НОБОРИ СЁМУ

К вопросу о взаимоотношениях японской и русской литератур

23 ноября 1958 г. в восьмидесятилетнем возрасте скончался Нобори Сёму — старейший из многочисленных в Японии литературоведов, специализировавшихся на русской литературе, один из тех, кому японское общество обязано давним и чрезвычайно широким знанием русской литературы как через переводы, так и через литературоведческие работы. Русская литература принадлежит не только нам; она принадлежит и всем культурным народам мира; в той или иной мере она участвует в культурной и общественной жизни этих народов. Особенно значительное место она занимала и занимает в литературе Японии. Поэтому деятельность человека, который более пятидесяти лет своей жизни посвятил русской литературе именно для того, чтобы познакомить с ней свой народ, не только заслуживает нашего пристального и благодарного внимания, но и раскрывает конкретную историю связей японской литературы с русской.

1

«Гений народа, хотя бы и богато одаренного, должен черпать свое вдохновение во всемирно-человеческом опыте. Предоставленный самому себе он, этот гений, чахнет; лишь близость и дружество с гениями других наций дают ему вечно юную силу»1.

Эта мысль появилась у Г. Брандеса как следствие продолжавшегося всю его жизнь изучения европейской литературы XIX в.— «в ее главных течениях», как он написал в заголовке своего основного труда. Изучая литературу Франции, Англии, Германии, России и прочих стран Европы, он увидел, сколь многим литера-

1 Г. Б р а н д е с, Литература XIX в. в ее главных течениях. Французская литература, СПб., 1895, стр. 1.

476

тура одного народа обязана литературе другого. И при этом не только без какого-либо ущерба для своего собственного национального облика, но при самом ярком выявлении этого облика. Французский романтизм многое получил от Байрона. Но кто же скажет, что Гюго, Виньи, Мюссе — эти замечательные писатели Франции — повторяют Байрона? Каждый из них прежде всего — он сам; они не похожи друг на друга; и в то же время каждый из них—яркая, творческая индивидуальность, совсем иная, чем Байрон.

Японская литература на всем протяжении своего исторического пути многим обязана литературам других народов. Это хорошо видно исследователям японской литературы, и все крупные японские литературоведы — историки своей л*итературы об этом постоянно говорят. И говорят при этом с гордостью, справедливо считая, что взять что-либо из литературы другого народа, из того, что в ней замечательно,— значит только обогатить свою литературу. Но с не меньшей гордостью и также справедливо эти же литературоведы утверждают, что такие обращения к чужим литературам только помогали литературе их собственной страны создать свое собственное, ярко выраженное лицо.

Приведу лишь один пример.

Кто не знает о значении для японского общества VIII—XI вв. литературы Китая того времени? Ведь и в эти века — в Танскую и Сунскую эпохи, как называют это время китайские историки,— китайская литература переживала этап исключительного творческого взлета. Знание ее считалось в Японии того времени необходимой принадлежностью образования и просто признаком культурности. И ее знали. Но именно в эту же эпоху, на рубеже X—XI вв., японцы создали «Гэндзи-моногатари» («Повесть о Гэндзи»), высокохудожественный нравоописательный роман.Ничего похожего в ту пору в Китае не было. Там были великие поэты— Ли Бо, Ду Фу, Бо Цзюй-и, Су Дун-по, были замечательные эссеисты, как, например, Хань Юй, новеллисты, как, например, Бо Синь-цзянь, но романа в китайской литературе в тот период еще не было. Ничего похожего, кстати сказать, не было тогда и на Западе — в литературе народов Европы. Это значит, что в эпоху самого тесного соприкосновения с высокоразвитой китайской литературой, самого интенсивного обращения к последней японцы создали совершенно своеобразный, глубоко национальный и нигде не встречавшийся тогда литературный жанр — роман, т. е. большую форму художественной повествовательной прозы.

Обращение к литературе другого народа бывает особенно заметным в моменты больших исторических поворотов. Это можно видеть, например, во французской литературе, когда в ней происходил поворот от классицизма к романтизму, т. е. когда вырабатывалась литература, соответствовавшая общественному состоянию Франции в первые десятилетия после Великой револю-

477

ции. Хорошо известно, какую роль сыграло в выработке основных творческих принципов французского романтизма ознакомление французов с литературой Германии — с Шиллером, Шлегелем, с литературой Англии — с творчеством Скотта, Байрона. Хорошо известна та роль, которую сыграли прямые связи писателей Франции с литераторами и общественными кругами других стран: Италии и Германии — у Сталь, Италии и Англии — у Стендаля.

