НА ПУТЯХ К СОЗДАНИЮ РОМАНА

Что такое «Исэ-моногатари»? В ответ на это одни скажут: конечно, повесть — и при этом укажут на название «моногатари». Другие скажут: «Исэ-моногатари» — стихи, имея в виду в данном случае количественно преобладающий в этом произведении элемент.

До сих пор японская литературная критика бьется над этим вопросом. Он ставился, кажется, уже вскоре после появления этого произведения. И до сих пор ответы различны: «повесть», говорят одни; «стихи», утверждают другие.

Наиболее часто встречающиеся определения «Исэ-монога- тари» гласят так: «Исэ» — это книга стихов (Касё). В самом деле: во всем произведении—125 отдельных маленьких отрывков; в каждом из них некоторое количество, часто весьма и весьма малое, прозы; и в каждом обязательно — стихотворения: минимум одно, обычно два, часто — несколько, иногда же — очень много (7 в отрывке 20). Следовательно, стихи — не только очень существенный, но поистине основной элемент каждого отрывка. Без них последнего — нет. Отнимите прозу — останется прекрасное стихотворение. Отнимите стихотворение — что будет значить одна проза?

Что такое прозаические части? Ключ к пониманию их дает антология «Кокинсю»: там прозы достаточно много, многие стихотворения снабжены так называемыми хасигаки, т. е. объяснительными предисловиями. Хасигаки поясняют ту обстановку, в которой создалось последующее стихотворение, и тем самым способствуют более полному и лучшему пониманию его во всех смыслах: тематическом, эмоциональном, стилистическом. Возьмем пример:

В «Кокинсю» («Любовь», II, 38):

«В марте месяие автор прослышал, что ту даму, с которой он

215

вел нежные беседы, пришел навестить другой кавалер; и вот он сложил и послал ей следующую песню:

Сердце —• не роса!

Но с тех пор, как отдал я Сердце все цветку, Чуть подует ветер, дрожу...

Как бы не сорвался он!»

В «Исэ» (отр. 27):

«В давние времена одна любившая любовь дама уехала и скрылась; и вот кавалер в унынии сложил такую песню:

Отчего, скажи, Стала недоступной вдруг Взорам ты моим?

Ведь клялись с тобою мы Капли не пролить воды».

Чем отличается «Исэ» от «Кокинсю»? Повесть от сборника стихотворений? И в том и в другом случае прозаическое введение— всего только объяснительные примечания к стихотворению.

Можно сказать, что пример выбран неудачно. Можно сказать, что по этому одному отрывку и вообще по отрывкам такого рода подобные заключения делать нельзя. Во-первых, в «Исэ» их не так уж много, а во-вторых, более характерны для этого произведения более распространенные введения: так могут возразить противники точки зрения на «Исэ» как на книгу стихов. В ответ можно привести другой пример: в «Кокинсю» («Любовь», V, 1):

Поэт был знаком, хоть и не предавался этому всем сердцем, с одной дамой, жившей в западном флигеле дворца императрицы Годзё. Вдруг десятого числа она скрылась в другое место. Хоть и узнал он, где она теперь находится, но поговорить с ней* никак не мог. И вот на следующий год, весной, когда в полном цвету были сливы, в ночь, когда была так красива луна, он, мечтая о прошлой любви, пришел к тому западному флигелю и лежал там на запущенной галерее до самого заката луны; и сложил:

Иль луны здесь нет? Иль весна не та пришла? Прежняя весна?

Те ж они! Лишь я один Тот же, что и раньше, но...

Остается сравнить это место из «Кокинсю» с четвертым отрывком «Исэ». Можно ли после этого утверждать, что «Исэ» — что-нибудь другое, принципиально отличное от подлинной книги стихов, каковой является «Кокинсю»? Разница только в одном: в «Кокинсю» хасигаки носят не обязательный характер, в «Исэ» — они взяты как правило; в «Кокинсю» — они сжаты до последней степени, в «Исэ» — они несколько распространены. Суть же — одна и та же там и здесь: стихотворение. Оно целиком

216

господствует в «Кокинсю»; ради него же написаны прозаические места в «Исэ».

Итак, «Исэ» — книга стихов. Но этого — мало. «Исэ» больше, чем книга стихов; «Исэ» — «учебник стихотворного искусства».

Что значит с японской точки зрения изучать стихотворное искусство? Прежде всего, конечно, научиться владеть внешними формами стиха: метром, ритмом, звуками, образами. Нужно научиться строить стихи по установленному размеру, пользоваться звуковыми элементами языка и, главное, искусно пользоваться семантикой слов. Можно ли этому научиться на «Исэ»?

