Актуальные проблемы современной социальной психологии / литература / масковичи_машина, творящая богов
.pdfобщества, взаимодействия, на которых покоятся вся жесткость и эластичность, весь колорит и целостность столь интригующего нас очевидного единства общества" .
По Зиммелю, количество и разнообразие этих связей и социальных кругов, к которым принадлежит индивид, является эталонной мерой культуры. Культура тем более продвинута - и добавим, тем более современна, - чем больше это количество. Но особенно важно, что разнообразие и множественность таких социальных кругов гарантируют прогрессирующую эмансипацию индивида от их противоречивого влияния, его своеобразие и известную независимость. Другими словами, чем больше мы по-разному ассоциируем себя с другими людьми, тем больше мы становимся сами собой и тем более мы свободны. Добавим, что существуют тяжелые и плотные сети - сети промышленности, церкви или партии. Каждый ангажирует в них значительную часть своей личности и надолго. Другие сети - легкие, иногда тонкие как паутина, возникают в среде потребителей рынка, постоянных посетителей какого-нибудь кафе или читателей одной и той же газеты. Некоторые материализуются в устойчивой иерархической организации вроде армии или бюрократии. Иные постоянно испытывают процессы изменений и становления, например, сеть посетителей музея, пассажиров самолета и т. д. Несомненно, плотность и стабильность взаимодействий важны. Но число участвующих в сети не менее важно, и Зиммель уделяет ему максимальное внимание.
Я приведу лишь один пример, учитывая интерес, который он представляет. Действительно, возможности действия меняются в зависимости от количества участников. Когда два человека и, очевидно, две группы вступают в контакт, появляются взаимодействия, невозможные в одиночку. Они могут давать и получать, любить и ненавидеть. Можно утверждать, не рискуя ошибиться, что решающим является все же число три. Оно делает возможным союзы и противостояния, появление большинства и меньшинства, выборы шефа. В действительности здесь происходит переход от индивидуального к коллективному в строгом смысле слова. Кроме того, когда размеры группы увеличиваются и связи умножаются, у нее возникает необходимость в организации, коммуникационных каналах, уставах и правилах. Отношения между ее членами тогда становятся менее личными и непосредственными. Эти социальные формы хорошо известны. Тем не менее существенно, что Зиммель анализирует воздействие их демографии на совместную жизнь, идет ли речь о массах или об ассоциациях, в которые индивиды рекрутируются методом кооптации.
"Каждое отношение между людьми, - пишет он, - вносит таким образом вклад в формирование общественного духа с того момента, когда воздействие этого отношения распространяется по множеству мельчайших каналов, о существовании которых неизвестно индивидуальному сознанию".
Последнее, я полагаю, не обязательно. С другой стороны, - надо ли напоминать об этом? - взаимодействия, из которых рождаются названные сети, носят ментальный характер. Они, как я полагаю, пускают в ход социальные представления, а принадлежащие этим последним понятия и образы фильтруют мотивы, желания, предпочтения, оставляя в силе только те, которыми можно обмениваться и которые можно разделять. Если вы хотите успешно общаться с кем-то, вам нужно выбрать жесты и придать смысл интересам, которые могут быть представлены в контексте, доступном вам обоим. Без этого диалога не получится и каждый останется замкнутым в своем собственном и некоммуницируемом опыте, как турист, путешествующий по стране, языка которой он не знает. Эти представления подготавливают психические, экономические и т. п. содержания, гетерогенные и индивидуальные, к принятию коллективной формы.
"Как только эти содержания абсорбированы во взаимодействия индивидов, - пишет Зиммель, - они становятся социальными".
Представления позволяют мысленно опробовать тот оборот, который примут эти действия, предусматривать формы, которые нужно им придать, и предвосхищать их результаты. А также воображать весьма различные формы, как поступают урбанисты, чертящие план города, или революционеры, стремящиеся увидеть, как на земле наступает новое время. Изобильна архитектура воображаемых сетей общества, накладывающихся на сети реальные. В этом смысле общество является "моим представлением, но совершенно не так, как им является внешний мир, - т. е. это представление основано на активности сознания" .
