Глава III счастье в общем состоит в удовольствии

Переходя к развитию выставленного мной тезиса, укажу, что счастье, как вполне очевидно, состоит в удовольствии. Но это сначала надо доказать вообще, а потом показать, в каком, в частности, удовольствии оно состоит.

Итак, в общем очевидно, что удовольствие — это как основа, так и цель блаженной жизни, поскольку оно есть первичное благо и мы наблюдаем, что оно присуще как нашей природе, так и природе всякого живого существа от рождения. Его мы имеем в виду при любом выборе или отказе от чего-либо и к нему же в конечном счете мы приходим, поскольку мы всякое благо измеряем этим аффектом как мерилом.

А что удовольствие — это первичное врожденное благо, или, как обычно говорят, «первичное соразмер-

==310

ное и сообразное природе благо», доказывается тем, что всякое живое существо с первого момента своего рождения стремится к удовольствию и радуется ему как высшему добру; от страдания же оно уходит как от величайшего зла и по возможности отталкивает его от себя (мы видим, что даже Геракл, сжигаемый ядовитым хитоном, не может удержаться, чтобы не заплакать: [...то вскакивал, то падал]

Со стоном, с рёвом; вторили вокруг

Локрийщев склоны горные и скалы

Эвбейские...) ¹³⁴.

И в самом деле, так поступает всякое еще не испорченное живое существо, которое руководствуется своей неиспорченной и здоровой натурой.

Таким образом, не требуется никакого обоснования и исследования для доказательства того, что к удовольствию следует стремиться, а страданий следует избегать. Ясно, конечно, что оно так же воспринимается нашими чувствами, как жжение огня, белизна снега, сладость меда, ибо такого рода восприятия не нуждаются для своего подтверждения в каком-нибудь надуманном обосновании, на них достаточно лишь указать. В самом деле, если отнять у человека чувства, он лишится и всего остального: самой природой должно решаться, находится ли что-нибудь в соответствии с ней или направлено против нее; удовольствие уже само по себе должно быть предметом стремления, страдания же само собой надо избегать. В самом деле, что имеет в виду природа, что служит основанием для ее суждения, когда она к чему-либо стремится или чего-либо избегает, если не удовольствие и страдание?

Что удовольствие в самом деле есть что-то первичное, сообразное с природой, а также и наиболее желанное или наивысшее из благ, можно видеть уже из того, что удовольствие — это единственное благо, ради которого мы стремимся ко всем остальным, так что само оно желанно не ради чего-либо другого, а исключительно ради него самого. Мы можем, конечно, стремиться к чему-нибудь другому для того, чтобы испытать радость или удовольствие, но наверняка никто не станет спра-

==311

шивать, ради чего мы хотим это испытать, а также ради чего мы желаем быть счастливыми. Удовольствие и счастье, таким образом, следует считать как равными по своему значению, так и тождественными по существу. Таким образом, удовольствие — это цель [жизни], или, иначе говоря, величайшее и высшее из благ, которому подчинены все остальные; само же оно ничему другому не подчинено.

Сказанное подтверждается еще и тем, что счастье, как мы уже указывали, только потому считается счастьем, что оно есть состояние, в котором можно жить наиболее приятно и радостно, т. е. с возможно наибольшим удовольствием. Исключи-ка из этой жизни приятное, радости, удовольствия, разве останется у тебя какое-нибудь понятие о счастье? Не останется не только того счастья, которое я назвал божественным, но и другого, которое можно считать человеческим и которое допускает «больше» и «меньше», или усиление и умаление, лишь потому, что при нем может возрастать или уменьшаться удовольствие.

Так как наше положение может стать более ясным благодаря сопоставлению удовольствия и страдания, то представим себе кого-нибудь, чья жизнь протекает в непрерывных больших и многочисленных телесных и духовных удовольствиях, не омраченных никаким страданием. Можно ли назвать состояние, которое было бы лучшим или более желательным, чем это? Ведь человеку, живущему такой жизнью, должна быть присуща твердость духа, не боящегося ни смерти, ни страдания, ибо смерть исключает чувства, страдание же, если оно длительно, обычно бывает легким, если же .оно тяжелое, то оно кратковременно, так что при тяжелом страдании можно черпать утешение в его кратковременности, при длительном — в его легкости. Если вдобавок еще человек не страшится богов и не упускает удовольствий, порождаемых как воспоминанием о прошлых благах, так и ожиданием будущих, неизменно представляя их себе и радуясь им, то можно ли себе представить лучшую жизнь, чем ту, которая выпала на его долю?

Представь себе, с другой стороны, какого-нибудь человека, который дошел до предела возможных для

==312

человека телесных и духовных страданий и лишен всякой надежды на их смягчение, человека, который не может помянуть добром прошлое и лишен всяких удовольствий в настоящем и будущем: можно ли назвать или представить себе более бедственное положение?

Ведь если более всего следует избегать жизни, полной страданий, то поистине страдальческая жизнь — это величайшее зло. И из этого положения в соответствии с логикой вытекает, что величайшее благо — это жизнь, полная удовольствий. И нет ничего другого, на чем наш ум мог бы остановиться как на более крайнем случае. Все болезни и горести есть не что иное, как различные виды страдания, и, кроме него, нет ничего, что одним своим присутствием могло бы пошатнуть или сокрушить человеческую природу.