Всякий, читавший «Исэ», скажет: несомненно! Стихи в «Исэ» написаны совершенно правильным метром и ритмом; они в огромном большинстве случаев точно выдерживают размер 5—7— 5—7—7, столь характерный для танка; там, где встречается лишний слог, как, например: «Идэтэ инаба», обычно допускается элизия, причем не искусственная, но органическая. В стихах «Исэ» сколько угодно и звуковых повторов, как, например, повтор на а:

Вага уэ ни Цую дзо оки нару...

Ама но кава Товатару фунэ но Кадзи но сидзуку ка?

(Отр. 58)

Таких примеров, даже еще гораздо более звучных, сколько угодно. Что касается стилистического использования семантики слов, то, не говоря уже о таких элементарных вещах, как всевозможные тропы, в «Исэ» сколько угодно блестящих примеров самых трудных, самых любимых, самых утонченных стилистических приемов; в частности — в области игры на омонимах.

Нужен омоним для «поворота» от одной мысли к другой, от метафоры к действительному образу. Вот пример:

Ине бодрствую

Ибез сна томлюсь всю ночь. Так до утра я...

Ведь весна теперь, и вот —

Льется долгий-долгий дождь...

Ине бодрствую

Ибез сна томлюсь всю ночь. Так до утра я...

Ведь весна теперь, и я Все смотрю тоскливо вдаль...

(Отр. 2)

Если нужен омоним для целей «иносказания» — вот наилучший пример:

От фиалок тех, Что здесь, в Касуга, растут, Мой узор одежд.

Как трава из «Синобу», Без конца запутан он.

217

И наконец, где в другом месте можно найти более удивительный пример сочетания целого ряда приемов: два разных смысла, одновременно построенных на омонимах; четыре возможные комбинации каждого из смыслов в отдельности, благодаря тем же омонимам, да еще вдобавок ко всему — акростих. Таково знаменитое стихотворение:

Думается мне:

Там, в столице, далеко, Милая жена...

Грусть на сердце у меня: Как далеко мы зашли! '

Таким образом, со всех точек зрения стихотворения «Исэ» могут служить образцами поэтического искусства.

На это могут снова возразить: ведь и в «Кокинсю» стихи не хуже; может быть, даже частично и лучше, особенно стихотворения самого великого поэта и критика — Цураюки. Зачем же тогда обращаться к «Исэ»?

Но сказать это — значит показать полную неосведомленность в сущности японского стихотворного искусства. Стихотворения нужны не для литературы, не для искусства, даже не для эстетического наслаждения просто: стихотворения нужны в жизни. Они входят в быт, повседневный обиход, как его неотъемлемая часть. Мало научиться обращать речь в мерные строфы, нужно уметь вкладывать в них определенное содержание. Нужно знать, какое содержание в них вкладывается. И опять-таки — не отвлеченно, но в данном окружении. Жизнь ставит людей перед тысячью случаев, которые требуют стихотворения; например, кавалер встретился с дамой во дворце мельком: заприметил рукав дамы, высовывающийся из-под занавески колесницы; кто-нибудь произведен в новый чин, уехал в провинцию, приехал в столицу и т. п.— осенью, весною, зимою, летом...—разве можно перечислить те обстоятельства, когда совершенно необходимо сложить стих? Ответ на это, в сущности, короток: стихи приходится слагать всегда. Конечно, в условиях праздной, беспечной жизни правящего сословия.

«Кокинсю» дает образцы стихов на всякие темы. Свыше 1100 стихотворений этой антологии — это по крайней мере несколько сот тематических примеров. Но этого мало. Мало знать, что можно вложить в стихи, нужно знать, когда это «что» можно

1 Подробное объяснение этого стихотворного трюка см. стр. 231.

218

вкладывать в строфы из 31 слога. И тут «Исэ» — незаменимо и единственно.

«Исэ» дает стихи в соответствующем повествовательно-описа-

нав все это, научиться применять это в жизни: ибо каждому, несомненно, придется не раз быть в обстановке, описываемой «Исэ», так что руководящий образец для него уже готов.

Итак, как будто несомненно, что «Исэ» — книга стихов, вопервых, и своеобразный учебник поэтического искусства — вовторых.

Такой взгляд на «Исэ» чрезвычайно распространен. В сущности говоря, большинство комментариев на это произведение написано в плане явной или скрытой тенденции подобного рода. И только немногие допускают иное толкование «Исэ».

Бесспорно, стихотворения в «Исз» играют огромную роль. Не видеть этого — значит не видеть в «Исэ» самой души всего целого. Но каждое стихотворение «Исэ» нуждается в прозаическом окружении; вне последнего они теряют значительную долю своей ценности. Они — только часть общего целого. Проза по меньшей мере равноправна со стихами. Пожалуй, даже более того: если учесть само название — моногатари, присвоенное этому произведению, конечно, неспроста, эти прозаические части, как заключающие в себе повествовательный элемент, должны быть признаны за главные.

