Гурвич Г.Д. Философия и социология права (Антология теории государства и права) - 2004

Социология права

предполагаемых представителей являются не чем иным, как чистым наси­ лием, не имеющим никакого отношения к праву и солидарности, из которых проистекают все виды права, то эти насильственные действия могут стать легальными или нелегальными в зависимости от того, соответствуют ли они или противоречат предписаниям объективного права, возникающего из со­ циальной солидарности. Подобное санкционирование или несанкционирование может быть признано только после совершения какого-либо действия, так как ни правительство, ни представитель, ни организация не имеют права выступать от имени управляемых и представляемых, от имени членов орга­ низации.

У Дюги этот индивидуалистический анархизм по отношению ко всем организованным надстройкам социальной жизни (анархизм, удивительный для мыслителя, считающего себя социологом) появляется из-за отрицания всех прав, droit subjectif (фр. — субъективное право. — Прим. пер.): «Гово­ рить о правах индивидов, правах общества, правах группы значит говорить о том, чего не существует». С точки зрения «субъективных» прав, «не суще­ ствует ни социального, не индивидуального права». Объективное право, воз­ никаю щ ее из социальной солидарности, «исклю чает как понятие права коллектива распоряжаться индивидом, так и право индивида навязывать свою личность коллективу или другим индивидам. Подобными рассуждениями Дюги выступает против индивидуалистической интерпретации прав «как априорно­ го превосходства одной воли над другой», «качеств, присущих воле индивида (dominium) или коллектива (imperium), дающих им право отдавать приказа­ ния, потому что они — это и есть воля. Разумеется, такая реакция нормаль­ на, но она заводит Дюги слишком далеко. Вместо того, чтобы показать, что «права» невозможны без объективного права и не могут ни при каких усло­ виях служить его основой или источником, так как они рождаются из права (ведь субъекты права имманентны объективному правопорядку как объекты суждений), Дюги отрицает существование субъектов права и их правовых атрибутов. Из этого вытекает невозможность признания какой-либо связи и, более того, какой-либо организованной надстройки. Действительно, с юри­ дической точки зрения, организация является не чем иным, как связующим звеном дифференцированных и распределенных полномочий и должностей, а именно взаимопроникновением прав, предоставляемых для выполнения определенных функций. Отрицая существование «субъективных» прав для того, чтобы лучш е подтвердить невозможность отделения права от социаль­ ной действительности, Дюги приходит к удалению одного из самых важных секторов этой реальности, сектора организованных надстроек, и из жизни права, связанного с ней.

Эта парадоксальная концепция, несмотря на то, что она привела Дюги к ряду противоречий, имела также и положительные результаты: она подтолк­ нула мыслителя к полному раскрытию роли непосредственного и организо­ ванного права, которое он ошибочно отождествляет со всем правовым регу­ лированием. Именно это право Дюги характеризует как объективное право, возникающее из социальной солидарности и предшествующее выражению любой воли. Неорганизованное и спонтанное право «предшествует государст­ ву и превосходит его», и превосходит не только государственную власть, но

653

также государственный порядок и государственные учреждения. Пределы и количество функций государства зависят от вариаций спонтанного и неорга­ низованного права комплексного общества; подобным же образом взаимо­ отношения и иерархия между различными иными группами видоизменяются, трансформируются и проходят сквозь движение данного неорганизованного

испонтанного права. «Государство (как и все другие группы) носит подчи­ ненный характер по отношению к превосходящему его праву, которое госу­ дарство не создает и не может нарушать». «В одно и то же время не может существовать право, возникающее спонтанно, и право, навязывающее себя, потому что одно соответствует социальной солидарности, а другое возникает из независимого источника». «Вмешательство законодателя бессильно» мо­ дифицировать спонтанное и неорганизованное право: «все, что оно может сделать — кое-как сформулировать это предсущ ествую щ ее и подвижное право, которое всегда будет выходить за его пределы». Очевидно, что в та­ ких условиях Дюги не может принять определения права, связывающего право с организованным принуждением и, в более общем смысле, с жестким

идетерминированным принуждением. «Понятие права является чуждым понятию принуждения — право существовало в то время, когда принужде­ ние было невозможно, во времена, когда его невозможно было просто вооб­ разить». «Правовое регулирование состоит отнюдь не в существовании при­ нуждения, а в социальной реакции, которая провоцируется нарушением норм этого регулирования», другими словами, в социальной гарантии реальной эффективности регулирования, которую невозможно адекватно выразить ни в каких заранее определенных мерах по отношению к правонарушителю . Именно по этой причине Дюги справедливо отказывается принять критерий принуждения в качестве принципа своей социологии права.