Один из подобных решительных поворотов в истории японской литературы наступил в 70—80-е годы прошлого века. Поворот этот заключался в приведении литературы в соответствие с изменившейся жизнью японского общества, перешедшего после революции 1868 г. "На капиталистический путь. В историко-лите- ратурном аспекте это означало закрепление за литературой нового исторического качества — качества национальной литературы, т. е. литературы, соответствующей в истории общественного развития этапу нации, в данном случае-—нации буржуазной. Если обратиться к историческим аналогиям, этот момент истории японской литературы по своему характеру близок к тому поворотному моменту истории русской литературы, который наблюдался в начале XIX в., т. е. к моменту складывания русской литературы XIX в.

В этот исторический, ответственнейший и трудный момент своего существования японская литература, естественно, обратилась к литературам передовых для того времени стран. Такими литературами были английская, немецкая, французская и русская. Это общеизвестно: об этом говорится во всех работах японских литературоведов, посвященных истории их новой литературы. Это под углом зрения сравнительного литературоведения разобрано и в наиболее крупной из работ, написанных в плане изучения взаимосвязи японской литературы с литературой других стран,— в книге «Сравнительная литература» («Хикаку бунгаку»), вышедшей в 1953 г.2. На связи новой японской литературы именно с этими литературами, с добавлением для последнего времени еще связей с американской литературой, указывает и новейшая «Японская историко-литературная энциклопедия», вышедшая в 1955 г.3.

Однако роль русской литературы в истории становления и развития японской национальной литературы в указанном историческом смысле этого понятия несколько особая.

Известный современный японский русист Екэмура, автор раздела «Россия», в статье «Связи японской литературы с литературами других стран» («Гайкоку бунгаку-то-но косе») в упомянутой «Японской историко-литературной энциклопедии» заявляет, что «связи и со старой русской и советской литературой

2 «Хикаку бунгаку, нихон бунгаку-о тюсин-то ситэ. Нихон-хикаку бунгаку кой-хэн», Токио, 1953.

3 «Нихон бунгакуси дзитэн», Нихон-хёронся, 1955.

478

почти целиком выразились в форме влияния той стороны на нашу». Изучать связи японской литературы с русской, по его словам,— значит изучать, «как русская литература помогла зарождению и развитию новой японской литературы». В целом же это означает, что в процессе самобытного развития японского общества японские писатели приняли определенные черты и методы русской литературы и использовали их для собственного развития 4.

Известная семитомная «Большая японская литературная энциклопедия», выпущенная в 1937 г.5, издание, по своему характеру содержащее наиболее установившиеся формы и оценки, сочла необходимым поместить специальную статью «Влияние русской литературы» («Росиа бунгаку-но эйкё»), не сделав того же ни для какой другой литературы. Говоря о становлении новой японской литературы, эта статья, естественно, останавливается на деятельности Фтабатэя, своим романом «Плывущее облако» («Укигумо») указавшего уже тогда, в 1887—1888 гг., т. е. на самой заре новой японской литературы, путь критического реализма. Обрисовывая эту деятельность, автор статьи особо останавливается на первых переводах Фтабатэя: на изданных в 1888 г. переводах двух тургеневских рассказов— «Свидание» (из «Записок охотника») и «Три встречи». Говоря об этих переводах, автор пишет: «Эти переводы зажгли в истории литературы нашей страны небывалый по яркости свет; вместе с тем они показали всем блистательное существование русской литературы, и с точки зрения эффективности еще неизвестно, что было более великим — эти переводы или „Укигумо". Во всяком случае не будет ошибкой сказать, что вся линия реализма, представленная в дальнейшем творчеством школы Утида Роан и Куникйда Дбппо, поистине пошла от „Свидания" и „Трех встреч"»6. Такова была общепризнанная теперь роль русской литературы в самый ответственный момент исторического поворота в японской литературе.

И эта роль была сыграна в самом существенном для новой литературы деле — в выработке нового творческого метода. Это видно из того, что Фтабатэй, своими переводами показав, что такое творческий метод русского реализма в художественной практике, тут же счел необходимым сформулировать основные положения этого метода и теоретически. Это он сделал в 1886 г. в статье «Общая теория литературы» («Бунгаку сорон»). Но взгляды, выраженные в этой статье, как показали наши7 и японские исследования, целиком заимствованы у Белинского и Добролюбова. «Изучая русский язык,— пишет Екэмура,— Фтабатэй познакомился с теоретическими взглядами Белинского и Добролю-

4Там же, стр. 893.

5«Нихон бунгаку дайдзитэн», Токио, 1937.

6Там же, стр. 99.

479

бова — этих представителей самой передовой тогда русской интеллигенции, носителей русского национального самосознания и вместе с тем представителей чаяний народа...»8.