Вы без труда допустите, что такие умственные конструкции могут иметь реальные продолжения. Прежде, чем вступать в ассоциацию с человеком или группой, мы должны представить себе эти возможные связи, предвосхитить, каким образом они будут завязаны и какого удовлетворения мы от них ожидаем. Точно так же, как прежде, чем посетить какой-нибудь город, мы составляем карту маршрутов и определяем, с какими местами мы хотим познакомиться. Некоторые кварталы на этой карте иногда становятся для нас столь же близкими, как кварталы нашего собственного города. Короче говоря, социальные формы, относятся ли они к человеческим отношениям или к географии, существуют в представлениях в той же мере, что в действительности. Еще раз процитируем Зиммеля:
"Ужасающий конфликт между целым, и частью разрешается для ума главным образом благодаря его способности представлять целое в его форме"'.
Мы не будем здесь рассматривать, как и почему это происходит. Важно, что образы и понятия, производимые в каждый момент в ходе более или менее беглых встреч, разговоров, споров, передачи слухов, имеют столь широкий резонанс. Тем больший, что создав эти образы и понятия, мы в состоянии их объективи-ровать, давать жизнь во внешнем мире тому, что мы произвели в мире внутреннем. Следовательно.представления - это не столько продукты ума, имеющие социальные последствия, сколько социальные продукты, созданные умом и становящиеся, стало быть, реальными.
"Объективация духа, - подчеркивает Зиммель, - обеспечивает форму, которая делает возможными сохранение и аккумуляцию продуктов умственной работы: из всех исторических категорий человечества эта объективация имеет наиболее далеко идущее влияние. Ибо она превращает в исторический факт то, что столь сомнительно с биологической точки зрения - передачу наследственности. Если способность быть не только потомком, но и наследником выражает превосходство человека над животным, объективация духа в словах и творениях, организациях и традициях является базой этого различия, благодаря которому человек овладевает своим собственным или даже вообще любым миром".
Влияние представлений, выработанных в ходе этого медленного процесса, велико, поскольку их не отличают более от мира коллективного опыта, который их реифицирует. Проникая во все взаимодействия и социальные круги, они становятся генетическим кодом - я позволяю себе эту аналогию, которую прошу мне простить, - исходя из следующих соотношений. Все происходит так, как будто находящаяся в обращении ментальная масса формирует ценности, поведение, языки, личные качества и собирает их в единое целое, каждая ячейка которого поддерживает и дополняет другую. Целое, реальность которого начинает походить на его образ, и именно поэтому люди овладевают им.
Нелегко "вычислить" Зиммеля. Никогда не удается поймать его на слове, настолько он щедр на нюансы и оговорки. Его концепция общества и социологии не поддается анализу, который стремится к законченности. Я полагаю, что дал сжатое изложение этой концепции, корректирующее ее в некоторых пунктах. Тем не менее, мне кажется, что оно передает наиболее существенное и учитывает противопоставление молекулярного и молярного (физики употребили бы понятие поля) измерений, которое является принципом концепции. Принцип, который сводит к совсем немногому столь часто упоминаемый антагонизм между индивидуализмом и коллективность (или, если угодно, холизмом). Представление о таком антагонизме маскирует реальные проблемы, которые как в науках о человеке, так и в науках о природе, касаются отношений между микроскопическими взаимодействиями, происходящими на основе спонтанных движений, и более сложными и более реифицированными конфигурациями . Чтобы подойти к этим взаимодействиям, надо перевернуть иерархию фактов в социальных науках, которые начали "с государств и профсоюзов, духовенства, семейных структур, природы корпораций и фабрик формирования классов и промышленного разделения труда - все это, равно как главные органы и аналогичные системы кажутся конституирующими общество и, следовательно, формирующими область науки, которая им занимается" . Во всяком случае так я понимаю Зиммеля. В итоге для меня приобретает смысл образ общества, состоящего из двух подразделений - одно охвачено сетями, которые, соединяя индивидов, постоянно создаются и разрушаются ими; второе принадлежит представлениям, которые индивиды разделяют, формируя тем самым свою общую реальность. Добавлю, что этих понятий достаточно, чтобы описать в общем виде большую часть взаимодействий, особенно тех, которые осуществляются в повседневной жизни. Но, на мой взгляд, они более всего соответствуют нашему деиндустриализованному, или, как говорят, постиндустриальному обществу. В этом обществе институты, относительно умиротворенные и кодифицировавшие принцип солидарности в сферах здравоохранения, образования и даже труда, отныне действуют на расстоянии. Администрация и армия, эти бюрократические монстры, покинули повседневный пейзаж. Они стремятся придать своему присутствию нейтральный характер и действовать безболезненно. Они сливаются и растворяются в сфере техники, так что их специфика привлекает все меньше внимания. Сама церковь, некогда вездесущая в гуле своих церемоний, с толпами своих служителей и верующих, отступает, стушевывается и буквально становится закрытой. Когда один и тот же священник служит мессу в нескольких приходах, он уже совсем не кюре, но служитель, столь же мало амбициозный, сколь его религия. Представителей этих институтов больше не отличают по одежде, языку и еще меньше - по нравам (каким образом узнать военного в штатном костюме, священника, который больше не носит сутану?) - они как бы исчезли из повседневной жизни, покинули театр общества.
