глаза и рот». Вероятно, пер­воначальный смысл был связан с обетом хранить молчание, быть посвященным в мистерии. Это были тайные культы, которые представляли собой подпольные пережитки догреческой религии поклонения Матери Земле. Они сохранялись в гомеровскую и более поздние эпохи. Во времена классической Греции сама тайна, которая скрывалась от посторонних, называлась мисти­кой.

В общем, суть мистического мироощущения сводится к пред­ставлению о двойственности мира. За привычным, каждоднев­ным угадывается иное бытие. Стремление вступить в прямой контакт со сверхъестественным и выражает по существу психо­логическую основу мистики. В этом смысле мистика не просто древнее религии, она составляет базу почти всех без исключения религий. Все вероисповедания во все времена и у всех народов,

будь то сектантство, ортодоксальные религии или православие, имели и имеют в себе мистическое начало.

Однако мистика имеет и более узкий смысл. В толковании Джеймса под мистикой подразумевается такой тип религии, который подчеркивает непосредственное общение с Богом, ин­тимное сознание божественного присутствия. Мистика — это религия в ее наиболее напряженной и живой стадии. Такой же точки зрения придерживался позже и немецкий социолог Макс Вебер. Он считал, что в некоторых религиях мистика присутст­вует в ослабленном варианте. Вместе с тем, по его мнению, религиозное мироощущение дервишей, например, проистекает из мистико-экстатических источников, а не из отношения к надмирному Богу-творцу.

Все корни религиозной жизни, как и центр ее, мы должны, по мнению ученых, искать в мистических состояниях сознания. Джеймс выделил четыре главных характерных признака, кото­рые служат критерием для различения мистических пережива­ний. Первый из них — неизреченность. Иначе говоря, человек, прошедший через мистический опыт, — будь то неожиданное обретение знания, как у средневекового мистика Якоба Бёме, или исповеди людей после клинической смерти, — не может изложить собственные ощущения и обретенные впечатления на обыденном языке.

Философ выдвинул предположение, будто мистические состо­яния скорее принадлежат к эмоциональной сфере, нежели к интеллектуальной. Традиционные предпосылки теории познания мало что проясняют в содержании мистического опыта. Он трудно выразим на языке привычных образов вовсе не потому, что имеет чувственную природу. Ведь, казалось бы, такого рода впечатления, если они нерациональны, вполне могут быть пере­сказаны с помощью символов и иных архетипических образов.

Немецкий мистик Р. Штейнер также писал о неизреченности как признаке мистического опыта. В работе «Христианство как мистический факт и мистерии древности» он отмечал, что пре­ображенная личность, т.е. та, которая обрела мистический опыт, «не находит достаточно высоких слов для выражения значитель­ности своих переживаний». Не только образно, но и в высшем реальном смысле, по мнению Р. Штейнера, личность, которая соприкоснулась с трансцендентальным миром, оказывается для самой себя как бы прошедшей через смерть и пробудившейся к новой жизни. Для такой личности ясно, что никто, не пережив­ший того же, не в состоянии правильно понять ее слов. Так было, в частности, в древних мистериях. Эта «тайная» религия избранных существовала наряду с народной религией.

«Тайные» религии оказываются везде у древних народов, куда только проникает наше познание. Путь к тайнам универсума пролегал через мир ужасов. Никто из тех, кто приобщился к эзотерическому опыту, не имел права разглашать обретенное. Известно, что древнегреческого драматурга Эсхила обвинили в том, что он перенес на сцену кое-что из того, что узнал из мистерий. Эсхил бежал к алтарю Диониса, чтобы спасти жизнь. Разбирательство показало, что он не был посвященным и, следо­вательно, не выдавал никаких тайн.

В своих работах Р. Штейнер подробно описывает тайный смысл мистерий как феноменов культуры. Он ссылается, в част­ности, на Плутарха, который сообщает о страхе, испытываемом посвященным. Древнегреческий историк сравнивает это состоя­ние с приготовлением к смерти. Посвящению предшествовал особый образ жизни, призванный привести чувственность под власть духа. Пост, обряды очищения, уединение, душевные уп­ражнения — все это предназначалось для того, чтобы прорабо­тать мир своих низших ощущений. Посвящаемый вводился в жизнь духа. Ему предстояло созерцание высшего мира.

Мир, окружающий человека, обычно обладает для него стату­сом реальности. Человек осязает, слышит и видит процессы этого мира. То же, что возникает в душе, не является для него действительностью. Но бывает и так, что люди называют реаль­ными именно те образы, которые возникают в их духовной жизни.