Прежде чем приступить к рассмотрению дифференциальной и генети­ ческой социологии права Дюги (наиболее поучительной части его работы), мы должны рассмотреть два вопроса. Во-первых, каким образом Дюги ин­ терпретирует структуру социальной солидарности в ее отношении к праву? Во-вторых, признает ли он только непосредственное и неорганизованное общее право, возникающее в нации и международном сообществе, или же он также признает партикулярное спонтанное право?

Что касается первого вопроса, Дюги начинал свои исследования с ис­ ключения из социальной действительности, равно как и из солидарности, всего того, что мы не можем воспринять нашими «внешними чувствами».

Врамках проводимого автором анализа устраняются не только стремление к ценностям и идеям (духовный и символический уровни социальной действи­ тельности), но также и все элементы коллективной или индивидуальной пси­ хологии. Солидарность для него была просто «необходимостью», «внешней, физической и жизненной необходимостью», «уравновешиванием последова­ тельно сменяющихся физиологических потребностей и нужд». Более того, возникающее из этой солидарности право носило только «индикативный», а не «нормативный» характер; оно не содержало ни обязательств, ни оценки, ни какого-либо иного элемента восстановления нарушенного положения.

Вданных условиях очень трудно, даже невозможно, понять, как Дюги смог выступить против насилия со стороны правящих, поскольку и солидарность,

654

Социология права

и объективное право проистекают из него. Так, говоря о солидарности и праве, к концу своей карьеры Дюги был вынужден принять во внимание психоло- ш ческий элемент и стремление к справедливости. «Создает право именно пера, глубоко пронизывающая массы людей в данную эпоху и в данной стране; пера в то, что определенное регулирование является обязательным, т. е. нахо- /шгея в соответствии с чувством справедливости, превалирующим в данный момент». «Право является психологическим творчеством общества, предоп­ ределенным его материальными, интеллектуальными и моральными потреб­ ностями». Но хотя Дюги заканчивает свои рассуждения признанием психи­ ческой основы солидарности и права и даже вмешательства убеждений в осуществление правосудия, то во всех своих работах он упорно отрицает существование коллективного сознания и признает реальность только как плод индивидуального сознания. Такая индивидуалистическая и номинали­ стическая непримиримость по отношению к психологическому аспекту мо­ жет показаться непонятной у ученого, который так яростно настаивал «на первичной и непреодолимой фактичности общества», блестяще сражался со нсеми воплощениями индивидуализма и зашел так далеко в отрицании су­ ществования субъективных прав.

Это можно объяснить, с одной стороны, сенсуализмом Дюги, который привел его к идее закрытого сознания, замкнутого на себя, и подтолкнул к рассмотрению коллективного сознания (в случае существования такового) как полностью трансцендентного и изолированного от индивидуального со­ знания и обращенного на себя. Действительно, по Дюги, исключается любая возможность существования имманентного коллективного сознания, пред­ полагающая проникновение в него пробуждающегося индивидуального со­ знания. С другой стороны, мыслитель ввел в свою теорию непризнанный идеал (который постоянно замещает, по его мнению , реальную солидар­ ность) — идеальную солидарность, заключающуюся в видении «совершен­ ного общ ества» в форме «огромной кооперативной мастерской», основан­ ной на равноправном и антииерархическом мутуализме. И этот идеал не допускает господства тотальности над индивидуумом, иерархического тота­ литаризма, который кажется ему неизбежным следствием признания коллек­ тивного сознания. Характерно высказывание Дюги: «если существует толь­ ко индивидуальное сознание и воля, то мы не понимаем, как одни могут превосходить других». Парадокс номиналистического индивидуализма Дюги, который, конечно, сыграл свою роль в отрицании им правовой реальности организованной надстройки, можно объяснить тем, что только таким путем сенсуализм смог бы дать отпор авторитарному тоталитаризму, к которому мыслитель испытывал глубокую неприязнь.

