О философии вообще

Эпикур говорит: Философия, или любовь к мудрости, есть упражнение разума; путем размышления и собеседования она раскрывает [смысл] счастливой жизни и в свою очередь пользуется последней как своим источником. Ведь особенность философии по сравнению с другими науками ⁹ состоит в том, что цель она видит в завершении [своего] труда и этим довольствуется.

Но так как счастливая жизнь состоит в безмятежности ¹⁰духа и в телесном здоровье, и преимущественно в первом (поскольку духовные блага важнее телесных, как и духовные недуги хуже телесных), то философия — это в особенности врачевание духа, поскольку она восстанавливает его и сохраняет здоровым, причем под здоровьем духа следует понимать именно его безмятежность.

Отсюда вытекает, что как юноша не должен откладывать занятия философией, так и старик ни в коем случае не должен уставать заниматься ею. Ведь никто не бывает недостаточно зрелым или слишком дряхлым для того, чтобы иметь здравый ум; если кто-либо выдвигает предлог, будто время для занятий философией для него еще не наступило или что оно уже миновало, он поступает так, как тот, кто утверждал бы, что время для хорошей и счастливой жизни еще не наступило или уже ушло.

Заниматься философией, следовательно, надлежит как юноше, так и старцу: первому — для того, чтобы и

==111

в старости остаться богатым благами, потому что у него остается благодарность за то хорошее, что он пережил до· сих пор; второму — для того, чтобы в преклонных годах оставаться юным в своих порывах, поскольку он будет спокоен перед лицом будущего и его угрозами.

Ведь одна лишь философия делает своих приверженцев смелыми и свободными от всякого ложного страха, и ей следует посвящать себя целиком, с тем чтобы была достигнута истинная свобода.

Счастливы, однако, те, кто обладают таким телесным и душевным складом или рождаются в такой среде, что по собственному побуждению или под чьим-либо влиянием могут отдаться философии и исследованию истины, стремление к которой делает человека подлинно свободным, т. е. мудрым, и способным управлять собою.

Ибо существуют три категории людей, прилагающих старание в этом направлении: одни из них приходят к истине без всякой посторонней помощи. Другие нуждаются в чьем-либо наставлении и не подойдут к истине, если никто не пойдет впереди них, однако охотно следуют [за таким предшественником]. Третьих можно заставить, принудить прийти к правильному [образу мысли], и такие нуждаются не только в руководителе, но и в помощнике, так сказать, в «понукателе».

При этом больше всего заслуживают похвалы первые, однако и вторые обладают превосходными врожденными качествами; не следует относиться с пренебрежением также и к третьим. Так как Метродор, несомненно, принадлежал ко вторым, а Гермах к третьим, то первым я сильнее восхищаюсь, зато к последнему отношусь с большим уважением: ибо хотя оба они пришли к одному и тому же выводу, однако большей похвалы заслуживает тот, кто совершил то же самое в более трудной области.

Так как для философа ничто не должно быть важнее истины, то он стремится к ней прямым путем, ничего не измышляя и не допуская никаких чужих вымыслов, ибо не к лицу учителям истины какие бы то ни было вымыслы; и не следует, как мне кажется, одобрять эту вечную иронию Сократа", который прославляет и возносит до небес Протагора, Гиппия, Продика, Гор-

==112

гия ' ' и других, себя же представляет ничего не знающим и неотесанным.

Конечно, тем менее подобает философу выдумывать пресловутую сказку об Эре Армении ¹². В самом деле, если он хотел нам дать представление о божественных делах или о свойствах душ, то почему он не сделал этого в простом и кратком введении? Необыкновенная личность — к случаю вымышленная новинка — и искусная инсценировка, напоминающая выдумки адвоката, осквернили ложью самое преддверие к поискам истины.

По этой, следовательно, причине мудрец не будет слушать сказок поэтов и сам не станет трудиться над сочинением основанных на вымысле поэм. Мало того, он будет отворачиваться от хитросплетений и уловок ораторов; не требуя от грамматики ничего иного, кроме [правил] стройной речи, а от риторики — ничего, кроме [правил] ясной речи, он будет употреблять простые и обычные способы выражения, и откроет ли он школу, будет ли писать книги, или по приглашению станет публично читать что-либо из своих произведений — во всех этих случаях он будет остерегаться панегириков и гипербол.