И еще в один также крайне важный момент в истории новой японской литературы столь же конструктивную роль сыграла русская литература. Только на этот раз это были не Тургенев и Гончаров, а Фадеев и Серафимович. В 1928 г. был переведен «Разгром», в 1929 г.— «Железный поток». Эти переводы появились в период, когда распускались «цветы движения пролетарской литературы», как в новейшей большой (8 томов) «Серии по истории японской пролетарской литературы»9 названы 1928— 1929 годы, действительно решающие годы в становлении этой ре- волюционно-демократической линии японской литературы того времени. «Разгром» и «Железный поток» помогли тогда этой линии идейно и художественно оформиться. Основные положения творческого метода этой литературы, именовавшегося тогда в Японии «пролетарским реализмом», были разработаны в статье Курахара Корэхито «Путь к пролетарскому реализму» («Пурорэтариа риарйдзуму-э-но мйти»), напечатанной в 1928 г.10, т. е. одновременно с выходом в свет «Разгрома».

Следует добавить к этому, что Курахара в 1925—1926 гг. жил в нашей стране, в Москве, и изучал принципы марксистского литературоведения главным образом по трудам Плеханова и Ленина. Результатом этих занятий явились изданные еще в 1927 г., т. е. сейчас же по возвращении Курахара на родину, две работы: переводная «Искусство и общественная жизнь» Плеханова и собственная— «Основы марксистской критики литературы и искусства». Так русская литература в лице Тургенева и Гончарова как писателей, Белинского и Добролюбова как теоретиков — в первый из двух исторических поворотных моментов истории новой японской литературы, в лице Фадеева и Серафимовича как писателей, Плеханова и Ленина как теоретиков — во второй из них сыграла важную роль в определении путей развития наиболее общественно значительных для своего времени направлений японской литературы.

Русская литература вошла в японскую в форме переводов. Посредником — по терминологии сравнительного литературоведения •— был, таким образом, переводчик. Но как переводы, так и переводчики с точки зрения тех исторических задач, которые они выполняют, бывают разные.

Фтабатэй, переводя «Свидание» и «Три встречи», не просто переводил — он учился на этом переводе как писатель: усваивал новый творческий метод, вырабатывал языковые средства для передачи нового содержания, нового видения мира, нового отношения к нему. Все это — в применении к новому литературному

480

жанру: современному роману. То же в свое нре-мя в сходных лп- тературио-нсторпческих условиях делал у пас Жуковский, переводя «Кубок», «Доппку» п прочие немецкие и английские баллады: он усваивал новый для русской литературы того времени творческий метод романтизма и одновременно новый для русской литературы литературный жанр—романтическую балладу. А разработка именно нового творческого метода и характерных для него жанров тогда была насущнейшей задачей рождающегося направления литературы. Оба переводчика осуществили принципы нового творческого метода и па практике: Фтабатэй, создав роман «Укнгумо», Жуковский — балладу «Светлана».

Но когда дело сделано, когда новый творческий метод данной литературой освоен и развит своими писателями, когда были созданы и новые литературные жанры и формы, тогда литература той страны, которая помогла в этом деле, становится просто фактом своей литературы, входит в орбиту своей литературы как ее составная часть. И эту свою роль она осуществляет в переводах. Тогда появляется другой тип переводчика — переводчика, который вводит в литературу своего народа литературу другого народа. Переводчик первого типа большей частью бывает сам писатель, перевод есть часть его собственной творческой работы; переводчик второго типа может и не быть писателем; во всяком случае, если он и сам писатель, перевод, как таковой, не является частью его собственной творческой деятельности. Большей же частью переводчик второго типа — только переводчик, но обычно одновременно литературный критик и публицист, нередко и литературовед. Такое сочетание обеспечивает успешное выполнение обрисованной исторической задачи. Именно таким переводчиком, критиком-публицистом, историком литературы и был Нобори Сёму.

• Нобори Сёму родился 17 июля 1878 г. в одном из селений ост-

в 1895 г., т. е. в семнадцатилетнем возрасте, он переезжает в Токио, и с этого времени его жизнь и деятельность связываются с этим городом.

В Токио Нобори получает образование в православной духовной семинарии, существовавшей тогда при русской православной миссии. Это было учебное заведение, следовавшее программам японской средней школы, но с дополнениями, заимствованными из программ русских гимназий и духовных семинарий. Благодаря этому Нобори смог получить основательное знание русского языка и познакомиться с русской литературой.

Первым автором, которым он увлекся, был Гоголь. Еще в

1902 г., когда Побори было 24 года, он написал свою первую работу— статью об этом русском писателе. Она была помещена г; ученическом журнале, но в 1904 г. в переработанном виде была издана по-настоящему — отдельной книжкой иод названием «Великий русский писатель Гоголь». Свидетельством его любви к Гоголю остался сделанный им впоследствии (в 1934 г.) превосходный перевод «Ревизора».