В чем же состоит тогда эмпирическая социальная жизнь? В повседневных контактах, в круговороте людей, которые передвигаются с места на место, работают, сталкиваются друг с другом, едят чаще не дома, обмениваются словами и новостями, контактируют по минителю", толпятся в универмагах и в общественном транспорте, потопами наводняют места туризма; в этом круговороте столь же легко разрываются, сколь возникают внебрачные связи мужчин и женщин. Во всем, что развертывается in statu nascendi, проявляет себя общество. Общественное соединяется здесь с частным и каждый человек одновременно поглощается коллективными сетями и избегает их, утверждает себя как индивид. Где кончается индивид, где начинается общество - таков вечный вопрос. И вот современный ответ на него: общество существует там, где реален индивид.
Такое понимание, наконец, оправдывает психологическое объяснение социальных феноменов. Оно исключает абсолюты, которые замораживают взаимодействие индивидов и навязывают им внешние цели. Зиммель не проявляет большой ностальгии по
первоначальному обществу, будь то аутентичная община или монолитное общество по Дюркгейму. Не больше он полагается и на перспективу рационального или социалистического общества, как бы ни проявлялись такого рода тенденции как в обществах прошлого, так и в нашем. Имеют значение лишь приливы и отливы социальных форм, беспокойная подвижность истории.
" Компьютерная система передачи информации абонентам: своего рода телевизионное справочное бюро - прим. пер.
Зиммель так описывает ее со всей тщательно проработанной своеобразной подлинностью, отличающей его автобиографию:
"Присущее современной истории растворение в потоке вещей, в исторической мобильности и в психологической реальности всего субстанциального, абсолютного и вечного, мне кажется, защищено от угрозы несостоятельного субъективизма и скептицизма, если субстанциальные затвердевшие ценности заменяются живой взаимной активностью индивидов, в свою очередь подверженной растворению в перспективе бесконечности".
При ближайшем рассмотрении эта подвижная относительность межиндивидных действий одновременно поддерживает индивидов в состоянии субъектов и объектов общества. Они всегда присутствуют со своим пережитым опытом, верованиями и сердечной раной, нанесенной им эфемерностью бытия, ибо ничто окончательно не заживает, не превращается в надолго затвердевшую субстанцию. Именно это объясняет, с исторической точки зрения, выбор Зиммеля в пользу психологии. Мне нет нужды оправдывать его, как ранее Дюркгейма и Вебера, поскольку он сам позаботился об этом. И еще меньше - искать для него, подобно многим авторам, извинений , чтобы допустить его в число отцов-основателей социологии. Если они считают необходимым ампутировать самые живые стороны его мысли и тем самым ампутировать самих себя, я не последую их примеру.