В человеке есть нечто, что вначале препятствует ему видеть духовными очами. Когда посвященные вспоминают, как они проходили через опыт мистерий, они ссылаются именно на эти трудности. Это говорит о том, что мистический опыт невыра­зим. Р. Штейнер ссылается на древнегреческого философа-кини­ка, который повествует, как он отправился в Вавилон для того, чтобы последователи Зороастра провели его в ад и обратно. Он рассказывает, что в своих странствиях переплывал через великие воды, проходил через огонь и льды.

Этот философ был мистом, т.е. человеком, прошедшим через мистический опыт. Некоторые мисты рассказывали о том, как их устрашали обнаженным мечом, с которого струилась кровь. Однако непосвященным трудно понять реальность того, про что говорится.

Мистический опыт неадекватен земному. Эти рассказы по­нятны, когда человеку известны этапы на пути от низшего по­знания к высшему. Ведь посвящаемый сам испытывает, как вся твердая материя растекалась подобно воде, и он утрачивал под собой почву. Все, что прежде ощущалось им как живое, было убито. Как меч проходит через живое тело, так дух прошел через чувственную жизнь. Человек видел струившуюся кровь чувствен­ного мира.

На самом деле признак мистического опыта, на который ссылаются Джеймс и Штейнер, может характеризовать духов­ную практику такого рода. Однако является ли он сущностным? Можно ли через него выразить феномен мистики? По нашему убеждению, неизреченность не передает глубины данного фено­мена. Мистический опыт трудно воспроизводится устоявшимися средствами не потому, что он эмоционален по природе и чужд интеллекту. Во-первых, нередко мистические видения по своему характеру как бы имитируют работу мысли. Например, сапож­ник Я. Бёме, будучи безграмотным, не зная никаких иностран­ных языков, тем не менее изложил полученную им в галлюцина­торном опыте картину мироздания. Она даже получила у него своеобразное доктринальное обоснование. Разве в этом случае можно говорить о показаниях не интеллекта, а чувств?

Неизреченность как признак мистического опыта связана вовсе не с тем, что он укоренен в чувственной природе человека. Скорее, можно говорить о том, что сам этот опыт не имеет конкретных аналогов в земной жизни. Специфика мистических переживаний иная, нежели обычные повседневные впечатления бытия. В них нет различения эмоционального и рационального, ибо этот универсальный опыт целостен, неразделим.

Те, кто пережил клиническую смерть, с трудом приискивают слова, чтобы рассказать о встрече со Светоносным существом, об отделении души от тела, о странствиях души. Невыразимость этих ощущений обусловлена вовсе не тем, что они отгорожены от показаний рассудка. Скорее, речь идет о приобщении к не­земному, потустороннему опыту. Следовательно, дело не в том, что для оценки симфонии нужно иметь музыкальное ухо, как это подчеркивает Джеймс. Тот, кто не обрел мистический опыт, остается невосприимчивым к нему, ибо это нечто принципиаль­но иное...

Интуитивность — второй признак мистического опыта. Джеймс подчеркивает, что хотя мистические состояния относятся к сфере чувств, тем не менее они являются особой формой позна­ния. Человек проникает в глубины истины, закрытые для трезвого рассудка. Это своего рода откровения, моменты внутреннего про­светления. Разумеется, мистический опыт по самой своей природе сопряжен с интуицией. Однако можно ли этот признак считать базовым? Ведь интуиция сопровождает и научное творчество, которое едва ли кто может причислить к области мистики.

Никто как будто не оспаривает тот непреложный факт, что интуиция — благословенный человеческий дар. Однако в тради­ционной теории познания она вовсе не выглядит вольноотпу­щенницей беспокойного рассудка. О ней вспоминают, когда все­проникающий ум достигает пределов усталости, возникают паузы в процессе продвижения к истине. Тогда интуиция оказы­вается востребованной. Подспудная работа сознания начинает плодоносить. Искра озарения венчает аналитическую работу ин­теллекта, демонстрируя неисчерпаемый потенциал рефлексии. Так разум берет на воорркение тончайшие механизмы бессозна­тельного творчества.

Большинство научных открытий совершается, как известно, самым непредвиденным способом. Рефлексивное мышление дей­ствительно тесно связано с творческим порывом. Научное на­пряжение в чем-то сродни художественному. Бертран Рассел утверждал, что Альберт Эйнштейн при открытии теории относи­тельности начал с поэтического проникновения в истину. Не­мецкий химик А. Кекуле пришел к идее бензольного кольца (циклическая формула бензола), потому что ему приснились извивающиеся змеи, одна из которых схватила себя за хвост.