Такое начало было очень характерным. Нобори начал изучение русской литературы с того писателя, произведения которого открыли, по словам Белинского, новый, «гоголевский» период русской литературы. Этот период Нобори в своей последней по

Для характеристики этого положения достаточно указать на немногие факты. Сейчас же по окончании русско-японской войны, в 1906 г., появились такие произведения, как «Нарушенный завет» («Хакай»), «Фаталист («Уммэй рбнея»), «Мальчуган» («Ббттян»), «В дороге» («Кусамакура»), «Его облик» («Сонб омокагэ»), вошедшие в основной состав литературы японского реализма. Их авторы—-Симадзаки Тосон, Куникйда Донпо, Нацумэ Сосэки и Фтабатэй Симэй — потом стали признанными классиками новой японской литературы. Следует добавить, что в этом же году началось проникновение в Японию социалистических идей и была сделана попытка создать первую японскую социалистическую организацию — партию Ниппон-сякайто; в этом же году из Америки на родину вернулся Котоку Сюсуй. первый переводчик в Японии «Коммунистического Манифеста», революционер.

В следующем, 1907 г. Фтабатэй выпустил еще один роман — «Обыкновенный человек» («Хэйбон»), Нацумэ — роман «Мак» («Губидзинсо»). К ним присоединился третий автор, также ставший классиком реализма в японской литературе,— Таяма Катай, издавший тогда свое наиболее крупное произведение роман «Постель» («Футон»). К этому можно добавить, что в 1907 г. на некоторое время возобновилось «движение простых людей» («Хэймйн ундб») — массовое демократическое движение того времени, возникшее еще в момент русско-японской войны; была сделана попытка создания революционно-демократической организации— «Ассоциации простых людей» («Хэймйн кёкай»). Все это означает, что в годы, когда Нобори начал свою деятельность, реализм стал уже доминирующим направлением в его родной литературе и развивался этот реализм в обстановке общественного подъема, в котором нельзя не видеть известных отзвуков русской революции 1905 г. Следует вспомнить, что п Фтабатэй начал свою

482

деятельность и конце 80-х годов, когда начала формироваться новая японская литература, а формирование ее происходило в обстановке «движения за свободу и права народа», целью которого была прежде всего борьба с пережитками феодализма в экономическом, социальном и политическом строе страны. В этих условиях обращение к русской литературе было вполне естественным. Влияние русской литературы, пишет Ёкэмура, было во многом обусловлено тесной связью русского реализма с освободительным движением11. В годы, когда в Японии развивалось «движение за свободу и права народа», именно наличие этой связи придало особое значение русской литературе. Русский критический реализм никогда не был лишь простым обличением социального зла; он всегда звал к борьбе с этим злом, к преодолению его. Понятно поэтому обращение Фтабатэя к «Запискам охотника». Сам он опубликовал тогда лишь один рассказ из этой книги русского писателя, но в 1889 г. появились и другие рассказы в переводе Токутоми Рока, сделанном с английского перевода. Сам же Фтабатэй в 1889 г. опубликовал перевод романа «Накануне» 12.

Естественно, что и в первом десятилетии XX в., когда критический реализм уже был главным направлением японской литературы, русская литература, поднимавшая проблемы, близкие к тем, которые волновали тогда передовые слои японского общества, продолжала оставаться нужной японской литературе. И Нобори стал одним из тех, кто вводил русскую литературу в свою страну и как переводчик, и как критик-публицист, и как литературовед.

В описанной обстановке Нобори свое внимание обратил на то, что в своей «Истории русской и советской литературы» он назвал «литературой нового времени». «Новое время» в этой его работе — 40—80-е годы XIX в., т. е. эпоха классического для русской литературы реализма — от Белинского до Короленко. В 1907 г. вышел в свет сборник его статей по русской литературе этого периода, а в 1908 г.— первый сборник переводов рассказов отдельных писателей этой эпохи. По первому переведенному произведению он был назван «Белые ночи».

Уже в это время у Нобори зародилась любовь к Достоевскому. Достоевского до этого времени знали в Японии только как автора «Преступления и наказания» — в переводе (с английского перевода), сделанном еще в 1893 г. писателем Утида Роан. Однако «пора Достоевского» в Японии наступила значительно позднее — в годы первой мировой войны и особенно в послевоенные годы. Нобори учитывал в дальнейшем возраставшее значение Достоевского и в 1914 г. опубликовал перевод «Униженных и оскорбленных», выбрав, таким образом, одно из самых гуманистических произведений великого русского писателя. Интерес к До-

11См. «FIIIXOII бунгакуси дзитэп», стр. 894.

