Анализ философии Нового религиозного сознания

Анализ философии "нового религиозного сознания"

В конце прошлого столетия и особенно в начале настояще­го бурно развивающегося XX века получило распространение ре­лигиозно-философское движение под названием "религиозного ре­нессанса". Это движение охватило широкие круги тогдашней Российской интеллигенции. Идеи этого движения нашли свое вы­ражение почти во всех областях культурной жизни России: нау­ке, искусстве, литературе, живописи и особенно в философско-религиозной мысли.

При поверхностном ознакомлении с этим движением каза­лось, что этот факт религиозного возрождения на фоне растуще­го в то время безверия, нигилизма и пессимизма отраден. В действительности все было гораздо сложнее. То было время бурного стремительного роста техники, завоеваний науки и все­го того, что обнимается одним понятием "прогресс". Но наряду с так называемым прогрессом шло катастрофическое духовно-нравственное одичание общества. Дух материализма и западного рационализма все очевиднее брал власть над душами людскими. И эта болезнь духа с особенной силой поразила имен­но интеллигенцию, которая пройдя через горнило сомнений, соблазнов и падений в поисках истины и смысла, все же была не в силах устоять перед искушениями духа века сего. И при­чина этого в том, что для большинства поборников этого движе­ния религия была не религией сердца, а больше религией мысли и рассудка. И ниже мы увидим, к каким жутким противоречиям и последствиям приводит подобное восприятие религии, если она вместо того, чтобы быть правилом жизни превращается лишь в отвлеченную философскую казуистику. Именно здесь - ключ к разгадке того, почему подобные взгляда на религию и христианство, о чем и пойдет сейчас речь, так далеко расходились с учением Православной Церкви.

Главными представителями этого "нового религиозного соз­нания" были Д.С. Мережковский, Н.А. Бердяев, С.. Булгаков, 3. Гиппиус, В.В. Розанов и другие. Идеи этого религиозного направления во многом носили чисто протестантский характер, хотя их адепта пытались придать им вид церковности и ре­лигиозности. Целью этого движения, по мысли его вождя Д.С. Ме­режковского, является уничтожение того разделения, какое было внесено в жизнь человечества историческим христианством, т.е. Православною Церковью, между религией, с одной стороны, и всею общественностью - с другой.¹ В творчестве Мережков­ского очень ясно прослеживается именно эта основная антитеза: эллинизм и христианство, "Олимпийское" начало и "галилейское" - "святость плоти" и святость духа. Все его мировоззре­ние построено как раз на этом противопоставлении Эллады и Христа. Неслучайно поэтому и обвинение Православной Церкви за ее якобы крайний аскетизм, который привел к тому, что средство сделалось целью, отчего небо было понято ею как отрицание земли, дух - как отрицание плоти и вся общечеловеческая куль­тура, наука, искусство и общественность остались неосвященны­ми.² Вот почему "новое религиозное сознание" ждет нового откровения Духа, нового, третьего, завета, в котором соедине­ны будут и первый завет, бывший царством плоти и второй, пред­ставляющий собою исключительное господство духа. В третьем завете и плоть найдет свое освящение".³ В другом своем труде "Не мир, но меч". Мережковский замечает: "ныне рели­гиозное сознание человечества восходит на эту ступень. Хрис­тианство кончается, потому что оно до конца исполнилось, по­добно тому как "закон и пророки" окончились с пришествием Христа. Христос не нарушил, а исполнил закон. И Дух в новом третьем завете не нарушит, а исполнит христианство".⁴

Подобно Мережковскому о сущности "нового религиозного сознания" рассуждает и Н.А. Бердяев. В своей книге "О новом религиозном сознании" (1907) он приводит мысль о том, что историческое христианство якобы подавило ту полноту жизни, какою жило, к примеру, древнее эллинское язычество, одинаково почитавшее и дух, и плоть. Воскресить эту полноту и радость жизни, преломляя ее через призму "нового сознания", и ставит своей задачей это движение. "Мы зачарованы, - восклицает Бердяев, - не только Голгофой, но и Олимпом; завет и привле­кает нас не только Бог страдающий, умерший на кресте, но и бог Пан, бог стихии земной, и древняя богиня Афродита. В зо­лотых наших снах нам грезится не только небо, населенное бес­плотными духами, но и преображенная земля, одухотворенная плоть, грезится природа, одушевленная фавнами и нимфами"⁵.