Иногда Дюги упрекали в том, что он дал приют наивной концепции преду­ становленной гармонии в социальной среде, управляемой солидарностью , порождающей общее объективное право, и исключающей всякую антиномию

ивсе конфликты между группами (например, борьбу классов и профессий).

Втакой форме упреки определенно не оправданы, так как Дюги признавал узкие группы, кажцая из которых порождала свое собственное «объективное право», что подразумевает возможность конфликтов между эквивалентными

655

Г. Д. Гурвич Избранные труды

структурами права и открывает дорогу определенному плюрализму. Так, внутри солидарности, составляющей нацию, существуют «более узкие общно­ сти», такие, как союз различных отраслей промышленности, сопровождаемый коллективными соглашениями рабочих, профсоюзы, кооперативы, публично­ правовые организации и т. д. Автономные системы правового регулирова­ ния этих общностей могут быть названы равнозначными. Дюги тем не ме­ нее видит только наличие «концентрических кругов солидарности», и это позволяет ему без труда установить устойчивую иерархию, которая невоз­ можна для кругов той же самой величины, отличных друг от друга не количе­ ственно, но различием в их функциях (например, политическая, экономиче­ ская, религиозная группы; или в пределах экономического общества: группы производителей или потребителей, или группы, составленные из различных профессий, и т. д.). В этом смысле Дюги невозможно отказать в определен­ ной склонности к монистическому «гармонизму», и это в значительной сте­ пени лишает основы юридическую типологию групп, саму по себе запутан­ ную из-за отсутствия какого-либо микросоциологического анализа и из-за отрицания действительности организованной надстройки.

Правовая типология современного комплексного общества, в том виде, как она была разработана Дюги, предполагает описать преобразования пра­ вовой системы во второй половине XIX и в XX столетиях. Такие преобразо­ вания, согласно автору, указывают на упадок государственного суверенитета в области публичного права и автономии воли в области частного права. Эти тенденции особенно сильно проявляются в растущем ограничении роли ста­ тута и договора.

«Римская, королевская, якобинская, наполеоновская формы государствен­ ного коллективизма», связанные с принципом суверенитета, «который явля­ ется лишь еще одним наименованием для принадлеж ащ его государству субъективного права командовать... вымирают» для того, чтобы на смену им пришел «функциональный федерализм децентрализованных публичных объединений», функционирующих под началом представителей публичной власти. Профессиональные союзы проявляют тенденцию к интеграции в эту кооперативную федерацию публично-правовых объединений — форму прав­ ления будущего. Данная тенденция ярко демонстрирует принцип замены

«управления людьми на распоряжение вещами», предсказанный многими мыслителями. Эта замена, как ранее указал Дюркгейм, происходит одновре­ менно с расширением функций государства. Вместе с тем «статут» как пре­ обладающий способ признания спонтанного и неорганизованного права, сильно ограничивается другими процедурами признания, эквивалентными «статуту», такими, как коллективные трудовые договоры, уставы различных ассоциаций, специальные стандарты публичных объединений и т. д.

Автономия воли ограничена многочисленными аспектами: современное право часто защищает социальные цели, не имеющие никакого отношения как

киндивидуальному, так и к коллективному субьеюу (фонды Рокфеллера, Карне­ ги, Гонкуровские премии, построенные на пожертвования объекты социально­ культурного назначения, муниципальные больницы); «объективная ответст­ венность» не за деликт, а за риск, которому подвергаются работники в процессе

656

Социология права

исполнения своих трудовых функций, заменяет субъективную ответствен­ ность; собственность более не является jus utendi et abutendi (лат. — правом использовать и потребить. — Прим. пер.), а является «социальной функцией», ограниченной обязанностью использовать собственность продуктивно. Эта социальная функция часто направлена на объективные цели, и в этом случае сама собственность более не принадлежит субъекту собственности. Наибо­ лее впечатляющим, однако, является ограничение договорного отношения как свободного соглашения между индивидуальными волями. Целый ряд особо важных обязательств и отношений возникает независимо от таких со­ глашений между равнозначными между собой волями. Сделки, которые до сих пор называются «договорами», такие, как договоры перевозки, поставки газа, электричества, погрузки, трудовой договор, государственные концес­ сии, представляют собой лишь одностороннее следование установленным заранее правовым предписаниям, без учета пожеланий со стороны предпо­ лагаемого «контрагента». Такой контрагент просто принимает обязательный для него правопорядок, который он не может изменить; он просто допускает свою интеграцию в уже сложившуюся группу.