Несомненно, прозаические части «Исэ» напоминают хасигаки «Кокинсю». Но, во-первых, как было сказано раньше, в «Кокинсю» они — не обязательны, а в «Исэ» — присутствуют как правило. Это — больше чем простая заботливость о лучшем раскрытии смысла стихотворения: в «Кокинсю» «предисловия» не имеют самостоятельного стилистического значения, в «Исэ» их стилистическая роль — вне всякого сомнения.

Затем: в отличие от «Кокинсю», «Исэ» дает разнообразные формы такого прозаического окружения стихотворений: то в виде простого вступления (случай наиболее близкий к «Кокинсю»), то в виде рамки: вступления и заключения, то в трехчастном разветвлении; вступление, срединная часть и заключение, где срединная часть помещается между двумя стихотворениями; очень часто — и в конце концов это наиболее характерно для «Исэ» — проза образует основную ткань, в которую уже вкрапливаются стихотворения. Различных вариаций этих основных типов очень много, но, так или иначе, их все можно свести к этим трем разновидностям. Следовательно, в отличие от «Кокинсю», прозаические части «Исэ» не только более развиты по величине, не только играют самостоятельную стилистическую роль, но и имеют очень большое композиционноезначение.

Однако и этого мало. Различие между хасигаки «Кокинсю» и даже «вступлениями» «Исэ» — огромное и по существу.

219

«Предисловия» «Кокинсю» целиком и полностью обслуживают лирические стихотворения. Другими словами, они укладываются в особую тематику и конструкцию лирического творчества, как такового.

С тематической точки зрения японские танка лишены какого бы то ни было фабульного элемента. Они все построены на мотивах чисто статического характера, раскрывающихся в цепи эмоциональных рядов. Если в стихотворении и говорится о ка- ком-нибудь событии, действии, поступке самого героя, то мотив этого действия не вплетается в причинно-временную цепь и лишен фабульной напряженности, требующей формального же разрешения. Действия и события фигурируют в танка так же, как и явления природы: не образуя фабульной ситуации. Предисловия не нарушают этого общего характера лирической темы: они так же статичны, как и мотивы самого стихотворения. В самом обычном случае они дают ту обстановку, которая берется как основание для развертывания лирической темы: «песня, сложенная во время стихотворного собрания у принца Корэсада»; «песня, сложенная при посадке хризантем в садике одного человека».

Иногда эти хасигаки как будто начинают рассказывать: так, например, в приведенном выше отрывке из отдела «Любовь». Но и здесь, если только всмотреться в самое построение и особенно сравнить его с соответствующим рассказом «Исэ», сразу же откроется вся принципиальная разница между этими двумя как будто совершенно аналогичными отрывками. Берется такой пример потому, что это хасигаки, пожалуй, самое распространенное, пожалуй, наиболее приближающееся к типу рассказа.

«Предисловие» в «Кокинсю» в общем и целом дает в сущности не более чем простое основание для темы стихотворения: оно рисует обстановку, в которой раскрывается лирическое содержание танка. Правда, с первого взгляда может показаться, что оно рисует некое течение событий: 1) кавалер навещает даму; 2) она неожиданно уезжает; 3) кавалер через год приходит в то же самое место и мечтает о прошлом. Но если даже принять все это за последовательное рассказывание событий, то не трудно увидеть, что суть не в причинном их сцеплении, а в развертывании обстановки для лирической темы. Суть здесь — не в повествовании, но в подготовке эмоционального элемента в стихотворении, и максимальная связь, которую можно найти в этих событиях, носит только характер хронологической последовательности, не более.

Что же делает из этого материала автор «Исэ»? Небольшими, в сущности, изменениями, очень короткими добавлениями к этому тексту он достигает полного превращения простого «предисловия» к лирической теме в рассказ. В самом деле: в изло* жение первого момента автор вносит лишь одно коротенькое добавление:

«Ее навещал, не относясь сперва к этому серьезно, кавалер.

220

И вот: у с т р е м л е н и я его с е р д ц а с т а л и у ж е глубоким и...»2

Этим самым элементы повествования связываются в причинное сцепление, и весь абзац приобретает совершенно иной характер.

В изложение второго момента автор вносит уже большее до-

Опять-таки введен новый элемент, находящийся в чисто причинной связи с предыдущим и определенно усиливающий общий повествовательный тон всего целого.

В изложение третьего момента автор вносит уже типично повествовательные строчки.

«На следующий год, в том же январе, когда в цвету полном были сливы, минувший вспомнив год, ко флигелю тому пришел

Наконец, для окончательного завершения общего повествовательного тона всего целого автор после стихотворения дает еще одну прозаическую строчку:

«Так с л о ж и л он и, к о г д а з а б р е з ж и л у т р е н н и й р а с с в е т , в с л е з а х д о м о й в е р н у л с я » .