Гипноз античности был так велик, что Бердяев, по собственному признанию, и в язычестве и в христианстве видит Божественное откровение. В своей статье "Христос и мир" (Р. Мысль, 1908, январь) он замечает: "мы ищем Церковь, в которую вошла бы вся полнота жизни, весь мировой опыт, все ценное в мире, все что было подлинным бытием в истории. В Церкви должно быть все наше дорогое - наша любовь, наша мысль и поэзия, наше творчест­во, отлученное от Церкви старым сознанием, все наши великие мирские люди, все наши приподымающие порывы и мечты... Ни одна из существующих исторических церквей не заключает в себе полноты откровения, и мир идет к вселенской церкви, жаждет освятить в ней свою жизнь"⁶.

В унисон Бердяеву вторит и Философов, который пытается понять христианство как начало динамическое. "Когда-то, - пишет он, - соскабливая с пергаментных свитков жития святых, гуманисты открывали под ними бледные знаки од Горация. Те­перь настало время под знаками современной культуры найти их вечную религиозную основу. Надо выявить в завоеваниях челове­ческого знания и человеческой воли абсолютную правду Христа. Она теперь - не в исторических церквах и не в миру. Вернее -и там и тут. Надо только возродить ее в нашем сознании, ощу­тить ее поступательное движение б истории. И в этом главная задача будущего..."⁷ По мнению Философова, "новое рели­гиозное сознание" имеет огромное значение и для всей нашей литературы, которая "только при его свете" способна выйти из того тупика, в котором она находится в настоящее время. А Н.А. Бердяев так выразил свое кредо: "Я иду, - говорит он, - против старой, омертвевшей церкви и освещаемой этою Цер­ковью государственности..."⁸.

Теперь разберем, насколько основательны такие убеж­дения представителей "нового религиозного сознания". Так, рассуждая о Боге, они допускают непростительные поэтические вольности в языческом духе, унижающие достоинство и величие Божие. "Весь мир, - говорит Мережковский, - есть целое живое, животное - божественно-живое, может быть и божественно-животное, Бог - зверь".⁹ А вот что он говорит о Боге в своем стихотворении “Бог”:

"И Ты открылся мне: Ты - мир!

Ты - все. Ты - небо и вода,

Ты - голос бури, Ты - эфир,

Ты - мысль поэта. Ты - звезда...

Пока живу - Тебе молюсь,

Тебя люблю, дышу Тобой,

Когда умру - с Тобой сольюсь

Как звезды с утренней зарей..." ¹⁰

Православное сознание не может мириться с такими мета­форичными выражениями по - отношению к Высочайшему Существу. В самом деле, не отождествляется ли здесь Бог с явлениями природы? И как понимать это странное слияние человека с Бо­гом? Если автор понимает это прямо, то с ним нельзя согласить­ся. Ведь при таком понимании теряется личность человека. А это уже пантеизм. В подобном же духе выражается и Бердяев, когда проводит отождествление предметов христианского благо­говейного почитания с богами эллинского язычества. Эта страст­ная симпатия их к язычеству сказалась очень заметно на твор­честве декадентских писателей, стремившихся воскресить давно забытые языческие культы от античного Осияна - Диониса, Аполлона, Гермеса - до славянских богов, полубогов, лесных, водяных и воздушных демонов. "Разные мелкие водяные и болот­ные полууроды - полудухи возникают в альбомах Татьяны Гиппиус; у Зинаиды Гиппиус мелькает светлый полувоздушный образ покинувшей воду русалочки. У Блока выводится молящийся Велико­му Пану наших лесов "болотный попик". Сологуб воскрешает серую Недотикомку и Лихо. Ремизов оживляет Кострому и Кикимору. Мож­но ожидать и "еще более ярких, полных веселия и похоти красоч­ных образов", - заметил один из тогдашних критиков¹¹. И странным кажется, как могут Мережковский и иже с ним выражать свои симпатии к такого рода искусству.