Таким образом, в нашу эпоху благодаря параллельному упадку «импери­ алистической концепции публичного права» и «индивидуалистической кон­ цепции частного права» возникает «...правовая система, которая является реа­ листической, социалистической и объективистской» и которая сама по себе выступает «результатом сегодняшнего дня в истории. Еще до окончания строи­ тельства здания внимательный наблюдатель уже чувствует первые признаки его разрушения и первые элементы зарождения новой системы. Является ли создаваемая сегодня система прогрессом или регрессом? Мы не знаем. В науке об обществе практически нет смысла задавать подобные вопросы».

Предпринимая попытку критически оценить социологию права Дюги, отметим для начала то, что кажется очевидным: некоторое противоречие между систематической частью и типологической, генетической частью его социологии. Автор заявляет, с одной стороны, что государственный сувере­ нитет никогда не существовал, а с другой стороны, что в нашу эпоху он на­ ходится в процессе исчезновения; в одном месте он говорит, что автономия воли всегда была метафизической фикцией, а в другом месте он описывает, как она последовательно ограничивается правоотношениями.

Нет сомнения в том, что общая тенденция концепции Дю ги слишком догматична, слишком мало пропитана принципом релятивизма. Очевидно также и то, что описание им правогенеза не свободно от некоторого пред­ убеждения, от желания доказать, что существующая эволюция права со всех точек зрения подтверждает его теоретические предпосылки, сенсуалисти­ ческий реализм, отсутствие прав и субъектов права в правовой действитель­ ности и т. д. Иные качественные типы правовых систем представлены как ошибки и отклонения, а существующий тип — как воплощение истины, ко­ торая соответствует непризнанному идеалу федералистского и равноправ­ ного мутуализма. Эти отклонения в исследованиях и описаниях Дюги, во­ преки его собственным методологическим принципам, определенно нанесли большой вред исследованиям этого ученого, часто не позволяя ему понять

истинный смысл преобразований и беспристрастно описать их. Но, чтобы воздать должное Дюги, следует сказать, что иногда догматизм и абсолютизм его концепций более показной, чем реальный. Например, когда Дюги гово­ рит, что государственный суверенитет всегда подчиняется превосходящему и независимому от государства праву, мы могли бы подумать, что он проти­ вопоставлял догме абсолютного государственного суверенитета другую дог­ му, которая не в состоянии лучше объяснить фактические реалии, чем дог­ матическая концепция самого Дюги. Все же, если мы проведем разграничение между юридическим суверенитетом (превосходство одной системы право­ вого регулирования над другой) и политическим суверенитетом (государ­ ственная монополия на безусловное принуждение), что Дюги и делает в скры­ той форме, мы сразу поймем, что в отношениях между государством и правом могут появиться весьма важные изменения. Когда спонтанное и неорганизо­ ванное право, в рамки которого входит и правовой суверенитет, закрепляет за государством особенно широкие полномочия (особенно исключительное полномочие на формальное признание права), то тогда государство обретает значительную роль в правовой жизни; и сочетание этой роли и политическо­ го суверенитета государства ведет к ошибочной идее абсолютного сувере­ нитета. Напротив, когда вариации спонтанного и неорганизованного права комплексного общ ества предоставляют иным, кроме государства, группам компетенцию признавать общее право, то роль государства в правовой жиз­ ни снижается, и в этом случае мы говорим об «упадке государственного суве­ ренитета». Это, однако, никоим образом не затрагивает государственную мо­ нополию на безусловное принуждение (политический суверенитет), которую оно сохраняет в пределах своей компетенции. Подобные примеры могут быть приумножены.

