«Принимай же вызов, дон-жуан!»

«Может, поздно, может, слишком рано,

И о чем не думал много лет,

Походить я стал на Дон-Жуана,

Как заправский ветреный поэт».

Финалом песни по этому стихотворению стала настоящая схватка на шпагах между Есениным и Дон Жуаном. Дон Жуан театрально прыгает по сцене, поэту выносят шпагу и чёрную перчатку, которую я сразу же замечаю и не могу догадаться, почему только одну. Противники пытаются уколоть шпагами друг друга и в такт музыки делают едкие реверансы с оружием в руках. Вокруг них выплясывают девушки в пышных юбках, создавая суматоху, парни кричат и хлопают в ладоши. Взгляд Дон Жуана полон решительности, Есенин же наоборот, будто веселится и озорно смеётся. Потасовка быстро достигает кульминации, и Есенин остаётся один.

Есенин стоит, держа руки в карманах, что совсем не принято на сцене перед публикой, и декламирует. И тут начинается самое интересное.

«Дар поэта – ласкать… - Есенин вытаскивает руку без перчатки, гладит себя по груди и прячет обратно.

… и карябать – появляется рука в чёрной перчатке и скребёт ворот белой рубашки, тут же прячется. Роковая на нем печать. Розу белую с черною жабой Я хотел на земле повенчать. – Есенин сжимает кисти рук в замок, пальцы переплетаются, создавая единый чёрно-белый кулак. Пусть не сладились, пусть не сбылись Эти помыслы розовых дней. Но коль черти в душе гнездились - снова чёрная перчатка со скрюченными пальцами. Значит, ангелы жили в ней». – И чистая ладонь другой руки на груди.

«Чёрный человек»

«Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен».

Уже только этого обращения в самом начале хватило, чтобы зачеркнуть всё, что было до этого, и понять, ради чего в этот вечер показывался «маскарад» про Шагане и гранёный стакан. Кромешная темнота вокруг, на сцене в центре Есенин, на него падает свет одного-единственного софита, всё внимание зала приковано к трагедии раздвоенной личности.

Есенин зловеще повторяет, и по коже пробегают мурашки от этой будто магической интонации:

«Черный человек

На кровать ко мне садится,

Черный человек

Спать не дает мне всю ночь».

Наступает черёд Чёрного человека вступить в разговор с поэтом. И я уже вижу на сцене не Есенина, а того самого – Чёрного – с рукой в чёрной перчатке. Он гнусавит так, что меня передёргивает и хочется скорее закрыться, спрятаться.

«Слушай, слушай,- Бормочет он мне,- В книге много прекраснейших Мыслей и планов. Этот человек Проживал в стране Самых отвратительных Громил и шарлатанов».

Рука в чёрной перчатке прячется и тут же ладонь другой руки отмахивается от услышанных слов:

«Черный человек! Ты не смеешь этого! Ты ведь не на службе Живешь водолазовой. Что мне до жизни Скандального поэта. Пожалуйста, другим Читай и рассказывай».

Я вжимаюсь в кресло, скрещиваю руки на груди и в оцепенении смотрю на сцену. Прихожу в себя от того, что слишком сильно сжимаю руки от эмоционального напряжения. Есенин на сцене разыгрывает сумасшествие не на шутку, он корчится, аккуратно заправленная в брюки рубашка в самом начале давно уже измялась. То и дело сменяют друг друга руки: зубоскалится чёрная и пытается отгородиться светлая. Вместе с руками меняется и образ: Чёрный человек впивается зловещими глазами в зал, звонко бьёт по щекам, приводя в чувство собеседника, его мистическая интонация в голосе способна довести до мелкой дрожи. Есенин морщится, противясь тёмному всем своим существом, резко хлопает по лицу, стирая выступившие неподдельные слёзы, дрыгается, выражая свой протест несмелым голосом, в котором слышится отчаяние.

Последняя строфа:

«...Месяц умер, Синеет в окошко рассвет. Ах ты, ночь! Что ты, ночь, наковеркала? Я в цилиндре стою. Никого со мной нет. Я один... И - разбитое зеркало...»

Гаснет софит, и не понимаешь, что сводит с ума тебя больше – абсолютная темнота или невыносимая тишина в зале. Зритель обмер. Стоит такая оглушающая тишина, что я слышу, как неровно стучит моё сердце и пульсирует в висках. На секунду показалось, что время остановилось, кто-то нажал на паузу – всё замерло и не смеет пошевельнуться, насколько сильно впечатление.

Только миг – и зал взрывается в аплодисментах. Люди в возбуждении подскакивают с мест, глядя в даль тёмной сцены. Грохот от ладоней поднимается такой, что уши не выдерживают, в голове всё звенит. Это были самые громкие аплодисменты за вечер: так людей не взбудоражил ни первый выход знаменитого актёра на сцену, ни динамичная музыка и зажигательные танцы, ни искренние распевки поэзии Есенина.