Надо сказать, что Мережковский и его коллеги по перу, хотя и называли себя сынами Церкви, по существу христианства

не знали. Религия для них была лишь дисциплиной, как и прочие науки светские, но не сама жизнь. Отсюда - та неопределенность, сбивчивость понятий; то неумеренное восхищение перед классичес­кой Элладой и перед всем тем, что именуется словом "Искусство", ставшее для них своего рода идолом.

Вот почему их занимает стремление создать свою религию, религию эстетики и красоты. Христианство же с его мироотречением, аскетизмом и монашеством кажется для них чем-то злове­щим. Эта „чрезмерность духа в нем и отказ от языческого тука пугает их и ожесточает. Но спросим, можно ли художественной

интуицией проникать в духовный мир? и есть ли в ней надежный критерий для "испытания духов"?" Очевидно, нет, ибо, как замечательно заметил известный мыслитель и богослов о. Георгий Флоренский, "художественное прозрение не заменяет веры, ду­ховного опыта нельзя подменить ни медитацией, ни восторгом"¹². Уместно по этому поводу попутно вспомнить факт из жизни уди­вительного подвижника и старца прошлого столетия епископа Игнатия Брянчанинова, глубоко и опытно познавшего святых от­цов. Еще будучи на военной службе, он очень увлекся было свет­скими науками. В своем знаменитом "Плаче" он так отписывает свое тогдашнее состояние: "Науки человеческие, изобретение падшего человеческого разума, сделались предметом моего вни­мания: к ним я устремился всеми силами души; неопределенные занятия и ощущения религиозные оставались в стороне... воз­росла в душе какая-то страшная пустота, явился голод, явилась тоска невыносимая по Боге... - это было томление души, уда­лившейся от истинной жизни своей, Бога..."2) ¹³Или еще: "Пред взорами ума уже были грани человеческих знаний в высших окон­чательных науках. Пришедши к граням этим я спрашивал у наук:

что вы даете в собственность человеку? Человек вечен и соб­ственность его должна быть вечна. Покажите мне эту вечную собственность, это богатство верное, которое я мог бы взять с собою за пределы гроба! Науки молчали"¹⁴. Эти искренние признания владыки Игнатия весьма ценны для нас, ибо это был человек исключительных знаний и дарований и редкой религиозности. В религии он прежде всего искал живого, опытного знания и, хранимой благодатью, не поддавался влиянию духа времени, при­манкам чуждых учений и светских удовольствий.

Понятно и то, почему в творчестве Мережковского так заметна тема трагизма человеческой души, ее надломленности и безыс­ходности среди мира искушений. И нет выхода из этого тупика:

"и зло, и благо два пути, ведут к единой цели оба, и все рав­но, куда идти"¹⁵.

И в самом деле, куда идти, когда в душе нет Бога?... Кто хоть однажды пережил в своей душе благодатное посещение Божие, тот не будет спрашивать, "куда". Забвение высших вечных духовных ценностей приводит, как правило, к анархии духа. Не случайно поэтому сочинения этих "неохристиан" так проникнуты пессимистическим духом. В них звучит какая-то глубокая и гнетущая тоска, какой-то ужас неизбежного и близ­кого конца: что-то подобнее агонии смерти:

"Ни мук, ни наслажденья нет,

Обман - свобода и любовь, и жалость,

в душе - безцельной жизни след –

Одна тяжелая усталость" ¹⁶

В понимании христианского догмата Троичности у представителей нового сознания также наблюдается путаница и неясность. Так, Мережковский высказал мнение буд­то бы :"каждая из трех Божеских Ипостасей есть соединение двух остальных"¹⁷. Далее, выдвигая идею о том, что "вечная жен­ственность есть нечто Божественное, он наряду с "отвлечённо-созерцательной" находит еще "воплощенно-действенную христиан­скую Троицу - Отца, Сына и Матерь Божию, утверждая, что "так именно понимает дело и простое христианское сознание". Из трех Ипостасей Троицы, - говорит Мережковский, -мы видим Лик Отца - в Космосе, Лик Сына - в Логосе, но лик Духа ниг­де не видим доныне. Третье место Троицы остается пустым... Это третье место, рядом с двумя Ипостасями Божескими, занял смертный человек, бедная девушка из Назарета Галилейского, земная мать земного человека Иисуса", ибо сказано, - заме­чает он, - что Дух Святой "ходатайствует о нас воздыханиями неизреченными", но ведь на страшном суде "Мать ходатайствует пред Сыном за осужденных"¹⁸. Вольность такого суждения очевидна. Мережковский говорит, что Лик Духа нигде невидим доныне. Но разве те явления Святого Духа, обнаруживаемые в различных духовных дарованиях, о которых свидетельствует апостол Павел (I Кор. 12,8-11), - ничто? Бесспорно, и теперь, как и прежде в Первенствующей Апостольской Церкви, Дух Святой свидетельствует о Себе в той благодати, какая обильно изли­вается на верующих в святых таинствах и в многоразличных подвигах христианской жизни.

"Новое религиозное сознание" расходится с Православным и в своем взгляде на существо Церкви. Для православия ясно, что иной Церкви, кроме той, которая основана на крае­угольном камне - Христе и Апостолах быть не может. Именно в ней одной, как хранительнице Апостольского учения и Предания, только и возможно наше спасение. Но, по мнению вождя "нового сознания", Мережковского, единая, истинная соборная и вселен­ская Церковь есть дело еще далекого будущего. Это же мнение разделяет и его последователь Бердяев. "Где - заявляет он - истинная Церковь? Как отделить Божественное Откровение от человеческой выдумки?... Вселенские соборы признавались ре­лигиозно-суверенными, в их решениях видели авторитетнее воп­лощение Самого Бога. Но вселенские соборы были собранием лю­дей, в собраниях этих вопросы решались суммированием челове­ческих голосов"¹⁹. Поэтому для Бердяева и его приверженцев такая церковь, которую он кощунственно сравнивает с “душной келией”, уже не может быть авторитетной, иго духу вольготней чувствуется на просторе полей, лесов и гор, чем в лоне Мате­ри-Церкви. Ведь, по его мнению, любое соединение двух или трех лиц во имя Христа уже есть церковное общество, а раз так, то эти лица могут сами совершать и таинства. Что касается иерархов, то ими могут быть только особые избранники Божии. Ясно, что от всех этих хитросплетенных идей веет протестант­ским душком.

А сколько туманного, двусмысленного в патетических выражениях Мережковского в отношении лица Иисуса Христа:

"жизнью и смертью человека Иисуса, Единственного из людей, Которому подобного ничего не было и не будет на земле, если не Сына Божьего (обратите внимание на это "если", что хотел автор этим сказать?), то воистину Сына Человеческого"²⁰.

Правда, для последователя Мережковского, Бердяева от­носительно Лица Божественного Основателя Церкви все ясно. Но зато он не удовлетворен тем Откровением, какое дал миру Христос. Поэтому он имеет смелость заявить: "Мы верим в но­вые откровения, ждем их и с ними связываем надежды на рели­гиозное возрождение, на "религиозный исход из болезненного кризиса", ибо религия Христа еще не явила миру своей силы и власти"²¹.

Конечно, мы с этим согласиться не можем. Нам ясно, что иного основания, чем то, которое положил Христос, положить никто не может. Полнота истины явлена миру и засвидетельствована исторически в чрезвычайных явлениях силы и духа. Господь всегда - и вчера, и сегодня, и завтра - Тот же; Он всегда пребывает с нами, в Своей Святой Церкви. От нас лишь зависит правильное усвоение того искупительного подвига, который Он совершил ради нашего спасения. Поэтому иного Откровения ждать безумно. Что же касается выхода из религиозного болезненного кризиса, то он возможен лишь в органическом приобщении к пол­ноте церковной жизни и святоотеческого предания.