Таким образом, можно считать, что основное отличие «Исэ» от «Кокинсю» не в том, что первое дает обязательные и притом более распространенные «предисловия» к стихам, в то время как во втором они случайны и кратки, но в том, что эти прозаические части в обоих произведениях, даже самые как будто сходные по содержанию и по строению, принадлежат к разным стилистическим жанрам: хасигаки «Кокинсю» дают только стилистическую основу для последующего развития лирической темы, проза «Исэ» дает рассказ с подчиненным ему стихотворением.

Согласимся, однако, что «Исэ-моногатари», как гласит само наименование,— повесть. Но какая повесть? И, в сущности, где она? Если уж и считать основой «Исэ» повествовательные элементы, то, во всяком случае, они даны в очень своеобразной форме: все произведение разбито на 125 отрывков, ничем не связанных как будто между собою. И если «Исэ» —• не книга стихов, то все-таки это и не повесть, скорей всего, пожалуй,— книга рассказов.

Такова новая постановка вопроса о сущности литературного жанра «Исэ». И как в случае с истолкованием «Исэ» как книги

221

нием совершенно самостоятельных и законченных отрывков. Если что-нибудь и связывает их, то только родственность темы и в значительной степени общность сюжета: тема — «любовь», сюжет— взаимоотношения «кавалера и дамы». Общность же фабулы как будто отсутствует.

Вдевяти из десяти случаях внешне это — несомненно так. Только в очень ограниченных размерах встречаются иные темы: «природы» и «дружбы», да и то в чистой форме совсем редко: большей частью они только контрапунктируют основной теме — «любви». Отсюда вырастает несколько особый взгляд на «Исэ», отчасти напоминающий то, что было сказано раньше. Если в связи с трактованием «Исэ» как «книги стихов» развивается взгляд на нее как на «учебник поэтического искусства», то в связи с трактовкой «Исэ» как «книги рассказов» появился взгляд на нее как на «учебник любви», своего рода — ars amancii.

Всамом деле, разве это не так? Как много занимает места в произведении тема любви и как богато она варьирована!

То это тема любовной тоски в разных своих оттенках, иногда — как томление по милому другу...

Осенью в полях Утром рано чрез кусты Пробираюсь я.

Мокр рукав мой... Но влажней Он в ту ночь, что без тебя...

(Отр. 24)

Иногда •— как уныние, тоска...

Грустно мне. Гляжу...

Я в тоске, и слез река Все полней, полней!

Лишь рукав мой увлажнен...

А с тобой свиданья нет! (Отр. 106)

То это тема любовного отчаяния, опять-таки в разных вариантах: иногда — с упреком по адресу противной стороны...

Мой рукав промок Весь насквозь, хоть выжимай, Весь он мокр от слез.

Эти капли — не твоей ль То жестокости следы?

(Отр. 74)

Иногда—в форме отчаяния при мысли о себе, о том, что бу-

дет или что стало с самим собою по случаю неудачной любви...

Нет! Не любит он!

Он ушел, ушел совсем...

Мне не удержать!

Видно, миг настал, когда

Жизни исчезать пора...

(Отр. 23)

222

Иногда — отчаяние при неудаче в деле любви...

Жить здесь — не могу! Поищу себе скорей Среди гор приют, Где бы мог остаться я

И укрыться от людей. (Отр. 58)

То это тема любовной жалобы: иногда — в форме сетования

на судьбу в связи с жестокостью дамы...

Скал, утесов нет!

Нет нагроможденных гор Между нас с тобой.

А ведь сколько дней без встреч, Сколько дней в тоске прошло!

(Отр. 73)

Иногда — в форме упреков, прямо обращенных к милому Другу...

Мне любовь твоя И свиданья кажутся

Краткими, как миг...

Но жестокости твоей, Кажется,— конца ей нет!

(Отр. 29)

Если только продолжать приведение образцов и анализ различных вариантов этих тем, придется в конце концов выписать все «Исэ-моногатари»; поэтому читателя, желающего проверить, приходится отсылать к самой повести. Несомненно одно: мнение, будто «Исэ» •— «книга любви», приобретает значительную долю правдоподобия.

Против такого воззрения говорит одно очень существенное обстоятельство: за всеми этими как будто ничем не связанными, рассыпанными без всякого порядка рассказиками постоянно чувствуется автор; чувствуются его личность, его настроения, его мировоззрение. И это все накладывает свою печать на все отрывки: в авторе они находят свое объединение, свое единство, сразу меняющее их как будто бы основной тон.

