ushakin_c_sost_trubina_e_sost_travma_punkty

ИСТОРИИ РАСПАДА

я должна спрашивать согласия на то, чтобы мое право не наруша; лось?»

Ей хочется в Белград. Но что поделаешь — у нее ребенок. Раз; ве может она быть уверена в том, что НАТО обеспечит хоть какую; то гарантию безопасности и не убьет их? Разумеется, нет. Вот и живет она в Будапеште, ходит от канадского посольства к немец; кому и пытается наладить свою жизнь.

30.04.1999, Бока Ратон, Флорида Тридцать седьмой день бомбардировок. Прошлой ночью раз;

бомбили югославскую «Эйфелеву башню» — стометровый бетон; ный шпиль на горе Авала под Белградом, использовавшийся как телепередатчик. «Как бы ты отреагировал, если бы однажды утром проснулся и не увидел Эйфелевой башни?» — задал я вопрос сво; ему парижскому другу. То же самое я спросил у нью;йоркского приятеля, подвизающегося на фондовой бирже: «Что бы ты почув; ствовал, если бы разрушили Всемирный торговый центр? Тебя бы это потрясло?»

С уничтожением подобных символов перестаешь доверять ок; ружающей тебя действительности. Возникает ощущение преда; тельства, поскольку исчезают предметы, которые ты считал вечны; ми, которые были для тебя какими;то ориентирами. Приходится пережить фундаментальный кризис. И ситуацию лишь осложняет тот факт, что в ночь, когда разбомбили башню на Авале, под Бел; градом произошло землетрясение.

* * *

«Помнишь, как папа снимал нас на Авале», — заводит разговор С., моя двоюродная сестра, которая теперь живет в канадском Эдмон; тоне. «Мы все тогда были маленькими, носились вокруг этой баш; ни как угорелые. Так было здорово. Помнишь, какой у папы по; лучился фильм? — Она продолжает: — В марте я ездила в Белград. Когда лайнер снижал высоту, я снимала Авалу. Вид был просто изумительный. Да, а теперь ее макушка осталась без башни. Белг; рад обезглавили. На обратном пути в Эдмонтон я испугалась, что в снятых мной в марте белградских кадрах содержится предчувствие будущих разрушений, на которые пойдет НАТО. Авала, улица Князя Милоша, аэропорт… больше я ничего не снимала, слава Богу».

680

ПЕТАР РАМАДАНОВИЧ. КАК Я СТАЛ АМЕРИКАНЦЕМ

С каким настроением мы будем лет через двадцать;тридцать смотреть кассету, которую сняла моя двоюродная сестра в свой последний приезд в Белград? Возникнет ли у нас такое же умиле; ние, как сейчас при просмотре пленки из детства семидесятых, запечатлевшей пикник на Авале? Нет, конечно нет. Подобные эмо; ции обращены только к детству. Невозможно смотреть теми же глазами на другие годы жизни. Башня в 1970;х считалась памят; ником технологических достижений рабочего класса, а в следую; щем десятилетии энтузиазм по поводу пролетарского рая поугас, и она воспринималась уже иначе. В конце восьмидесятых она точ; но перестала быть национальным символом для всей Югославии. Авала утратила символическое значение еще до начала натовской кампании, просто мы этого не осознавали. Как не понимали в полной мере и того, что Югославия уже давно превратилась в не; дееспособное государство. Мы оказались не в состоянии признать радикальные изменения, через которые прошло общество — и мы вместе с ним — за последние двадцать лет. Бомбардировки застав; ляют нас посмотреть в лицо этим переменам.

А кино, как я понял за время бомбардировок, способно не толь; ко сохранить, но и разрушить. Теперь я готов возразить Годару: фильм предлагает рамку действительности, в то же время подтвер; ждая, что действительность не поддается обрамлению. Кадры не просто представляют некий образ реальности, но ставят под воп; рос то, как мы воспринимаем себя и свое окружение. Более того, пленка вносит разрыв между опытом и знанием о нем. Я бы мог узнать это все из работ Иммануила Канта, но не пришлось. Дож; давшись натовской кампании, я осознал природу представления — именно оно, а не бомбардировки как таковые, вносит разломы в наши жизни.