Как показывают эти примеры, без интуиции не может быть человеческого искания истины... Но какова ее собственная роль в обостренном осознании реальности? Выходит, она годится только как подпорка? Не будь разума, она явилась бы слепым поводырем. Интуиция, стало быть, дополняет интеллект, но при этом не может соперничать с ним в постижении мира. Как самостоятельное средство познания интуиция не обладает важ­нейшими свойствами, которыми можно характеризовать интел­лект. Более того, по мнению Джеймса, она идет вразрез с умо-

заключениями рассудка. Однако сочетание нашей интуиции и разума могло создать такие великие мировые учения, как буд­дийская и католическая философии. Непосредственное, интуи­тивное убеждение таится в глубине нашего духа, а логические аргументы — только поверхностное проявление его... В трансе возможны настоящие метафизические откровения.

Несмотря на то, что интуитивное познание сродни мистичес­кому опыту, мистика невозможна без интуитивности, на чем, собственно, и настаивает Джеймс. Она приоткрывает некую ре­альность, которая предстает в своей целостности и неразъемности. Интуиция кажется фрагментарной не только по отношению к логической конструкции. На самом деле она всеохватна и всепроникающа. Вот почему в наивном, дофилософском созна­нии есть здоровый реализм, универсальное чувство бытия, кото­рое в известной мере было рассечено и умерщвлено развитием рационального познания.

Уже давно интуицию признали базисным природным даром человека. Фантазируя, предвосхищая события, он как бы реали­зует собственную природу. Именно так трактовал эту проблему, скажем, философский антрополог Арнольд Гелен. Для человека, по его мнению, важен не только наличный жизненный опыт, но и опыт возможного, представимого через фантазию. Он поэтому рассматривал человека как фантазирующее существо, способное войти в реальность через интуицию.

Представители одного из философских направлений — фило­софской антропологии — пытались понять, не потускнел ли присущий нам дар воображения? Не потеряли ли мы в себе драгоценные свойства мечтателей? Куда делись фантазеры, созда­тели воздушных замков? Почему наша повседневность утратила поэтическое измерение? Даже наши сны стали будничными, тревожными, уныло-достоверными. А помнится, Платону при­снился лебедь, опустившийся на его грудь...

Не аналитическая ли традиция приглушила фундаментальные интуитивные способности человека? В мистическом опыте эти задатки развивались с предельным напряжением. Мистическое погружение в себя, по мнению Н.А. Бердяева, есть всегда выход из себя, прорыв за грани. Мистика постоянно учит, что глубь человека более чем человеческая, в ней кроется таинственная связь с Богом и миром. «В мистике есть духовное дерзновение и почин внутреннего человека, глубочайших глубин духа».

В современной философии проблема соотношения интуиции и разума обсуждается довольно широко. Много пишут, напри­мер, о сопоставлении науки и искусства, интеллекта и творчест­ва. О чем идет речь? Разум не может претендовать на абсолют­ную истину, но тем не менее результаты его деятельности объек­тивны, тогда как интуиция предельно субъективна. (Джеймс напоминает об общеобязательности выводов разума.) Художест­венное творчество в известной мере вневременно. Не случайно, скажем, Стендаль или Ван Гог, хотя и отвергали расхожие стан­дарты общества, в котором они жили, в то же время болезненно воспринимали кардиограмму собственной популярности. Обще­ственное мнение могло свести к нулю ценность их фантазий, — это они понимали прекрасно.

Принято считать, что наука строится на объективных и веще­ственных доказательствах. Научное мышление пытается освобо­диться от ценностного подхода. Аналитическое сознание вбирает в себя многоликий жизненный опыт. Оно всегда открыто для уточнений. Результаты теоретических изысканий не зависят от диктата личности. Интуиция же не подлежит коррекции, она захватывает крайне незначительный сектор человеческой субъек­тивности.

Тогда тем более можно ли абсолютизировать эти опознава­тельные знаки? В научном творчестве многое сопряжено с лич­ностью ученого. Порою теоретические догадки столь индивиду­альны, внезапны, точно рождается бессмертное художественное произведение. Внутриатомная константа, плод гениального твор­ческого воображения Планка, через два десятилетия оказалась тем поразительным сцеплением волновой и корпускулярной кар­тины мира, которые взаимно исключали друг друга. Именно так оценивал французский академик Р. Латарже открытие в 30-х годах так называемых соотношений неопределенности В. Гейзенберга и принципа дополнительности Н. Бора. Он писал о том, что через половину тысячелетия работу Планка можно будет читать с тем же восхищением, с каким сегодня мы рассматрива­ем скульптуры Микеланджело в усыпальнице Медичи...