Так как среди философов имеются такие, которые относительно истины утверждают, что нет ничего достоверного, и во всем сомневаются, и другие, которые полагают, что все познаваемо, и обо всем без различия выносят утвердительные суждения, то мне кажется, что мудрец, который примет решение добросовестно философствовать, станет вести себя так, чтобы не отстаивать все без исключения; однако некоторые незыблемые положения, в отношении которых не должно существовать никаких сомнений, он будет защищать.

Ибо поскольку существуют [вещи], которые могут совершаться самыми различными способами, как, например, затмение светил, их восход и заход и прочие небесные [явления], то смешно, конечно, давать таким вещам одно-единственное объяснение, исключающее все другие. Поскольку же речь идет о таких вещах, которые могут существовать или совершаться только однимединственным способом, как, например, положения: «из ничего ничего не бывает», «мир состоит из тел и пусто-

==113

ты», «первоначала вещей неделимы» и прочее в этом роде, то было бы также крайне нелепо не придерживаться их прочно.

Отсюда вытекает, что мудрецу свойственно защищать положение о множественности характера явлений первого рода и о едином характере последних, а также не колебаться и не отступать от раз добытой мудрости. Мудрецу, следовательно, свойственно поступать иначе, чем тем, кто, действуя как бы по предписанию закона, философствуют о природе не так, как того требуют сами вещи, но отступают от правильного пути и опускаются до сказок: они не замечают, что для жизни бесполезно как кичиться собственными мнениями, так и радоваться суетной славе, а что полезно лишь одно — душевная невозмутимость.

Впрочем, так как преимущественно признается, что философия состоит из двух частей, а именно из физики, предмет которой — изучение природы, и этики, занимающейся исправлением нравов во имя счастливой жизни, то, конечно, ясно, что философия либо всецело сводится к этике, либо в нее частично входит и физика, но лишь постольку, поскольку эта последняя также способствует счастливой жизни.

Ибо если бы нас нисколько не беспокоило то, чего мы ждем и смертельно страшимся со стороны небесных сил, как если бы какая-нибудь из них имела к нам отношение; если к тому же мы достаточно понимали бы, каковы пределы желаний и как долго нужно успокаивать причиняемое ими страдание, то мы совсем не нуждались бы в натурфилософии, т. е. в объяснении природы.

В самом деле, без ясного понимания природы вещей мы не можем достигнуть столь великого блага, а, напротив, влача жалкое существование во мраке невежества, мы, подобно дрожащим в темноте и всего боящимся детям, опасаемся всевозможных выдумок, страх перед которыми не более обоснован, чем те ужасы, от которых дрожат впотьмах малыши, вымышляя грозящие им опасности; ввиду всего этого необходимо, чтобы страх этот π духовный мрак рассеяли, разумеется, не лучи солнца, но представление о природе и разум, или, что

==114

то же самое, натурфилософия. Поэтому-то физику и следует считать частью философии ¹³.

Хотя некоторые, сверх того, добавляют в качестве мнимой третьей части философии диалектику, это следует отвергнуть на том основании, что диалектика — по крайней мере в том виде, как ее обычно преподносят,— занимается лишь хитросплетениями и представляет собой не что иное, как пустую болтовню и школу софизмов. Мало того, она попросту лишняя с точки зрения цели, которую обычно перед собой ставят, а именно: способствовать пониманию и критическому рассмотрению суждений натурфилософов, ибо единственное, что на самом деле для этого требуется,— это чтобы они пользовались привычными и ясными названиями вещей.

Ведь если и есть что-нибудь полезное [для философии] помимо указанного, то это не что иное, как собрание передающихся по традиции канонов и некоторых немногих правил, касающихся как самих названий, так и тех критериев, которыми мы обычно пользуемся для суждения о вещах.

Таким образом, это краткое собрание канонов может заменять собою трудоемкую и пространную диалектику и считаться либо частью философии (хотя и наименее важной), либо своего рода добавлением к физике, во всяком случае чем-то вроде краткого к ней введения.

==115