В этом плане творчество Зиммеля сохраняет неоспоримое своеобразие. Несомненно, его можно понять путем знакомства с весьма большим числом разрозненных и эмоциональных произведений, часто коротких и резких. Но мы ограничимся лишь одним, открывающим путь к пониманию главного: "Философией денег". Исходя из характера экономики, мотором и символом которой являются деньги, Зиммель позволяет увидеть культуру, делающую такую экономику возможной. Редко загадка связей между формирующими эпоху - точнее, нашу эпоху - материальными и интеллектуальными силами была исследована с такой энергией. Я не знаю ни одной социологической работы, которая шла бы так далеко и одновременно в нескольких направлениях, при этом полностью сохраняя подобную строгость метода. Анализ, осуществленный Зиммелем, дает мне случай настаивать на когнитивном и ментальном аспекте социальных феноменов, о чем очень мало говорилось до сих пор.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ДЕНЬГИ КАК СТРАСТЬ И КАК ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
НЕДОСТАЮЩЕЕ ЗВЕНО
Во все времена деньги являлись причиной возникновения страстей. Еще до того, как прибыль при капитализме превратилась в навязчивую идею, человечество пережило
золотую лихорадку и страсть к накопительству в эпоху Возрождения, а его уверенность в магических свойствах денег разделялась большинством архаических и многими другими народами. И тем не менее деньги отсутствуют в науках о человеке. Как могло случиться, что это явление современного мира, столь очевидное и столь могущественное, так мало исследовано, в то время как мы тратим столько энергии, чтобы заработать деньги и ежедневно имеем с ними дело? Почему этот язык, который мы учим с самого нежного возраста и который определяет наши отношения с миром, остается под запретом? Почему это не интересует тех, кто прилежно изучает групповую мораль и рациональность индивидов? Можно ли сказать, что такое исследование относится к экономике? Очевидно, это так, но следует помнить, что "здесь речь идет о нации, институте, убеждении" .
Да, деньги порождают впечатляющие картины богатства и бесконечных цифр, но сама бесконечность, которая затушевывает истинное значение цифр, делает еще более очевидной их мощное воздействие, которое превращает нас в кузнечиков или муравьев, вызывая жадность и корыстолюбие. И в этой связи хорошо известно, что количество банков превышает количество библиотек и музеев, что коррупция - это весьма распространенный порок; можно сколько угодно возмущаться бедностью одних и богатством других, но все равно в научном исследовании деньги упорно недооцениваются. По странному парадоксу мы говорим о коммуникации, о предпочтениях потребителя, о классах и социальных ролях, о человеческой любви и ненависти, как если бы мы жили в обществе, которое никогда не изобретало ни денежного обращения, ни кредита. Не служат ли они фоном многочисленных отношений между индивидами, не воплощают ли они человеческие устремления в конкретный промежуток времени? В этом можно усомниться, прочитав знаменитое произведение Ф. Хайдера, посвященное этим отношениям , а также работу П. Бурье, где нарисована наиболее подробная картина современного французского общества и где речь идет обо всем, об эмоциях, о мотивациях, обязанностях, властях, застольных обычаях, об уходе за телом, обо всем, кроме денег. Как будто бы никто не стремится разбогатеть, никто не судит о других по его счету в банке, никто не покупает чувства и убеждения.
Кажется, что гуманитарные науки говорят людям, которых они изучают: "Ваши деньги нас не интересуют". И тем не менее достаточно произнести само слово "деньги" перед толпой, чтобы тут же увидеть, как взгляды становятся восхищенными, а головы склоняются. Это слово вызывает в людях желание наслаждаться, сколь различны бы ни были способы его удовлетворения. Шифр удовольствия и могущества, это слово вызывает мысль о бесчисленных возможностях, которые дает обладание ими. Заключая в себе все человеческие аппетиты, деньги оказывают на индивидуальный или коллективный разум своего рода очаровывающее воздействие, превращающее их в единственный одновременно демонический и божественный компонент нашей многовековой цивилизации, господствующий над всеми другими. Деньги в одно и то же время почитают и боятся, считают чудовищными и чудесными. Люди ведут себя так, как если бы деньги запрещено было иметь и даже прикасаться к ним. Их прячут как нечто, на что нельзя смотреть и о чем никогда не следует говорить. При этом они страстно желают обрести престижные знаки обладания деньгами, которые как бы ставятся над именем, достоинством, репутацией, заслугами, объединяя их все в себе.