Нам следует сделать паузу, чтобы рассмотреть один момент в рассужде­ ниях Дюги, который требует более основательных оговорок. Это отрицание со стороны Дюги субъективных прав и юридической реальности организо­ ванных надстроек и отождествление следующих трех альтернатив, которые в действительности пересекаются и не совпадают друг с другом: организо­ ванное и неорганизованное право, права и объективное право, индивидуаль­ ное и социальное право. Вместо того чтобы подвести нашего автора ближе к социальной действительности, подобное отождествление постоянно отда­ ляет мыслителя от нее. Чтобы отстаивать свою позицию, он вынужден при­ знать «конструктивные нормы права», установленные формальными мето­ дами признания, в противоположность «нормативным правилам права». Это возвращает организации обратно в правовую жизнь, так как данные проце­ дуры признания непосредственно связаны с организациями. Кроме того, Дюги вновь прямо вводит в свои положения организованное право, когда говорит об автономных уставах организованных групп и приписывает важ­ ное место в своей типологической и генетической социологии права «со­ трудничеству публично-правовых организаций», органы которых, очевид­ но, основываю тся на организованном праве. Исключенные из права как чистые механизмы насилия, организации, таким образом, оказываются по­ вторно интегрированными в сферу права. С возникновением организаций вновь появляются субъективные права у тех, для которых организации являются

658

Социология права

кристаллизованными институтами, что в работах Дюги проявляется в форме признания «субъективных правовых ситуаций». Эта концепция совершенно не отличается от обычной концепции «субъективных прав», за исключением большей дисперсии этих прав и отсутствия какой-либо связи между ними. В действительности, так как правосубъектность является не чем иным, как правомочиями и обязанностями, распределенными в соответствии с объек­ тивным правом, то она варьируется в зависимости от изменения субъектного состава: чем более объективное право становится организованным, тем бо­ лее появляется субъективных прав, преумноженных и переплетенных между собой. И чем более социальное право преобладает над индивидуальным пра­ вом, тем более социальные права субъектов преобладают над их индивиду­ альными правами.

Заслуга Дюги заключается, скорее, в указании на сущ ествование опреде­ ленных проблем, которые Дюркгейм упустил из виду (соотношение спонтанного и неорганизованного права, права и государства), чем в их разрешении. В сущ­ ности, Дю ги продолжил и применил к своему времени исследования тех тео­ ретиков, которые указывали на существование социального механизма пра­ вового регулирования в противовес государству (особенно «исторической школы юристов» и Прудона). Вклад Дюги в социологию права заключается больше в его борьбе против некоторых возведенных в святыню догм и в опи­ саний последних преобразований права, чем в методичном изучении про­ блематики.

В. Если Дюги стремился повернуть социологический синтез Дюркгейма в русло радикального натуралистического реализма, вплоть до сенсуализма, Эммануэль Леви, напротив, пытался придать ему исключительно субъекти­ вистскую и идеалистическую ориентацию. Его книги (Levy E. 1) L’A ffirma­ tion du Droit Collectif. 1903; 2) Les Fondements de Droit. 1929), — представля­

ю т социологию права, основанную исклю чительно на «коллективны х убеждениях». Не все работы Леви относятся к проблематике социологии права. Его систематические взгляды, подчеркивающие мистический, алогический, сверхинтеллектуальный элемент в коллективных юридических верованиях (однако в меру ограниченных разумом), связаны с описанием непосредствен­ ного юридического опыта, к которому можно прийти лишь через филосо­ фию права. С другой стороны, Леви преследует практическую цель разви­ тия «социалистического видения права» и обнаружения духа будущего права, согласующегося с его убеждениями. Эти два аспекта не будут затронуты здесь,66 поскольку они не являются вкладом в собственно социологию права.

Интерес Э. Леви направлен почти исключительно на проблемы проис­ хождения права, перенесенные в современную эпоху. Он описывает недав­ ние преобразования права через вариации коллективных верований. Другими словами, Леви анализирует современную ему эволюцию коллективной пси­ хологии права. Не затрагивая проблемы микросоциологии права и юриди­ ческой типологии групп, Леви (постольку, поскольку он делает попытку

“ По поводу учения Э. Леви в целом см. мой «Юридический опыт и плюралистическую философию права» (1935. С. 170-200).

659

Г. Д. Гурвич Избранные труды

построения систематической социологии права) ограничивается настойчи­ вым акцентированием преобладающей роли спонтанного, неорганизованного права, по отношению к которому кристаллизованное, жесткое, постоянно запаздывающее в развитии организованное право является не чем иным, как отражением. Это спонтанное право представляется Леви, с одной стороны, исключительно в форме «коллективного права», а с другой стороны, как фе­ номен сознания: «наша природа, наш Абсолют». Если точнее, это — коллек­ тивное сознание, проникающее в индивидуальное сознание и проявляющееся через «договоры» (мы бы сказали, через взаимопроникновение сознаний), это — свободные потоки коллективного разума. Другие уровни социальной действительности (морфологический базис, различные внешние поведенче­ ские стереотипы, символы, ценности и идеалы) не берутся в расчет.