Нет у нас единства с "неохристианами" и в понятиях о религии и религиозности. Если для православного сознания рели­гия есть живая, тесная связь Бога с человеком, посредством которой человек входит в непосредственное общение с Отцом и Сыном во Святом Духе, то, скажем, для Бердяева она представ­ляется как познание всякой жизненной реальности, как нового рода гносис. В православном сознании религиозным человеком может быть назван тот, кто благоговеет пред именем Божиим и исполняет Его заповеди, а по Бердяеву - тот, кто "томится по мирам иным, стремится увидеть свет нездешний"²². А Ме­режковский признавал религиозными даже и неверующих интелли­гентов. Скорее всего носителей этого духа интересовала не столько сама религия и религиозность, сколько ее художест­венная, эстетическая сторона. Их очаровывает проявления ре­лигиозного духа в других, но сами решиться на духовный подвиг не осмеливаются, а могут лишь мечтать и рассуждать о нем.

Не удовлетворяет представителей "нового сознания" и взгляд Церкви на мир и его радости. Правда, они не отрицают, что мир во зле лежит, но упрекают Церковь за то, что она якобы учит своих чад подавлять все свои естественные чувства и на­клонности, которые творчески обнаруживаются в сфере общечело­веческой культуры, науки и искусства. Не подавлять эти стрем­ления надо, - учат "неохристиане", - а всячески, как можно полнее, удовлетворять, чтобы жизнь на земле была сплошной радостью. Вот почему они вместе с Ницше так настойчиво зовут всех "быть верными земле"²³.

Что можно возразить на это? Кажется, выше об этом было сказано достаточно. Можно лишь добавить словами того же епис­копа Игнатия Брянчанинова, что пред лицом вечности все эти человеческие занятия и увлечения - пустые игрушки, которыми играют и в которые проигрывают блаженство вечности взрослые дети²⁴.Церковь всегда учила и учит своих чад не прилепляться сердцем к земле, а искать прежде Царства Небесного и правды его. Земная жизнь христианина есть лишь приготовление к жиз­ни иной, вечной. Здесь же мы - только странники и пришельцы, а Отечество наше - на Небесах.

Осуждая христианство за крайний аскетизм, Бердяев ста­вит ему в вину, будто из-за него был "отравлен пол". “Могу­щественная половая любовь, - говорит он, - была загнана внутрь, так как ей отказали в благословении, она стала только слабостью, стыдом, почти грязью. Если кто говорит, что хрис­тианство освящает семью, тот лжет лицемерит - христианской семьи быть не может"²⁵. Не может быть, по его мнению и так называемой родовой любви между женой и мужем, родителями и детьми. Вот почему он мечтает о совершенно новой любви, люб­ви личной, соборной, сверхприродной.

Но все эти обвинения Бердяевым Церкви, будто бы она "отравила пол" ничем не обоснованы. Для этого достаточно вспомнить Евангельское событие о браке в Кане Галилейской, повествующее о том, как Господь собственным присутствием ос­вятил брачный союз, тем самым придав ему вечный, непреходя­щий смысл как образ союза Себя с Церковью. Что может быть возвышеннее этого? думается, дальнейшие комментарии излишни.

Нельзя согласиться и с их воззрениями на государство и власть. Да и как можно, например, согласиться с симпатиями Бердяева по отношению к так называемому "религиозно-обосно­ванному анархизму", будто бы враждебному всякому насилию и воякой власти. По-видимому, Бердяев опьянен словом "свобода" в которое вкладывает ложное понятие, если призывает стремить­ся к тому, чтобы государство стало не нужным. Необходимо, по его мнению; охранять лишь волю Бога в мире, а никак не государство, которое якобы осуждено Богом. Заодно с Бердяевым выступает и Мережковский, утверждавший, что власть, основан­ная на силе есть порождение антихриста, зверя из бездны. "На­ша бесконечная надежда, - говорит он, - только в нашем бес­конечном политическом отчаянии: только там, где кончается абсолютная государственность, начинается абсолютная религиоз­ная общественность, лишь насильственный переворот в жизни го­сударства, если он только будет основан на религии, может стать началом новой совершенной жизни"²⁶. А вот что заяв­ляет единомышленник Мережковского, некий Мейер: "должен на­ступить распад, а о ним безумие и счастье, воскресение и смерть. Тогда из-под тяжких оков права и морали высвобождает­ся истинное творческое общение людей"²⁷. Но вся эта шумная возня вокруг понятий свободы, права и морали отдает душком анархизма, хотя и пытаются новоявленные реформаторы придать им характер церковности. Согласно учению Церкви, закон необя­зателен лишь для совершенных, праведников, победивших в себе грех. Там же, где еще царствует грех, закон необходим, чтобы предохранить общество от нравственного разложения. Тем более, по словам Апостола, нет власти не от Бога. Поэтому, кто про­тивится ей, идет против Бога.