Для того, чтобы роль денег была признана и оценена, потребовалась великая интеллектуальная и социальная революция XIX века. Им стала приписываться доселе неизвестная эмоциональная и метафизическая ценность. Императив наслаждения - "ты будешь зарабатывать деньги" - вытесняет императив труда - "ты будешь зарабатывать себе на хлеб в поте лица своего". Эту лихорадку обращения наличных денег, банкнот и монет, которые переходят из рук в руки, еще недавно ощущаемую как порочную заразу,
можно увидеть в созданной Токвилем картине обществ, "в которых нет ничего раз и навсегда устоявшегося, где каждого постоянно подстегивают страх опуститься и жажда подняться; и поскольку деньги, став основным критерием классификации и различения людей, одновременно приобрели особую подвижность, постоянно переходя из рук в руки, изменяя поведение индивидов, поднимая или опуская семьи по социальной лестнице, практически не осталось никого, кто бы не был вынужден делать отчаянные и беспрерывные усилия, чтобы сохранить или приобрести их. Страсть к обогащению любой ценой, вкус к предпринимательству, любовь к наживе, поиски благосостояния и материальных радостей являются самыми распространенными страстями".
Эти темы господствуют в классических романах. Деньги, страсть, выставляемая напоказ и представляющая современность, направляют интригу. Носители иллюзий и надежд, они являются осью, вокруг которой вращаются доводы и аргументы, будь то у Трол-лопа или у Бальзака. Они служат движущей силой характеров персонажей, кузницей побудительных мотивов их действий. Они отличают одних, возводят их на вершину общества, где благодаря своему состоянию они делают себе имя, бросают других в грязь и темноту. Бальзак в "Примиренном Мельмоте" так описывает всемогущество Банка:
"Это место, где выясняется, сколько стоят короли, где на руке взвешивается ценность народов, где судят системы. (...), где идеи, верования обозначаются цифрами (...), где сам Бог берет взаймы и дает под гарантию свои доходы с душ, ибо папа имеет там текущий счет. Если я могу где-либо сторговать душу, то там, не так ли?".
На протяжении всего произведения он восхваляет великую бухгалтерскую книгу как единственную книгу века.
Эмиль Золя выявляет магическую силу двух кратких слогов в слове "деньги" в круговоротах спекуляций, которые проносятся по новым храмам - Биржам. Грязная нажива напоминает гомеровскую эпопею или жестокую человеческую комедию, в которой читатель разделяет чувства героев и перипетии сюжета. Вплоть до того, как новые герои победителями пересекают денежный порог, т. е. дверь, за которой находятся счастье и богатство. Если только поражение не погружает их в самый отвратительный разврат, заставляет прибегать к самым грубым формам насилия и бросает их на дно.
Современный роман, как и наука, не интересуется деньгами. Он более не упоминает среди побудительных причин, заставляющих героев трепетать, ренты и доходы, мечты о богатстве. Богатство более не помогает соблазнять женщин или мужчин, обуздывать их порывы и отвращать от любви или брака с тем, чтобы бросить их в объятия другого и заставить охладевать к старым друзьям. В то же время стало естественным оценивать и классифицировать книги, независимо от присущих им внутренних достоинств, по числу проданных экземпляров - магия бестселлера! - по авансу, полученному автором, и рассчитывать, что дают ему авторские права. В этих коммерческих кулисах размышляют, стоит ли вверить свою судьбу этому издателю - виртуозу рекламы, способному своими призывами протолкнуть произведение, которое он хочет навязать публике, или другому, который дает гарантию качества, но использует менее шумные средства. Лишь пресса, ориентированная на сенсации, и телевизионные рубрики, льстящие вкусам публики, еще имеют в качестве "diabolus ex machinao деньги - средство соблазна, подчинения или спасения. Они, разумеется, не исчезли, ибо, как пишет Шарль Пеги:
"Когда ничто не называют, называют именно их. Когда их не показывают, показывают именно их. Когда не думают, думают именно о них".
Но переход в литературе от беспрерывных рассуждений о деньгах к полному молчанию является признаком перехода от осознания открытия к банальности всеобщего бессознательного. Все говорят об этом и здесь нечего добавить. Деньги отнесены к сфере экономики; в редких работах они рассматриваются в контексте других наук. Остается думать, что все знают об этом предмете слишком много, чтобы рисковать говорить о нем, что "эти деньги, которые представляют", по выражению Эрнста 'Юнгера, "одну из самых больших тайн в мире", заключают в себе слишком много секретов наших обществ, чтобы открыто рассказать о них.