12См. там же.

483

стоевскому не затухал у него до конца жизни. Так, в 1946 г. он перевел рассказы «Маленький герой» и «Честный вор», а в 1948 г. написал целую книгу «О Достоевском».

Вте же годы в Японии пробудился интерес и к Толстому. Еще

в1889 г. Токутоми Рока издал перевод (с английского перевода) «Казаков». В 1897 г. тот же Токутоми Рока издал популярный очерк о Толстом. Появилось и «Воскресение» — в переводе Утида Роан, сделанном с английского перевода. Нобори учитывал этот интерес, особенно когда он стал возрастать, и в 1911 г. опубликовал очерк «Великий Толстой», в 1917 г. издал «Двенадцать лекций о Толстом». В дальнейшем он стал работать и как перевод-

чик. В 1918 г. перевел «Дневник», в 1921 г.— «Чем люди живы», в 1927 г.— «Власть тьмы» и «Живой труп». В этом же году вышло в его переводе и «Воскресение», заменившее прежний, сде ланный с английского, перевод Утида Роан.

Такая деятельность сделала вполне оправданным приглашение Нобори в СССР в 1928 г. для участия в праздновании столетия со дня рождения Толстого. На торжественном собрании и Москве Нобори огласил приветствие от японских писателей и сделал сообщение на тему «Влияние Толстого в Японии».

Занятия Толстым продолжались и дальше: Нобори пересматривал для новых переизданий свои прежние переводы, а в 1931 г. выпустил книгу «О Толстом», в дополненном виде переизданную в 1948 г.

Однако положение в японской литературе стало быстро меняться. С конца первого десятилетия XX в., т. е. как раз с того момента, когда Нобори вступил в литературу, период классического для Японии реализма, достигнувшего тогда, в 1906— 1908 гг., высшей точки своего развития, стал постепенно заканчиваться переходом к натурализму. Одновременно возникло множество новых литературных направлений, весьма пестрых, противоречивых, нередко претенциозных, часто эфемерных. Как это обычно бывает в такой обстановке, эти направления выступали под знаменем громких, иногда наспех придуманных названий: неореализма, неоромантизма, неогуманизма, эстетизма, символизма... Короче говоря, во втором десятилетии XX в. в японской литературе возникла обстановка, близкая по своему облику к тому, что было характерно для литературы Западной Европы «конца века». Япония как бы с запозданием проходила тот этап, который страны, раньше ее вступившие на путь капитализма, уже прошли. Но проходила она этот этап уже в другой мировой обстановке — далекой от «конца века», и в ее собственной действительности причудливо соединялись черты, порожденные особенностями ее собственной истории, с чертами прошлого для Европы п одновременно «самоновейшего» в ней. И вся эта сложная, противоречивая обстановка отразилась в литературе.

Русская литература и тут оказалась как-то ближе японцам того времени, чем литература других стран. Может быть, это объ-

484

туру произведений современной ему русской литературы, Нобори старался тогда переводить все то, что в России того времени привлекало особое внимание и читателей и критики. В силу этого им были переведены и такие произведения, успех которых в России был кратковременным и вызывался различными настроениями русского общества в годы реакции.

Так, в 1910 г. он издал «Сборник шести авторов» — собрание избранных, получивших тогда в России широкую известность, произведений русских писателей того времени. Среди них были и Бальмонт, и Андреев («В тумане»), и Б. Зайцев («Тихие зори») . По свидетельству Уно Кбдзи 14, молодежь зачитывалась этим сборником, особенно «Тихими зорями» Зайцева. В 1912 г. появился перевод «Ядовитого сада» Сологуба, также горячо принятый японскими читателями. В 1915 г. Нобори издал целую книжку рассказов Зайцева, общим заглавием которой стало название первого помещенного в ней рассказа — «Тихие зори».

Как было сказано выше, Нобори выполнял свою миссию не только как переводчик, но и как критик-публицист и как историк литературы. Соответственно этому он в дополнение к переводам современных для тех лет русских писателей, переводам своим и чужим, дал в 1915 г. книгу «Современные идейные течения и литература в России». По отзыву Ёкэмура, эта книга «сыграла большую роль в пропаганде русской литературы, в распространении сведений о ней» 15. О значении этой работы свидетельствует

ифакт переиздания ее в переработанном виде в 1923 г.

В20-х годах положение в литературе стало меняться как в России, так и в Японии. В России после победы революции начала формироваться новая литература, советская; в Японии возникло направление, получившее название «пролетарской литературы».