Не могут согласиться Бердяев и иже с ним и с тем, что Церковь запугивает противников Христа адскими загробны­ми муками. "Мы не можем вынести, - заявляет Бердяев, - той мрачной, темной идеи, что гибель ждет слишком многих, дорогих нам великих творцов культуры. Можно ли примириться с тем, что Гете погиб... и обречен на вечные муки? Выносимо ли, что Пла­тон, живший до Христа и познавшим церкви Ветхозаветной, не попал в мистический круг Церкви и не занял в Царстве Божием одно из первых мест"²⁸. Но напрасно Бердяев обвиняет Цер­ковь, якобы осуждающую на вечную гибель новых и древних фи­лософов и деятелей науки и культуры. Надо всегда помнить, что у Бога нет лицеприятия, и Ему одинаково дорог как великий ученый, так и простой пастух. Все во власти самого человека - и жизнь и смерть. Если дела его были достойны Неба, то бе­зусловно он не погибнет. Что же касается судьбы ветхозаветно­го человечества, то уместно вспомнить, как Господь по Своем сошествии во ад проповедовал и среди них Евангелие, и кто принял Его, подучил спасение.

Не видят эти господа и настоящего единства среди пра­вославных. Вместо единства, говорят они, там царит лишь цер­ковная "уединенность". В старой Церкви, - утверждает Бердя­ев, - само таинство Евхаристии индивидуально, уединенно сое­диняет с Богом и не соединяет с людьми и миром, давно уже оторвалось от таинства любви". Но это - явная ложь. Как же тогда понимать слова Апостола, что причащающиеся от единого хлеба, становятся единым телом?

Не можем мы согласиться и с тем мнением Бердяева, что как будто настоящих еретиков быть не может. Ведь он считает, что ересь - всего лишь некоторая неясность в понимании рели­гиозных истин - и не больше. Но ересь - не просто заблуждение, а сознательное, злостное противление истине.

Несмотря на целую цепь разногласий с православными, представители "нового религиозного сознания" не хотят поры­вать общение с Церковью. "Нас всех соединяет со старой Цер­ковью, - заверяет Бердяев, - общая вера в Иисуса как Христа Логоса"²⁹. Поэтому он убежден в том, что компромисс между старым и "новым религиозным сознанием" еще возможен. Но начав мажором, наш реформатор вдруг переходит на минор: "какая-то новая мирская и свободная религиозность нарождается и не мо­жет она уже примириться с рабской и елейной религиозностью старого сознания"³⁰. А Мережковский в своих выводах так зашел далеко, что говорить о каких-либо компромиссах пожалуй наивно. Например, о святом Серафиме Саровском, этом светонос­ном и богоносном подвижнике и старце он осмеливается говорить, что "тою канавкою", которую он велел выкопать пред смертью вокруг Дивеевской обители, он завершил незавершенное в хрис­тианстве противоречие мира и Бога. Что первые святые начали, то кончил последний: Бог отнят от мира, мир предан диаволу³¹. Далее, заканчивая, признается, что между ним и Серафимом - не мир, но меч.

Наконец, некий Аскольдов, тоже примкнувший к "малой церкви" Мережковского, утверждал, что в сфере религиозной мысли и общественного служения святые уже не могут быть ру­ководящим образцом для новой эпохи христианства на земле"³². Но если святые им - не авторитет, то за кого же себя они вы­дают? "Мы, - отвечает за всех Мережковский, - верим в конец, видим конец, хотим конца, ибо мы сами - конец или начало кон­ца. Мы видим, чего никто не видит; мы первые видим солнце Великого дня"³³.