Можно признать отвагу Зиммеля, представившего в 1889 г. сообщение, озаглавленное "Психология денег" . За ним последовало еще несколько статей, показывающих, что эта тема задела автора за живое. На рубеже веков встала задача объяснить новый, возникающий мир. Что отличает его и составляет его особенность? Какая созданная им ситуация сделала столь необходимыми новую культуру и новое мышление? Согласно концепции Зиммеля, деньги разорвали ранее спутывавшие их узы. Благодаря им наступала эпоха, которая была призвана не открыть себя, согласно принятому выражению, но обнаружить жизненную энергию, обладающую неожиданными свойствами. И не только важность экономического фактора породила торжество столь мощной энергии, нет, это было прежде всего новое и волнующее видение, которое повлекло человечество неисследованными путями по дорогам истории. Совершенно непонятной является ошибка большинства, которое воображает, что деньги - это форма самих вещей, капитала и рынка, и не более того. Но при этом забывают, что особенность денег состоит в том, что они подчиняются собственным законам и заняты только сами собой.
А между тем в этом состоят их привлекательность и их могущество. Поражает, как кто-то стремится владеть ими просто для того, чтобы владеть ими, будучи скрягой или расточителем, в то время как они ускользают от любого владельца, приводят в действие самые оригинальные интеллектуальные способности, будучи самой презренной вещью. Без сомнения, эпоха несет печать этого удивления перед властью денег. Зиммель в уже упомянутых статьях ищет в этом разгадку современности и находит ее в "Философии денег" - работе, опубликованной в 1900 г. С убийственной силой он выстраивает ряд образов, позволяющих нам бросить взгляд на действительность, которая кажется нам отдаленной. Отвернувшись от экономики, перед тем как снова повернуться к ней, Зиммель утверждает, что все связанное с деньгами, затрагивает самые интимные сферы культуры и жизни в целом.
"Исторический феномен денег, - пишет он, - идею и структуру которого я постараюсь объяснить, исходя из чувства стоимости и практических взаимосвязей вещей и взаимоотношений людей - вот его предпосылки - составляет предмет исследования второй части данной книги. Я исследую его через его влияние на внутренний мир - на жизнеспособность индивидов, на взаимосвязь их судеб и культуры в целом" .
Деньги - это гораздо больше, чем деньги, - вот смысл этого заявления, сделанного в предисловии к книге. Каков же тогда опасный вопрос, который он задает людям? Это старая загадка стоимости вещей и обмена между ними, короче говоря, возникновения присущих им связей. Вопрос тем более опасный, что для многих деньги превратились в подлинную связь, осуществляемую нашим обществом, и в модель нашей культуры. Другими словами, если деньги на протяжении длительного времени играют роль в обмене, производстве и господстве, то никогда эта роль не была столь определяющей, как сегодня. Вот почему современная экономика является прежде всего монетаристской, а не капиталистической или индустриальной. В этом духе она формирует отношения между
индивидами, их чувствами и способом мышления. Формулу соответствующего ей нового человеческого типа следует искать в деньгах.
Зиммель развивает эту идею. Необходимо разделять ее, если вы хотите понять общество, в котором мы живем, и то, почему ничто человеческое ему не чуждо. Немецкий социолог исходит из убеждения: если экономика ставит деньги во главу угла, видя в них ключ к пониманию наших действий и наших отношений, то экономика не является фокусом и ключом нашего социального существования. Мы должны копать глубже, открыть внутренние и даже бессознательные корни человеческого типа - homo economicus - видимым признаком которых она является. В этом одна из целей его книги и одно из редких достоинств, которые были за ней сразу признаны. Но к чему, да простится мне это выражение, ходить вокруг да около? Для Зиммеля загадка денег заключается не в нашей экономике, а в нашей психологии. Следовательно, необходимо идти дальше того пункта, на котором остановился Маркс.
"Методологически, - пишет он в предисловии, - можно выразить это фундаментальное предположение следующим образом. Это попытка построить новый этаж под историческим материализмом так, чтобы ценное положение о включении экономической жизни в культурные составляющие было бы сохранено. С другой стороны, сами экономические формы признаются результатом психологических, т. е. метафизических оценок и предварительных условий".