Означает ли это, что великие творения науки и искусства в чем-то сходны? Несомненно. Однако, согласно современным взглядам, между ними остается существенное различие. Научное творчество выстраивается по непреложной логике собственного развития. Открытие, подготовленное теоретическим прогрессом,

по существу, ждет своего автора. Не родился бы, скажем, Нью­тон, разве его законы не вошли бы в современную физику? Разумеется, вошли бы, но под другими именами...

А вот если бы не было Моцарта, разве другие композиторы, скажем, Мессиан, Менотти и Бриттен, создали бы моцартовского «Дон-Жуана»? Ничего подобного. Они бы сотворили совсем иной художественный мир... Что же происходит в акте творчес­кого озарения? Многие исследователи говорят о роли интуиции, эмоций. Другие отдают приоритет строгой мысли. Одни призы­вают к фантазии и выдумке, другие, напротив, прокламируют только устремление к истине. Кто-то настаивает на свободе самовыражения, на самоотрешенности и творческих муках. Иные, напротив, предостерегают от спонтанных усилий и толку­ют об интеллектуальной самодисциплине.

В любом случае никому не приходит в голову принижать достоинство интуиции. Ей воздают должное, но только в опреде­ленных пределах, когда она выверена разумом. Пожалуй, никто не выразил такую концепцию лучше B.C. Соловьева. Рассуждая, скажем, об абсолютном первоначале, он указывает на централь­ную идею, которая, по его словам, дается только умственному созерцанию или интуиции. Способность к такой интуиции, как он полагал, есть действительное свойство человеческого духа.

Однако здесь философ вступает в противоречие с Джеймсом, согласно которому интуиция вовсе не является выхлопным кла­паном для познающего ума. Она служит вполне самостоятель­ным и самодостаточным средством мировосприятия. Более того, древний гнозис, как можно полагать, вообще базировался не столько на аналитическом размышлении, экспериментальном практикуме, сколько на созерцательном, всеохватном и интуи­тивном постижении реальности.

Кроме того, Джеймс указывает на два других признака (по­мимо неизреченности и интуитивности) мистического опыта, которые, по его мнению, нельзя рассматривать как базовые. Они менее значительны, чем первый, хотя и часто встречаются. Один из них кратковременность. Мистические состояния не бывают длительными. После их исчезновения трудно воспроизвести их в памяти. Однако после многочисленных возвращений они способ­ны обогатить и расширить душу.

Мистические переживания — это как бы кратковременный рейд в иное бытие. Оно не может продолжаться слишком долго. Однако Джеймс проходит мимо другого, не менее значимого, как мне кажется, признака мистического опыта.

Дело в том, что время внутри экстатических переживаний вообще протекает иначе. Оно не соотнесено с земным, посюсто­ронним. Мистический опыт динамичен, насыщен, скоротечен. Иногда впечатления, которые захватывают человека, представля­ются длительными. Человек вспоминает собственную жизнь. Внутри души происходит много неожиданных событий. Кажет­ся, будто протекла целая жизнь. Однако в земном измерении все это может длиться всего две-три минуты. Люди, прошедшие через клиническую смерть, в своих исповедях воспроизводят множество разных эпизодов, в которые они были погружены. В подлунном мире это заняло бы огромный срок. Но в том-то и свойство мистического опыта, что в нем время протекает иначе — насыщеннее и динамичнее.

Бездеятельность воли — таков по Джеймсу, четвертый при­знак мистического опыта. Мистик начинает ощущать свою волю как бы парализованной или даже находящейся во власти какой-то высшей силы. Обладает ли мистическое переживание этим свойством? Возможно, хотя сам же философ подчеркивает, что проникнуть в мистический экстаз иногда можно только с помо­щью волевых усилий. В современных экспертизах встречаются факты, когда человек, захваченный мистическим опытом, демон­стрирует волевые импульсы. Например, усопший хочет вернуть­ся к жизни, и Светоносное существо отпускает его...

Как нам представляется, признаки мистического опыта, ука­занные Джеймсом, не столько демонстрируют его природу, сколько эмпирически описывают его для тех, кто не погружен в подобное состояние. Впрочем, философ и сам обозначает избран­ную им методику анализа религиозных феноменов. Он пытается понять их не изнутри, а с точки зрения человеческих потребнос­тей, многообразия жизненного опыта. Однако он справедливо указывает: истина мистического характера существует только для тех, кто находится в экстазе. Она непостижима для людей в ином состоянии.

Мистика, интуиция, наука

Современный человек, зачарованный успехами науки, с подозре­нием относится к интуитивным формам постижения реальнос-