Но может быть мы найдем точки соприкосновения с ними в вопросе о будущей Церкви? Все мы веруем во второе славное пришествие Христово, когда после всеобщего воскресения, бу­дет в преображенном человечестве устроено новое Царство сла­вы. Мережковский же, говоря о будущей Апокалипсической Церк­ви, отделывается лишь общими фразами, что это мол будет тре­тий завет, Церковь Вселенская, откровение Духа.

В вопросе же о тысячелетнем Царстве Христа, о котором говорит двадцатая глава Апокалипсиса "неохристиане" впадают в хилиазм, который был осужден Отцами Церкви еще на втором Вселенском Соборе в 381 г.

Посмотрим, каков же был общественный резонанс по поводу тех идей, какие выдвигало "новое религиозное сознание. Одни восторгались этим движением, как вполне отвечающим запросам интеллигенции. Так, известный поэт и антропософ того времени Андрей Белый ставит Мережковскому в заслугу его мысль о восстановлении в правах, наравне с христианством, и язычества. Другие, напро­тив, были недовольны недостаточным либерализмом Мережковского. Известный еврейский философ и поэт Минский упрекал Мережков­ского в том, что он еще не совсем отказался от христианских убеждений. "В его храме, - писал он, - покоятся еще три на­бальзамированных трупа - веры, чуда и предания"³⁴. Иные же, как скажем Свенцицкий и Эрн, не придавали этому движению со­вершенно никакого значения, считая его ни чем иным, как "иг­рою в религию". По их убеждению, ни у кого из них "нет и те­ни религиозного делания, - всюду виден один и тот же духовный блуд. Все эти мистики - живые трупы. Религиозные разговоры нужны им как наркоз. Только на турфиках они оживляются, при­ходят в "мистический" экстаз, ковыряются во всевозможных нюансах своей внутренней жизни. По гостиным и салонам, изящ­но обставленным в новом стиле, фальшивым языком говорят о страданиях и, как бесстыдная женщина, оголяют подобия своих христианских настроений и ведут салонные разговоры "о жене, облеченной в солнце", об Антихристе, о тайне Троицы и новых откровениях... Разве может Карамазов-отец, сведенный блудом, понять смысл любви? Но и "мистики", духовным блудом омертвившие свои души, неспособны на непосредственное, живое цело­мудренное религиозное чувство"³⁵.

Подводя итог всему сказанному, можно сказать, что "но­вое религиозное сознание" вскрыло тот духовно-религиозный кризис, который переживала тогдашняя Российская интеллиген­ция". И в этом, пожалуй, было его какое-то положительное значение. Но трагизм его заключался в том, что, пройдя через огонь ис­кушений и сомнений и поняв всю бесплодность исканий вне Церк­ви, оно все же не нашло в себе мужества вместить до конца христианства и лишь в растерянности остановилось на полпути к истине. Отсюда - сознание своего полного бессилия пред тем, что есть и чего неспособно принять, а потому отвергает в надежде реформации Церковь во имя другой, грядущей, которая ему лишь грезится в мечте.

Кто хочет найти истину, тому, по словам святого Иринея Лионского, нечего искать ее вне Церкви, ибо только в ней можно почерпать себе животворное питие; здесь отверста дверь жизни. И через эту дверь успешно прошли все простецы веры, неискушенные в науке светской, зато глубоко познавшие науку из наук - личное спасение.

Вот у кого надо учиться вере нашим "неохристианам", так и не понявшим до конца настоящей правды о Церкви, этого великого чуда, как царства не от мира сего, той силы, которая одна лишь способна живить и созидать. Нужно раз и навсегда запомнить всем этим религиозным искателям и мечтателям, что Церковь - не политическая сила и не социальный институт, призванные рыться в глыбах земли над разрешением чисто зем­ных человеческих проблем, а Церковь - это тот таинственный корабль спасения, который уносит душу из этого мира в веч­ность.