Вмешательство автора иногда бывает явным: в этих случаях оно большей частью принимает форму заключительного замечания, сентенции. Таковы, например, сентенции в рассказе 1-м:

«Вот как решительны и быстры были древние в своих поступках»;

или в рассказе 14-м:

«Дама была счастлива беспредельно, но в таком варварском месте можно ли было что-нибудь сделать?»;

или в рассказе 33-м:

223

«Вероятно, это было сказано им после долгого размышления»;

или в рассказе 38-м:

«Для стихотворения первого в мире ловеласа это было поистине слишком ординарно!»;

или в рассказе 39-м:

«В старину вот как любили молодые люди, а нынешние старцы, они так, что ли, поступают?»;

или в рассказе 74-м:

«Действительно, это была дама, с которой сблизиться было очень трудно!»

Большей частью это вмешательство сквозит через ткань самого повествования, проявляясь в отдельных выражениях и даже образах.

Например:

«Бывший тут же ничтожный старец, ползавший внизу у деревянной галереи, сложил такую песню...»

Или:

«И тот, не успев даже взять дождевой плащ и шляпу, промокнув насквозь, прибежал к ней».

Или:

«Так сложил он, и все пролили слезы на свой сушеный рис, так что тот даже разбух от влаги»; «И его даму те демоны одним глотком и проглотили».

Таким путем проявляются оценка автора, его суждение по поводу того, что было рассказано, его отношение ко всему этому. Таким же способом автор сообщает описываемому особый колорит, заимствуя его уже не из материала самого сюжета или темы, но извне, привнося его от себя. Это особенно сказывается в тех случаях, когда автор вносит юмористическую нотку в свое повествование, как, например, в тех местах, где он, говоря о скорби, преисполнившей путников, рисуя их слезы, вдруг прямо, так сказать в строчку, замечает: «И пролили они слезы на свой сушеный рис, так что тот даже разбух от влаги». Или, повествуя о драматическом бегстве и преследовании четы влюбленных, он рисует факт поимки дамы словами: «Демоны одним глотком ее и проглотили».

Такое отчасти юмористическое, отчасти сатирическое отношение автора к рассказываемому проскальзывает в «Исэ» очень часто. Но еще чаще вмешательство автора подчеркивается обратным приемом: отсутствием и сентенции, и характеризующих выражений. Этот любопытнейший прием дается автором в очень показательной форме. Таков, например, рассказ 23-й, передающий, в сущности, большую жизненную трагедию. Она рассказана необычайно сжато и вместе с тем ярко, причем отсутствие всяких словесных следов авторского вмешательства еще сильнее подчеркивает то чувство горечи жизни, которое так часто пробегает по всей его «Повести».

224

Этими тремя приемами, примененными, конечно, в разной степени, в разных отношениях к тексту, автор создает для более внимательного читателя сильнейшее впечатление его собственной личности. Мы как будто видим перед собою хэйанца X в., аристократа, но не из очень родовитых, придворного, но не из очень сановных; вдумчивого наблюдателя, воспринимающего всю совокупность жизни своего круга и не в поверхности ее, но главным образом в ее эмоциональном, эстетическом и даже глуб- же—философском содержании. Мы видим человека, несомненно и самого прошедшего через большой, но типичный для того времени жизненный опыт, но, однако, сохранившего во всех перипетиях своей жизни известную объективность и умение видеть себя со стороны. Мы видим человека, вынесшего из всех своих наблюдений некоторое чувство горечи к этому миру, известную скорбь и печаль; все это-—в соединении с большей частью добродушным юмором, который еще больше подчеркивает его основной тон грусти.

Этот в конечном счете довольно пессимистический склад ставит свою печать почти на все рассказы «Исэ». В соединении с другим характерным признаком — личностью вдумчиво наблюдающего и иногда мягко вмешивающегося автора он составляет основной, так сказать «междустрочный», тон всего произведения. И в нем все рассказы «Исэ» находят свое объединение; благодаря этому они и перестают быть простым «учебником любовного искусства». Рассказы «Исэ» — в известной степени повесть об изменчивости жизни, рассказанная вдумчивым наблюдателем и много испытавшим человеком.

Таким образом, толкование «Исэ» как своего рода ars amandi для Хэйана подвергается большим сомнениям. Одновременно колеблется и воззрение на «Исэ» как на собрание самостоятельных рассказов. Как уже было сказано выше, все они—• части одного общего целого: жизни, подмеченной автором. Наряду с этим такое единство подкрепляется еще и явно ощущаемым единством героя и обстановки. Герой рассказов — кавалер, т. е. хэйанец, может быть, сам автор или, во всяком случае, такой же, как и он, по происхождению и по положению; обстановка — одна и та же: хэйанская столица — как центр. Жизнь высших кругов общества — как основа; действия всех рассказов развиваются, в сущности, в одном сюжетном плане; и это все, наряду с объединяющей психологической личностью автора, в значительной степени умаляет значение формальной обособленности одного рассказа от другого: она принимает характер только композиционного приема.