Тотальная «дематериализация права» у Леви, понимаемая как сведение всей юридической жизни к одним лишь верованиям, принимает форму ин­ терпретации всех правовых институтов в аспектах «доверия», «добросовест­ ности» и «ожидания». Собственность, ответственность, договор, право соб­ ственности и договорное право, конституционное, гражданское и уголовное право, таким образом, имеют одну и ту же психологическую основу. Соб­ ственность — это только добросовестное владение; ответственность возни­ кает из злоупотребления доверием; договоры, индивидуальные или коллектив­ ные, основаны на доверии сторон, отражая коллективное доверие в действии договора; сила публичной власти есть лишь результат того же самого кол­ лективного доверия. Леви идет еще дальше: доверие, добросовестность и ожидание, являющееся их результатом, сведены к верованиям. Психология «поддающихся изменению коллективных верований» полностью переходит, согласно автору, в «горизонт доверий» — основу единства всех правовых ин­ ститутов, которые сводятся исключительно к договорному праву. Таким обра­ зом, все правоотношения были низведены до отношений между доверяющими друг другу лицами; по существу это — разграничительные и отрицательные отношения, предполагающие изолированных и противопоставляемых субъек­ тов! Не сумев разглядеть проблему форм социабельности, Леви заканчивает низведением всех форм социабельности к «отношениям с другими», alter ego (лат. — альтер эго, другое Я. — Прим. пер.), к отношениям взаимозави­ симости и сходимости, игнорируя частичные взаимопроникновения и слия­ ния сознаний и, таким образом, возвращаясь к традиционным индивидуали­ стическим концепциям.

Описание существующих преобразований права, сделанные Леви, в зна­ чительной мере страдает от этой двойной ограниченности его взглядов: от низведения всей социальной действительности права, всего общ ества в це­ лом к одной лишь коллективной психологии и от ограничения этой психоло­ гии только психологией доверия, понятием скорее межиндивидуальной и межгрупповой (интерментальной) психологии, чем коллективной психоло­ гии в истинном смысле. Существующие преобразования права имеют тен­ денцию заменять личное обязательство должника обязательством его соб­ ственности, а право собственности — правом на ценности, независимые от всего владения. «Сначала был задействован человек; затем его собственность, после его имущество, далее товары, на которые он имеет лишь право доверия,

660

Социология права

и, наконец, всего лишь ценности». «Область ценностей есть область влияний»,

иправо на ценности опирается, по существу, на шаткое основание, прилив и отлив коллективного доверия той или иной фабрике, предприятию или про­ мыш ленности, той или иной отрасли национальной экономики, тому или иному классу, постоянно воссоздавая все новые права, создавая и уничтожая приобретенные блага и социальные статусы.

Правовой режим ценностей глубоко изменяет значение договора и струк­ туры государства, которые развиваются вместе. По аналогии, это преобразо­ вывает ответственность через укрепление коллективного характера данных внутренних ситуаций. Таким образом, индивидуальный договор полностью отож дествляется с коллективными договорами. «Контракт охватывает не только отношения между договаривающимися сторонами, он влияет на все схожие ценности, товары, титулы; принцип, что юридически значимые дейст­ вия не касаются третьих лиц, мертв; отпали все правовые ограничения».