Остановимся на мгновение на этих многозначительных фразах. Они содержат интересное уточнение условий объяснения в социологии и различий в методах, используемых Зиммелем и Марксом. Рассмотрим сначала условия. Объяснять в социологии означает идти двумя путями. Первый путь ведет в направлении биологических и даже физических фактов, влияющих на строение человека и формирующих его среду. Здесь речь идет об объективной необходимости и универсальных законах. Однако для того, чтобы общественные науки имели точки соприкосновения с естественными науками, иначе говоря, подтвердили свой в целом объективный характер, они должны пересечь психологию. Каким образом можно обойти ее, если она является, так сказать, последним звеном естественных наук, наиболее приближенных к природе, и первым звеном наук общественных, наиболее близких обществу, в той идеальной цепи, которая их соединяет? Без нее непреодолимый пробел разделяет два универсума действительности.
С другой стороны, объяснение в социологии затрагивает метафизику и философию. Не там ли сосредоточены самые серьезные проблемы, встающие перед культурой? Спектр изобретаемых социологией решений находится между возвышенными умозрительными построениями и конкретными предложениями, имеющими значимость здесь и теперь, в данной политической ситуации, в условиях данного интеллектуального кризиса, в данных экономических и моральных перипетиях. Поскольку философия проникает в самую широкую общественную сферу, она развертывает решения, затрагивающие - какой бы позитивной она ни хотела остаться, - большинство людей. Любая научная попытка объяснить явления, интересующие конкретное общество, рискует стать узкой и незначительной, если она потеряет контакт с этими решениями. Философия сообщает ей серьезность и масштаб понимания мира. Не следует оставаться глухим к тому, из чего исходит, что и с какой целью провозглашает здесь Зиммель. Если забыть об этом, задача социологии, которая должна одновременно, насколько возможно, искать научное объяснение и истину, полную смысла, распадается и теряет ориентиры.
А как же метод? Зиммель требует, чтобы объяснение социальных явлений в экономических терминах было бы продолжено в терминах психологических. А это
объяснение в свою очередь должно быть продолжено, исходя из экономической структуры, и так до бесконечности. Конечно это так, но это еще раз подтверждает, что пласт реальности, который под определенным углом зрения объясняется экономическими причинами, может, под другим углом, объясняться причинами психологическими. Какой же вывод делает из этого Зиммель? Он явно утверждает, что не существует абсолютного различия между тем, что Маркс называет структурой и инфраструктурой, объективными основами общества, и его культурой. Таким образом, он возводит в принцип то, что другие применяли на практике, зачастую вообще не руководствуясь никаким принципом. Единственное, что можно признать - это чередование пластов реальности для объяснения конкретного явления, - объяснения никогда не затрагивающего какой-либо конечной реальности.
Представляется вероятным, что как раз то, что составляет сильную сторону теории Зиммеля, одновременно является ее слабостью. Отслеживая преломление денег, он переходит от психологического объяснения к экономическому и вновь к психологическому объяснению в виде своего рода прогрессии, которой нет конца. Это похоже на чтение романа, автор которого так и не сделал выбор между возможными развязками. Подобная неопределенность вызвала немало недоразумений и помешала распространению этой теории. И тем не менее, в ней объясняется целая грань нашей культуры, парная той, которую открыл Маркс. Чтобы проиллюстрировать эту комплементарность, я процитирую еще одного из его современников, немца Р. Гольдшейда, который выразился очень ясно и точно:
"Маркс вполне мог бы. сказать, что его исследование ни в какой части не включало в себя психологический аспект. И действительно, некоторые отрывки из "Философии денег" читаются как перевод экономических рассуждений Маркса на язык психологии. Но было бы совершенно несправедливо по отношению к книге Зиммеля воспринимать ее лишь в качестве такого перевода. Хотя "Философия денег", безусловно, не могла быть написана, если бы ей не предшествовал "Капитал" Маркса, важно равным образом подчеркнуть, что книга Зиммеля содержит дополнение к основному труду Маркса, которого ранее не существовало в общественной науке, причем не предпринималось даже попыток его дополнить".
Эти фразы, перекликающиеся с неоднократно повторяющимся у Зиммеля пассажем, сводятся к одному лишь утверждению. Они выражают принцип: деньги - это нечто большее, чем историческая сущность, такая, как капитал, большее, чем экономическое средство. Они представляют собой нить Ариадны, с помощью которой можно исследовать движение нашего общества и, таким образом, человеческую субъективность вообще. Я не смог бы выразить в более простых терминах посылки этой теории и пронизывающую ее философскую устремленность.