Здесь мы вплотную подходим к очень большой проблеме: к вопросу о морфологии японского романа, как в ее основных видах, так и в ее развитии. Вопрос о морфологической сущности «Исэ» имеет для того и для другого первостепенное значение: ведь «Исэ» наряду с «Такэтбри» — первый представитель япон-

ского повествовательного жанра, если не считать, конечно, тех фабульных стихотворений, которые встречаются в «Манъёсю». Надлежащая оценка «Исэ» открывает путь к пониманию и последующих японских моногатари.

Связь «Исэ» с лирическими жанрами, конечно, несомненна. Многие стихотворения «Исэ» могут существовать независимо от рассказа. Многие из них в таком именно виде фигурируют в «Кокинсю». Поэтому в суждении о морфологии «Исэ» как повествовательного произведения совершенно необходимо исходить из сущности японского лирического жанра, в частности танка.

хотворение, сказанное не безотносительно, но обязательно в приложении к чему-нибудь конкретному: будь то картина природы, обстановка, будь то событие, происшествие и т. п. Отвлеченное лирическое вдохновение, как таковое, не свойственно этому типу японской поэзии, а может быть, и всей японской поэзии в целом. Поэтому эмоциональное содержание танка целиком заложено в этом внешнем окружении и из него по преимуществу и раскрывается. Это учтено и редакторами «Кокинсю», снабдившими многие из стихотворений своего собрания поясняющими «предисловиями». Вместе с тем эта же особенность танка обусловливает легкую возможность построения вокруг нее рассказа: стоит только развернуть обстановку и сюжет танка в форму повествовательную. Насколько это легко и в то же время просто и естественно, свидетельствуют некоторые из тех же «предисловий» «Кокинсю», уже близко подходящих к повествовательному жанру. И классический пример такого использования всего содержания танка, как ее собственно лирического, эмоционального, так и внешнего, примыкающего к ней извне, повествовательно-описательного, представляет собою «Исэ».

В «Исэ» оба эти элемента — лирический и повествовательный— соединены в неразрывное целое, без стилистического преобладания какого-нибудь одного из них. Стихотворения влиты в повествование и при этом не в виде украшающего это последнее элемента, а в виде органической части его. Как стихотворение в обстановке «Исэ» становится немыслимым вне повествования, так и это последнее теряет свой смысл без стихотворения. В «Исэ» достигнуто очень трудное: дан образец искусного и принявшего вполне естественный характер сочетания прозы и стихов в одно целое, своеобразно показанного повествовательного жанра.

Конечно, не все в «Исэ» одинаково по своей структуре: существуют рассказы, состоящие, в сущности, из одного стихотворения; прозаическая часть в них, действительно, что-то вроде «предисловия».

Но, во-первых, этот тип встречается довольно редко; во-вто- рых, он совершенно не характерен для «Исэ». Типичная форма

226

рассказа в «Исэ» — коротенький, но вполне развитый повествовательный эпизод. Присутствие же таких отрывков в «Исэ» объясняется тем, что в целях общего целого, в целях всего произведения, рассматриваемого как некое единство, эти отрывочные стихотворения бывают необходимы: они находятся в тесной связи с ближайшими отрывками, служа дополнением к ним или их развитием. Так, указанное стихотворение (стр. 29) укладывается в общую схему с предыдущим (стр. 28): они стоят в несомненной смысловой связи. И там и здесь — указания на краткость мига встречи, на чем и основано их тематическое единство. И там и здесь — жалоба, только в разных оттенках, на чем и построено их сюжетное различие: в первом случае — жалоба общего характера: «Мне так грустно без тебя сегодня вечером»; во втором — жалоба, соединенная с упреком: «Жестокость твоя, с которою ты избегаешь меня, поистине длится так бесконечно». Поэтому такие отрывки не только не нарушают общего жанрового лика повести, но даже подчеркивают начало единства, пронизывающего все произведение в целом.

Точно так же, если будем исходить из «Кокинсю», не всегда рассказ развивается из того повествовательного окружения, которое присуще стихотворению в его зарождении. Так, например, в «Кокинсю» есть стихотворение («Смесь», 1,1):

Что это? На мне Капельки росы лежат...

О, река небес!

То не брызги ли с весла От плывущей там ладьи?

По мнению одного комментатора (Кэйтю), стихотворение это связано со следующей обстановкой: 7 июля, в день «Ткачихи и

нутый до слез милостью императора, в знак признательности выражает свои чувства в вышеприведенных словах, где искусно сочетает образ «слез», т. е. слез благодарности, и образ «брызг» от весла той ладьи, которая плывет по реке небес, иначе — Млечному Пути.

Таким образом, получается стихотворение, высказывающее то, что нужно, и так, как нужно: в поэтической форме и с учетом содержания праздника.

