Глава XI о гражданском благоразумии

Что касается, наконец, гражданского благоразумия, то по отношению к нему применимы те же соображения, которые были изложены нами по поводу избрания образа жизни вообще.

А именно: люди, по своей природе честолюбивые и домогающиеся славы и к тому же деятельные и способные к ведению государственных дел, особенно же те, которым вдобавок условия рождения, общественное положение или случай легко открывают двери к управлению государством, могут не стремиться к спокойствию, а, следуя своей природе, отдаться государственному управлению и деятельной жизни. И это естественно, ибо эти люди от природы таковы, что праздная жизнь их терзает и мучает, потому что она не соответствует их стремлениям.

Но те, кто от природы расположены к праздной жизни, или силой ума подавили в себе честолюбие и суетность — потому ли, что на себе испытали, что значит, так сказать, вынырнуть из бурь, или потому, что стали осторожнее под влиянием многих серьезных примеров,— такие люди основательно рассудят, что досуг имеет для них большое преимущество и нелепо было бы променять свою бездеятельность на деятельную жизнь, разве только случилось бы что-нибудь в государстве,

==334

что потребовало бы их усердного участия. Отсюда мы и заключаем, что мудрец не будет участвовать в государственных делах, если только не случится чего-либо, что потребует его вмешательства.

В самом деле, ведь мудрец, стремящийся к покою, может значительно легче и вернее достигнуть той самой цели, к которой честолюбивые люди стремятся путем трудов и опасностей.

Что касается цели этих последних, то надо сказать следующее. Не было никогда недостатка в тех, кто ради обеспечения себе безопасного положения среди людей (особенно путем достижения власти принцепса или царя, которая, как они обычно полагают, это гарантирует) жаждали блистать славой и великолепием, думая, что таким путем они обезопасят себя от волнений и беспокойства со стороны других. И если их жизнь была действительно безопасной и безмятежной, то они достигли того, что мы называем естественным благом. Если же их жизнь не была таковой (а на самом деле она едва ли может ею быть), то причина их несчастья не что иное, как обманчивая надежда достичь путем верховной власти состояния, соответствующего природе.

Однако так как цель мудреца состоит в том же самом, а именно в безопасной и безмятежной жизни, то посудите сами, насколько быстрее он ее достигнет, если, избегая бурь гражданской жизни, он прямо и непосредственно обретет глубочайшее спокойствие, как бы пристав к тихой и спокойной гавани? Поистине счастлив тот, кто осознал, что высшее благо и блаженная жизнь заключаются не в принципате, не в возможности повелевать, не в большом количестве денег и обширных владениях, а в свободе от страданий и умиротворении страстей, а также в том расположении духа, которое, ограничивая все пределами, указанными самой природой, приводит к тому, что человек, удовлетворяющийся немногим, располагает тем благом, обладателями которого не считают себя другие люди (о которых мы говорили выше), если их власть и богатство не очень велики.

Я, безусловно, считаю — если мне позволено говорить о себе — своим величайшим счастьем, что никогда

==335

не вмешивался в дела политических группировок и не стремился угождать и льстить народу. Но разумно ли я поступал? Да, ибо то, что я признаю, не одобряет народ, а то, что он одобряет, не признаю я. Как мало, в самом деле, повредила и мне и Метродору жизнь в неизвестности, когда мы наслаждались всеми благами, какие только могут доставить небольшие сады в безвестной Мелите ¹⁴⁸, и благородная Греция не только нас не знала, но вряд ли что-нибудь о нас слышала!

Но я подчеркнул, что все это возможно лишь в том случае, если нас не призовет государство, ибо было бы просто бесчеловечным не откликнуться на призыв государства тогда, когда оно действительно нуждается в наших услугах и мы можем принести пользу многим нашим согражданам. Мы ведь повредили бы таким образом самим себе, ибо, если в государстве неблагополучно, мы не можем наслаждаться тем, чего мы больше всего жаждем,— досугом.

Итак, мудрец не будет себя вести подобно некоторым людям, претендующим на мудрость, самомнение которых заходит весьма далеко: они воображают себя настолько знакомыми с делом государственного правления, что могли бы, как они думают, одолеть то, что по плечу Ликургу и Солону¹⁴⁹.

Но если мудреца попросят внести законопроект и определить форму правления и функции должностных лиц, он никогда не откажется, понимая, что те, кто впервые дали законы и право и учредили государственную власть и гражданские должности в городах, весьма содействовали этим нашей безопасности и спокойствию. Ибо если кто-нибудь вздумал бы все это упразднить, то мы бы впали в звериный образ жизни и каждый из нас разве что только не пожирал бы всякого оказавшегося на его пути.

Если мудреца призовут к выполнению обязанностей принцепса и попросят управлять государством в соответствии с уже сложившимися его законами, то он также не откажется, понимая, что хотя это положение сопряжено с большим риском, однако мудрец способен так все уяснить себе и предусмотреть, что, если судьба, как мы раньше говорили, иногда и станет ему поперек

==336

дороги, все же в самых важных и серьезных делах будут подчиняться его решению и считаться с его точкой зрения. Он, конечно, прежде всего будет заботиться о том, чтобы более сильные не злоупотребляли обязательной покорностью более слабых и не допускали бы, чтобы они терпели нужду в самом насущном, если у них самих все имеется в изобилии. Ведь цель всякого общества и также государства состоит в том, чтобы люди с помощью взаимных усилий сделали жизнь всех возможно более счастливой и безопасной.

Наконец, если мудрец будет призван принцепсом и случай потребует, чтобы он оказал ему услугу советом или делом, то он и тут не откажет, понимая, что не только достойнее, но и приятнее оказать услугу, чем ее принимать; но самое достойное и приятное — это сослужить добрую службу принцепсу, из рук которого, как из источника, это изольется на многих.

Наэтом мы заканчиваем рассмотрение вопроса о благоразумии.