Обращение к новой русской литературе, разумеется, не могло произойти сразу же. Требовалось время, чтобы оформилась и окрепла сама молодая советская литература; необходимо было время и для того, чтобы зарождавшиеся еще во второй половине 10-х годов в Японии ростки новой революционно-демократиче- ской литературы дали первые всходы. Поэтому в первые годы для Японии продолжала существовать еще только та русская литература, с которой японцы были уже знакомы.

Все же и тут русская революция возымела свое действие: она усилила внимание японцев к русской литературе. Это выразилось в целом потоке переводов и в переходе к более обстоятельному изучению русской литературы в целом.

Переводы появлялись один за другим. Переводили Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, Гончарова, Гаршина, Чехова, Короленко, Горького, Куприна, Бунина, Андреева, Арцыбашева,

14«Нихон бунгакуси дзитэн», стр. 895.

15Тамже.

486

Сологуба, Зайцева. Переводили, следовательно, и классиков русской литературы и писателей — представителей различных направлений послеклассической поры русской литературы. Главную работу вели прежние переводчики — Ёнэкава, Накамура, Хара, Баба, Осэ. Среди них был, конечно, и Нобори. В 1920 г. он издал три сборника рассказов: Андреева, Куприна и Арцыбашева, Сологуба и Зайцева; в 1921 г.— два сборника рассказов: Горького и Чехова. Как было уже упомянуто, в этом же году он перевел «Чем люди живы» Л. Толстого; в 1922 г. издал «Сборник лучших произведений современных русских поэтов».

Еще в 1915 г. Нобори начал преподавание русского языка в университете Васэда— одном из крупнейших университетов Японии— и работал там до 1919 г. Эта его деятельность способствовала тому, что учебное заведение Васэда стало первым в Японии высшим учебным заведением университетского типа, в котором развивалось систематическое научное изучение русской литературы: на филологическом факультете было открыто отделение русского языка и литературы. Во главе его стал Катагами Н6буру.

Литературные интересы и взгляды Катагами сформировались на почве японского реализма. Научной цитаделью этого направления японской литературы был университет Васэда, а критнкопублицистической трибуной — издаваемый этим университетом журнал «Васэда бунгаку» («Васэдаская литература»). Катагами учился в университете Васэда и по окончании курса (в 1906 г.) стал в нем преподавателем. Сначала он работал в области английской литературы, но скоро перешел на русскую. В 1915 г. он уехал в Россию и вернулся в Японию только в 1918 г. Таким образом, он был свидетелем русской революции.

По возвращении в Японию он добился учреждения в своем университете отделения русского языка и литературы и вскоре стал во главе этого отделения. В 1924 г. ему пришлось, однако, оставить преподавание. В этом же году он снова уехал в Россию, где и пробыл до конца 1925 г.

Катагами работал как ученый и как переводчик. Ему принадлежит перевод «Мертвого дома» Достоевского. Но главная его деятельность протекала в области литературной критики и литературоведения. Изучая русскую литературу, он в первое время находился под влиянием Айхенвальда, но пребывание в России в годы революционных перемен заставило его обратиться к изучению марксистского литературоведения. Первым результатом этого изучения была написанная им в 1918 г. книга «Русская литература», несомненно подготовленная во время работы в нашей стране.

Меж тем менялось положение и в японской литературе. В 1921 г. в ней возникло движение, которое по названию появившегося тогда журнала «Танэмаку хито» («Сеятель»), ставшего органом этого движения, назвали «движением Танэмаку хито».

487

Переводились и важнейшие литературоведческие и критические работы советских авторов. В 1928 г. Курахара издал перевод работы Луначарского под названием «6 задачах марксистской критики литературы и искусства» и работы Плеханова под заглавием «Искусство классового общества». Подобные переводы появлялись один за другим. Неукоснительно переводились и всякого рода программные документы.

Позиция Нобори как переводчика и как литературоведа была несколько особая. В широких кругах японского общества продолжал возрастать интерес к русской литературе вообще, т. е. и к русскому классическому реализму и к литературе предреволюционной эпохи. Особенно велико было тогда увлечение Достоевским, число переводов произведений которого и изданий этих переводов непрерывно возрастало. «Мертвый дом», «Преступление и наказание», «Униженные и оскорбленные», «Идиот» — в переводе непосредственно с русского — были известны японскому читателю еще с 1914 г. В 1916 г. в переводе Ёнэкава вышли «Братья Карамазовы». После же войны популярность Достоевского стала исключительной. Значительная часть японской интеллигенции под влиянием войны и тех потрясений, которые пережило сознание мыслящих людей и их нравственное чувство, обратилась к Достоевскому как к источнику глубочайшего, подлинно человеческого гуманизма. Но такое обращение имело и другую сторону: для многих в это время на первый план выступили реакционные черты творчества Достоевского, для них Достоевский был тем, кто открыл «мир души» человеческой, и кроме этого «мира души» у него ничего не искали. Было чрезвычайно сильно и внимание к Толстому. С 1916 г. стал выходить даже специальный журнал «Изучение Толстого» («Торустой кэнкю»).