Другой комментатор (Канэко) предполагает, что обстановка стихотворения — иная: поэт просто шел в ночь праздника звезд по полю и оказался обрызганным росою; у него сейчас же это соединилось с образом «брызг» с «реки небес», т. е. опять-таки воспето то, что нужно (картина ночи и свой путь), и так, как это следует (с учетом внешней обстановки).

Что же сделал из этого стихотворения автор «Исэ»? Обратимся к его интерпретации (стр. 58).

227

«В давние времена кавалер, что-то имея против столицы, задумал поселиться на „Горе Восточной" и —

Жить здесь не могу! Поищу себе скорей Среди гор приют, Где бы мог остаться я

Иукрыться от людей...

Итак он сильно занемог, что был на краю смерти, но брызнули ему в лицо водой, и жизнь вернулась...

Что это? На мне Капельки росы лежат...

О, река небес!

То не брызги ли с весла От плывущей там ладьи?

Так сказал он, и жизнь к нему вернулась».

Таким образом, автор совершенно не связывает себя обязательно той обстановкой, в которой родилось стихотворение: он берет то, с чем оно может ассоциироваться, будь это действительная картина или — воображаемая. Автор стремится воспользоваться всеми возможностями, которые заложены в стихотворениях, и в зависимости от своих целей вводит их в различное, нужное ему повествовательное окружение. Этим еще больше подчеркивается наличие определенного замысла, с одной стороны, и вымысла — с другой, подводящих под эти разрозненные отрывки устойчивый фундамент единого повествования.

Великолепным примером такого мастерского развития потенциального содержания танка может служить эпизод 59. Для того чтобы это увидеть, следует знать лишь одно: в «Кокинсю» («Лето», 5) помещено только одно стихотворение, даже без наводящего «предисловия»:

Слышу аромат Померанцевых цветов, Ждущих майских дней...

Чудится — подруги то Прежней запах рукавов.

При свете всех этих соображений становится более или менее ясным стилистический лик того повествовательного жанра, который представляет «Исэ»: это — рожденный из стихотворения, с его необходимым — фактическим или воображаемым — повествовательным окружением, рассказ, сочетающий в единой целостной композиционной схеме на равноправных стилистических началах обе формы речи: прозаическую и стиховую. Генетически он связан не столько с «Кокинсю», сколько с жанром танка вообще, как включающим в себя потенциально эти повествовательные элементы, невысказанные, но подразумеваемые в лирической части.

Эта литературная манера быстро привилась в Японии и быстро нашла себе многочисленных последователей, иногда прямо

228

подражавших ей, иногда же старавшихся развить ее дальше. Наиболее характерным произведением этого второго типа, восходящим к «Исэ», является «Ямато-моногатари».

Связь «Исэ» и «Ямато» бросается в глаза с первого же взгляда. Прежде всего заглавие: первое названо по имени одной древней японской провинции — Исэ; точно так же заимствует свое наименование от провинции Ямато — второе. Первое состоит из ряда мелких рассказов, как будто формально независимых друг от друга; точно так же на ряд обособленных рассказов разбивается и второе. Первое развивает преимущественно одну тему; той же теме посвящено и второе. В первом герои — кавалеры и дамы из высшего круга; то же самое, в большинстве случаев, и во втором. Каждый рассказ в первом состоит из прозы и стихов; так же конструируются рассказы второго. И тем не менее как с тематической стороны, так и со стилистической «Исэ» и «Ямато» — далеко не одно и то же.

«Исэ», как это было показано выше, представляет собою, по существу, единое произведение: раскрытую автором повесть изменчивости жизни. Его эпизодическая конструкция — только своеобразно проведенный прием «нанизывающего» романа, в котором можно обнаружить и начало и конец (ср. первый эпизод и последний). «Ямато» же—-настоящий «сборник рассказов»: ни внешнего, ни внутреннего тематического единства в нем нет. Большинство рассказов «Ямато» могут существовать совершенно самостоятельно, независимо от предыдущих и от последующих. Внешняя форма «Исэ» обманула его последователей: то, что у автора «Исэ» подчинено, у автора «Ямато» стало самостоятельным.

Точно так же иной характер носит в «Ямато» взаимоотношение стихов и прозы в отдельном рассказе. В «Исэ» это органическое сочетание двух типов речи; проза естественно переходит в мерную речь, эта последняя так же естественно переходит снова в прозу. В «Ямато» стихотворения играют уже значительно иную роль: они только дополняют или, вернее, украшают собою прозаический рассказ; они не входят в состав повествования, подчеркивая его лирические моменты; они не помогают развитию фабулы, как в «Исэ», в лучшем случае лишь иллюстрируют эти моменты или просто к ним присоединяются. Рассказ без них существовать может: фабула особенно не пострадает от их удаления. Сущность «Ямато» — снабженное стихотворениями фабулистическое повествование; сущность «Исэ» — явленная в стихах и прозе лирическая повесть.