МИР ОБЪЕКТОВ И МИР СТОИМОСТЕЙ"
Деньги - это наш Сократ. Платон говорил о философе, своем учителе: "Что подумал бы Сократ о том или другом вопросе?" Точно так же, как только мы видим предмет или слышим о нем, мы спрашиваем: "Сколько он стоит?". А иногда, что не одно и то же, мы спрашиваем: "Какова его ценность?" Количество денег при этом не имеет значения. Нас поражает совершенно элементарная вещь: вопрос о цене или стоимости предмета отделяет нас от него, вводит дистанцию между личностью, которой мы являемся, и миром, к которому этот предмет принадлежит. В этом случае человек думает не о книге, которую он хочет прочитать, не об одежде, которую он хочет приобрести, а о них в сравнении с другими книгами или одеждой. О знаке, который соотносит, сравнивает их
между собой.
Таким образом, каковы бы ни были ответы на вопросы о цене и стоимости, они являются точной отметкой, выгравированной в денежном сейсмографе, бесчисленных сравнений, покупок и продаж объекта, который приобретают или который уступают. Чтобы констатировать эту отметку, достаточно двух действий: фиксации неподвижности в какой-либо вещи и плавного движения знака, который связывает ее со множеством вещей. В конечном счете это парадокс прерывного выбора и непрерывных действий, чьего-либо субъективного предпочтения и объективной меры чего-либо. Переходя от одного к другому, деньги являются материальной идеограммой, изображающей во внешнем мире самые разнообразные движения нашего внутреннего мира.
" Здесь и далее словом "стоимость" переводится valeur (франц.), которое означает также "ценность" - прим. пер.
Что означает в анализе всех этих процессов движение в направлении психологии и размещение ее, если можно так выразиться, под экономикой? Это означает идти по пути передачи во внешний мир тех движений, которые происходят внутри индивидов, выявляя их интеллектуальную и эмоциональную силу. А поскольку наша экономическая жизнь зависит по большей части от этой силы, она черпает в интеллекте и эмоциях свои психологические черты. Я не затрагиваю метафизическую составляющую проблемы, которой Зиммель придает столь важное значение. Не потому, что она не представляет интереса, ее можно даже назвать до некоторой степени увлекательной. Но ни здесь, ни в другом месте я не стремлюсь воспроизводить его точные доводы. Его словарь устаревает, и он не смог закрепить его употребление. Итак, для того, чтобы была стоимость, а затем деньги, которые ее объективируют, необходимо, чтобы у людей была способность устанавливать дистанцию между собой и вещами. Такое действие отделения, отдаления от того, что нас окружает, начинается и становится очевидным с детства. В тот самый момент, когда младенец учится отличать свое тело от тела матери, начинается движение, которое в некотором смысле продолжается на протяжении всей его жизни. До этого действия и его осознания все кажется недифференцированным. Ничто не позволяет провести раздел между тем, что исходит от него, от его тела, и тем, что исходит от вещей, которые приближаются и удаляются, от внешнего мира. Индивид обладает лишь ментальными содержаниями, которые имеют отношение к формам, цветам, перемещениям и другим качествам вещей или людей. Он замечает, что существует голубое, что это шевелится, что это большое, что это улыбается и ничего более. Очевидно, он может вступить в контакт и реагировать. Но при этом он не может решить, существуют ли все эти вещи в действительности или он выдумал их, действительно ли они голубые и большие, или он их такими видит. Ясно, что способность представлять является первичной, т. к. она позволяет уловить эту часть содержания независимо от действия размышления или восприятия.
Все содержания, будь то вещи или люди, участвуют они или нет в наши внутренней жизни, реальны они или выдуманы, имеют свою собственную жизнь. Однако, это замечают и отдают себе в этом отчет только тогда, когда "я" субъекта отделяется от объекта.
"Субъект и объект, - пишет Зиммель, - рождаются из одного и того же действия: логически представляя в начале концептуальное содержание в качестве содержания представления, а затем в качестве содержания объективной реальности: психологически - поскольку представление, еще лишенное эго, в котором личность и предмет не дифференцированы, разделяется и порождает дистанцию между мной и предметом,