Нобори учитывал запросы этой части японского общества и в 1924 г. дал японским читателям книгу, которая была для того времени наиболее крупным и, как тогда многим казалось, отвечающим запросам эпохи исследованием творчества этих двух русских писателей. Это была работа Мережковского «Толстой и Достоевский».

Одновременно он пересматривал и переиздавал свои прежние переводы Достоевского и Толстого, добавляя к ним новые. В 1927 г. в его переводе вышли пьесы «Власть тьмы» и «Живой труп», было издано «Воскресение», в 1946 г. переведен «Кавказский пленник» Толстого, в 1947 г.— «Маленький герой» и «Честный вор» Достоевского. Обращался он и к Тургеневу: в 1914 г. вышла его книга «Тургенев»; в 1937 г. он пересмотрел для выходившего тогда нового полного собрания сочинений этого русского писателя свой старый перевод «Отцов и детей»; в 1946 г. дал перевод «Песни торжествующей любви». В том же году он издал целый сборник рассказов Чехова («Володя», «Человек в футляре», «Тиф», «Степь»), перевел «Яму» Куприна; в 1950 г.— роман Арцыбашева «Санин», который, впрочем, был уже знаком япон-

489

склм читателям. Благодаря такой работе Нобори и ряда других выдающихся переводчиков в 20-е годы японские читатели получили полное собрание сочинений Пушкина, Гоголя, Тургенева, Толстого, Достоевского, Чехова и собрания сочинений многих других русских писателей.

Переводя русских писателей-классиков и писателей предреволюционного времени, Нобори следил и за тем, что появлялось тогда в советской литературе.

В 1923 г. он опубликовал очерк «Литература и культура в рабоче-крестьянской России». В 1924 г., вернувшись из России, куда он ездил на сельскохозяйственную и промышленную выставку, он напечатал статью «Заря литературы новой России», а в 1928 г.— статью «Русская литература после революции». Наряду с этой информацией он занимался и переводами, в первую очередь произведений Горького. О его переводе «На дне» и

уже опираясь на знание японским обществом этого русского писателя, дать целую книгу о нем; в 1936 г. он опубликовал «Жизнь и творчество Горького». Работа эта была переиздана в 1947 г. Переводил он и многое другое: в 1927 г. вышел в его переводе «Воздушный пирог» Ромашова, в 1929 г.— «Трест ДЕ» Эренбурга и «Жизнь человека» Андреева, в 1930 г.— «Медвежья свадьба» Луначарского, «Мистерия-буфф» Маяковского, «Любовь Яровая» Тренева, «Эхо» Билль-Белоцерковского. Последним его переводом, сделанным в 1950 г., т. е. когда ему было уже 72 года, совместно с другим переводчиком — Томинага Дзюнтаро, был роман А. Толстого «Сестры» — первая часть трилогии «Хождение по мукам».

Нобори следил не только за советской художественной литературой; он стремился знакомить читателей своей страны и с теми работами, которые считались тогда изложением принципов марксистского литературоведения. В 1928 г. он под заглавием «Теория пролетарской литературы» («Пурорэтариа бумгакурон») издал перевод некоторых работ Когана, под заглавием «Марксистская теория искусства» («Марукусусюги гэйдзюцурон») — перевод некоторых статей Луначарского, в 1930 г.— перевод «Социологии искусства» Фриче.

Разумеется, эти работы, особенно книга Фриче, представили японскому читателю марксистское литературоведение со всеми ошибками, вытекающими из того, что в этих работах впоследствии было справедливо определено как «вульгарный социологизм». Японские критики и публицисты лагеря пролетарской литературы также перенесли к себе многие из признанных впоследствии ошибочными установки РАППа. Первым, кто ступил на путь преодоления вульгарного социологизма в Японии, был Курахара: в 1931 г. появилась его первая статья, трактовавшая эту

490

проблему,— «Борьба за ленинизм в теории искусства». Резолюция ЦК ВКП(б) 1932 г. о перестройке литературно-художествен- ных организаций и Первый съезд советских писателей в 1934 г., определивший творческий метод советской литературы как метод социалистического реализма, помогли движению пролетарской литературы в Японии уяснить правильный путь и своего развития. Следует сказать все же, что рецидивы вульгарного социологизма наблюдались даже в годы после второй мировой войны.