Само собою разумеется, что «Исэ» и «Ямато» стилистически не однородны и по характеру своих рассказов. В «Ямато» мы находим целый ряд форм: тут и рассказы — типа «стихотворения с предисловием», т. е. самая элементарная форма «Исэ»; тут и более или менее равноправное сочетание стихов и прозы, т. е. самый характерный тип «Исэ»; тут и большие фабулистические концеп-

229

ции «Исэ», только с осложнением повествовательного элемента и ослаблением лирического; и наконец, дальнейший шаг: рассказы с доминирующей прозаической формой и с низведением стихотворения до уровня простого украшения рассказа. Надо думать, что рассказы этого последнего типа — стилистически наиболее характерны для «Ямато-моногатари». В них — то новое, что это произведение дало японской повествовательной литературе.

Таким образом, получается некий абрис (весьма предварительный) схемы развития японского повествовательного жанра, по крайней мере по одной его линии: отдаленным его источником, стоящим еще в совершенно ином жанровом плане, является танка с ее повествовательными возможностями; эти же танка, но уже с осуществленными и развернутыми повествовательными возможностями, дают моногатари — повесть типа «Исэ», причем участие таких танка как равноправного начала придает всему повествованию своеобразный лирический колорит; усиление чисто повествовательного элемента, выдвигающего на первый план прозу, приводит к повести типа «Ямато-моногатари». Лирическое стихотворение, лирическая повесть и фабулистическая повесть — вот схема эволюции японского романа.

С другой стороны, меняется и количественная сторона повествовательного жанра: от «эпизода» «Исэ» — к «рассказу» «Ямато», с тем чтобы потом превратиться уже только в «главу» одного целого — романа.

«Книга эпизодов» — «Исэ», «Книга рассказов» — «Ямато», «Роман» из многих глав — «Гэндзи-моногатари». Такова эволюция в стилистическом плане одного вида японских моногатари.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Набрасывая схему жанрового развития хэйанских моногатари, данную в заключительной части очерка, и выставляя, таким образом, фабулистическую повесть как в известной степени завершительную стадию этого развития, я не забываю о существовании фабулистической повести в самом начале, в одном хронологическом ряду с «Исэ», т. е. о «Такэтори-моногатари». Я считаю только, что эти два произведения стоят настолько особняком друг от друга, что каждое начинает собою особую полосу в развитии жанра моногатарив целом. Линия «Исэ-моногатари» пришла к некоему роду фабулистической повести; линия «Такэтори-моно- гатари» началась с особого вида этой последней. Конечно, обе линии могли влиять и действительно влияли друг на друга. Но все-таки с точки зрения методологической необходимо их рассматривать на первых порах порознь.

2. Стихотворение, приведенное на стр. 218, взято из 8-го отрывка «Исэ-моногатари». Для понимания его необходимо знать обстановку, в которой оно родилось.

230

Герой вместе со своими спутниками во время странствования уходит очень далеко от столицы, от города, где все носят дорогие одежды. Они решают приостановиться. Сходят с коней и располагаются на отдых; снимают с себя свои верхние одежды и развешивают их на ветвях ближайших деревьев. Дует ветерок. Все грустны при мысли об оставленной далеко столице. И вот герой слагает стихи:

Карагоромо Кицуиу нарэниси Цуиа си арэба Харубару кинуру

Габи-о си дзо омоу3.

Первый смысл этого стихотворения может быть передан приблизительно так:

Вижу: платья здесь,—• Что привык я надевать, Полы по ветру Треплются! И грустно мне: Как далеко мы зашли!

Такие ассоциации мотивированы двояким образом: герой видит, как треплются по ветру полы их «дорогих одежд»; вспоминает о том месте, где все вокруг — в таких одеждах, т. е. о столице, и чувствует грусть: как далеко она осталась позади; как далеко они зашли!

Вторая мотивировка иного характера: дорогие одежды висят, но где же, на чем? Не на тех изящных рамах-вешалках, что стоят в покоях столичных жителей, но на ветвях простых деревьев...

Как далека столица с ее благоустроенной жизнью! Как далеко они зашли!

Таков первый смысл стихотворения. Второй развивается параллельно, благодаря тому, что здесь дан ряд омонимов и иносказаний: цума — «пола платья» и «жена»; нарэру — «привыкать носить на себе» (об одежде) и «привыкать к человеку» — в смысле прочной любовной связи; при всем этом сохраняется двойст-

Думается мне:

Там, в столице, далеко, Милая жена...

Грусть на сердце у меня: Как далеко мы зашли!

Для надлежащей оценки того, насколько искусно сделано это стихотворение, следует добавить ко всему предыдущему еще не-

3 Слог ха читается в середине слова ва или ба.

231