«Коллективные договоры , которые порождают доверия труда к капиталу, не образуют отдельного института»; когда коллективный договор, соверш ен­ ный профсоюзом, «проецирует свой луч непосредственно на всех, на членов профсоюза и лиц, не являющихся членами профсоюза, на настоящее и буду­ щее», то это лишь проявляет общие тенденции развития договора «при пра­ вовом режиме ценностей». Ответственность при этом режиме становится, по существу, коллективным страхованием против профессионального или другого риска; сейчас это — лишь «оценка риска». Наконец, «государство, существующее в основанном на индивидуальной собственности обществе, где государственное принуждение ограничивает и объединяет изолированное право, участвует (сегодня) в неустойчивых ценностях и растворяет себя в коллективных актах доверия». «Невозможно ограничить ценности». «Госу­ дарство доходит до того, что доверие, вера, надежда и уверенность, которые время формирует и отменяет, применяются к будущему». Развитие экономи­ ческих группировок, в свою очередь, разделяет государство на мелкие час­ ти; и государство в его традиционных формах подвергается атаке со сторо­ ны международных организаций, с которыми оно отождествляется. «Так государство развивается до тех пор, пока оно не уничтожит себя. Мы можем сказать, что это проявляется повсюду». Государство — это уже «любой со­ циальный договор, который порождает и защищает право». Но и при режиме ценностей договор обладает теми же самыми характеристиками. Следова­ тельно, в настоящее время «существует единство государства и договора; договорное государство капитала и рабочей силы мобилизует территориаль­ ное государство и тем же самым способом захватывает нас». С этой точки зрения Леви возражает тем, кто говорит об упадке договора и государства. Они просто принимают новые формы по мере того, как совпадают друг с другом и непосредственно сливаются с коллективными актами доверия, ко­ торые преобладают повсеместно.

Бесспорно, Леви дал нам чрезвычайно тонкое описание преобразований собственности и ответственности в современном капиталистическом обществе, стремящемся к праву. Такое общество основано на нестабильных ценностях, находится под влиянием и в зависимости от коллективного доверия и стра­ хования риска, являющегося результатом нестабильности. «Сфера доверия»,

661

ограниченная коллективной (или, скорее, интерментальной) психологией, оказалась слишком узкой для объективного описания современного разви­ тия права во всей его сложности. Доверия соответствуют лишь определен­ ной форме социабельности — «отношениям с другими» (aller ego), осно­ ванным на ограничении и равенстве; они не могут служ ить принципом объяснения различных типов права, выработанных группами, которые опи­ раются на множественные формы социабельности через взаимопроникно­ вение и частичное слияние в «Мы»: государственное право, автономное груп­ повое право, право коллективных переговоров между предпринимателями и профсоюзами об условиях труда и т. д. Отождествление индивидуального договора с коллективными сделками и их обоих с государством противоре­ чит наиболее очевидным юридическим и социологическим фактам. Это со­ здает искусственное гармоничное единство в сфере, где возникает острей­ шая антиномия, конфликты и борьба. В рамках такого единства невозможно решить ни одной конкретной проблемы (например, проблему взаимного дей­ ствия индивидуального договора и коллективной сделки, проблему свобод­ ных профсоюзов или корпораций, интегрированных в государство как его органы

ит. д.). Преувеличение Леви тезиса Дюркгейма и Сен-Симона о преобразо­ вании государства в орган, который управляет, но не властвует, зашло так далеко, что приравняло государство к любым порождающим право соци­ альным договорам, что раскрывает монистические и унитаристские тенденции мыслителя. И наконец, сосредоточенность автора на одной коллективной психологии или, скорее, на интерментальной психологии, где исключаются все конфликты между различными глубинными уровнями социальной и пра­ вовой действительности (в частности, между организованными надстройками

испонтанными инфраструктурами), приводит его к игнорированию сложного

иразнообразного равновесия между принципами господства и сотрудничества. Все это привносит путаницу в разработанное Леви понятие коллективного права и в описание правовых преобразований, идущих к триумфу этого вида права. Н еуверенность и неточности возрастают благодаря отсутствию микросоциологического анализа, который открыл бы внутри самой спонтанной

общ ности борьбу между массой, общ ностью и всеединством (см. ниже:

гл. II).

С. В противовес сенсуалистическому реализму Дюги и субъективист­ скому идеализму Леви, Морис Ориу пытался, подобно Дюркгейму, найти «идеалреалистский» базис для своей социологии права. Однако, в отличие от Дюркгейма, он решительно подтверждал несводимость уровня включен­ ных в социальную жизнь ценностей и идей к коллективному сознанию , ко­ торое схватывает их, но которому они сопротивляются, утверждая себя как цели. «Наиболее важным, как мне кажется, — писал Ориу, — является раз­ рыв социальной науки с философским субъективизмом и опора на объектив­ ный идеализм, даже если это приведет к возврату к платоническому идеа­ лизму». Эти идеи и ценности, однако, не могут быть обнаружены посредством научных конструкций, поскольку они обособлены и воплощены в фактах, которые окружают нас. Только расширенный непосредственный опыт позво­ ляет нам уяснить их. Духовный элемент социальной жизни не является

662