Обнаружившееся с начала 30-х годов усиление реакции стало затруднять дальнейшее поступательное движение пролетарской литературы. Прямые репрессии, обрушившиеся на левые организации и на их деятелей, привели к временному свертыванию всего движения. Затруднялась и работа по ознакомлению японского общества с тем, что делалось в советской литературе. Все же отдельные переводы появились. Так, например, японские читатели узнали «Скутаревского» Леонова, первую часть «Петра Первого» А. Толстого. Даже в годы второй мировой войны были переведены «Русские люди» Симонова. В 1941 г. в серии «Мировая библиотека» («Сэкай бунко») в переводе Ёкэмура Ёситарб вышел сборник избранных работ Белинского, Сигэйси Масами перевел две статьи Добролюбова — «Что такое обломовщина?» и «Когда же придет настоящий день?». В переводе Нисио Сёдзи вышли «Сказки для взрослых» Салтыкова-Щедрина. Эти издания привлекли внимание прогрессивной части японской интеллигенции, но затянувшаяся война прервала подобного рода работы.

По окончании второй мировой войны в Японии создалась новая обстановка, которая отразилась в литературе новым обращением к русской и советской литературе. Освещение этого периода должно быть предметом особой работы. Все же на одном явлении необходимо остановиться.

В 1955 г. Нобори Сёму исполнилось 77 лет. Японцы говорят, что этот возраст есть возраст знака «радость». Формально это связывается с тем, что иероглиф «радость» в скорописном начертании похож на комбинацию цифр 7—10—7, т. е. похож на то, как написали бы цифру 77. Но за таким формальным толкованием скрывается понимание, что достижение такого возраста для человека есть радость.

Друзья и почитатели старого литератора превратили этот знаменательный день в его жизни, его «юбилей», как мы сказали бы, в день подлинной радости: они преподнесли Нобори изданную их стараниями его последнюю работу — «Историю русской и советской литературы»16. В работе этой около 650 страниц. Содержание ее — история всей русской литературы.

У Нобори за более чем пятидесятилетнюю деятельность, конечно, накопилось много материалов для этой «Истории». Но все же приведение этих материалов в должный порядок, их перера-

18 Н о б о р и Сёму, Росия совэто бунгаку-си, Токио, 1955.

491

ботка, всевозможные дополнения к ним потребовали от него десяти лет напряженной работы. Работа была закончена весной 1955 г., к моменту его юбилея; в августе того же года отпечатанный том уже лежал у него на столе.

В работе Нобори много интересного для нас, и она заслуживает нашего внимательного рассмотрения. Приведем из нее лишь один короткий абзац из той части, где автор излагает свое понимание различий между старой и новой русской литературой. Абзац этот содержит сопоставление героя старой и новой литературы.

«Прежний герой — индивидуалист; у нового — нет ничего от индивидуализма. Прежний герой предавался рефлексии, во внешнем мире он искал разрешения мучивших его вопросов; его сознание непрерывно терзалось мыслями о любви и смерти. Новый герой не предается пустым умствованиям; его главной заботой является жизнь, жизнь как борьба. Прежний герой стремился познать мир. Новый герой также стремится познать мир, но для того, чтобы его перестраивать. Прежний герой противопоставлял себя миру; для него существовали „я" и „мир". Новый герой соединяет себя с миром. Прежний герой уделял много времени, места, сил личному чувству, личной жизни, личному счастью. Новый герой все личное отодвигает на второй план; общественные интересы у него доминируют над личными, личное в нем сливается с общественным; и это не только не сужает его внутренний мир, но, напротив, расширяет его.

Прежний герой весь уходил в мир чувств; он любил плакать, читая роман. Новый герой не знает, что такое сентименты. Он твердо уперся в великую землю, цепко ухватился за действительность. Все, что он ищет,— действительность. Другого интереса, кроме интереса к реальным вещам на реальной земле, он не знает. Поэтому-то он и покончил для себя со всяким идеализмом и мистикой. Прежний герой воспевал разум и в то же время преклонялся перед мистическим познанием. Новый герой — в общем рационалист, но его рационализм пришел от действительности. Он стремится понимать точно, строить уверенно, разрушать убежденно. Его мировоззрение — диалектический материализм, и этот диалектический материализм оберегает его от материализма метафизического» и.

Ясно, что Нобори мог написать эти строки только в конце своей жизни. И они, эти строки, очень знаменательны. Они говорят о том, что, изучая русскую литературу на ее путях, Нобори сам шел с нею по этим путям. Переводя произведения различных русских писателей, знакомя своих соотечественников с русской об- щественно-литературной мыслью, он не оставался вне той литературы и той мысли, которые изучал; и то и другое становилось в какой-то мере содержанием его собственного сознания. Именно

17 Там же, стр. 538.

492