* * *

Министерство обороны, штаб;квартира особой полиции, Сербс; кое телевидение, которые разбомбила НАТО, — было ли это все частью нашего ландшафта? Каждый день я видел эти сооружения. По замыслу они должны были попадаться на глаза везде, куда бы вы ни направились. Разрушение военных и полицейских зданий меня не волнует. Белград, в котором я жил и который помню, боялся и ненавидел людей в форме, чувствуя с их стороны ответную нена;

681

ИСТОРИИ РАСПАДА

висть. Помнится, комплекс Сербского телевидения называли «Ба; стилией». Мне думалось, что мои белградские друзья отпразднуют означенные утраты, но, по;видимому, они этого не сделали. Войс; ка НАТО уничтожили армейский и полицейский архивы! Радуйтесь!

1.05.1999, Бока Ратон, Флорида Бомбардировки задевают за живое, замечает мама в субботу.

У нее по;прежнему все в порядке. Как и в прошлые выходные, они — мама, ее сестра и двое приятельниц — играли в карты и пили кофе во дворе. Ничего нового, за исключением только одного: «Бомбардировки все больше и больше задевают за живое».

Сербы, как всегда, ведут себя мужественно. Для описания их теперешней жизни мама употребляет новый глагол — «терпят». Стойко переносят невзгоды. Бедствуют и продолжают жить. Вот в такой героической форме, по маминым заверениям, простой на; род сопротивляется захватчикам. Только сейчас они начинают воспринимать все как личный вызов.

* * *

Первую часть этих записей я разослал друзьям в Сербии. Прочи; тав, они спросили: «Кто скрывается за твоим “я”? Кто этот “ты”, который пишет обо всем этом?»

Я стал писать потому, что я не знал, кем я стал. Кто я? Серб, живущий в Америке? Югослав, обосновавшийся в Штатах? Аме; риканец? И если я ни то, ни другое, ни третье, то тогда кто же я? Я один такой? Есть ли для меня подходящая категория? Я надеял; ся, что письмо поможет и подскажет мне.

И оно помогало. И не раз. Оно показало, что белградцы, кото; рых я считаю частью самого себя (и частью которых сам я явля; юсь), не оставляют происходящее без осмысления. Оно подсказа; ло мне, что я мог бы чувствовать, окажись я на их месте. В то же время, делая записи в дневнике, я осознал, что вряд ли смогу по; нять их. Я не могу поставить себя на их место, несмотря на то что мы земляки и несмотря на то что бомбардировки ранят и меня.

Они говорят мне: «Мы с тобой непохожи, приятель. Не стоит пытаться найти себя здесь. Ты уехал. Попытайся смириться со сво; им отъездом, а не с ситуацией в Югославии. А мы… мы по;прежне; му здесь и будем здесь, если тебе захочется вернуться или просто

682

ПЕТАР РАМАДАНОВИЧ. КАК Я СТАЛ АМЕРИКАНЦЕМ

навестить нас. Береги себя. Жить меж двух берегов, одновремен; но здесь и там — непросто».

Это говорят в лучшем случае. Те, кто не хочет выбирать слов, реагируют примерно так: «Ты ведь пишешь не о нас, ты пишешь о себе. Тебя бесит, что ты до сих пор с нами связан и никак не мо; жешь порвать эти узы. Ненавидишь;то ты как раз не нас, а себя — за то, что ты один из нас. Ты ополчился против собственной сла; бости, а не против нашего бессилия. Ты воюешь со своими соб; ственными призраками, со своей судьбой, а не с нашей».

«Правда того, что ты написал, вот в чем: зло, за которое ты осуждаешь нас, — оно в тебе самом».

III. Между

2.05.1999, Бока Ратон, Флорида Джесси Джексон возвращается домой с тремя военнопленны;

ми американцами, свыше месяца находившимися в сербском пле; ну (их поймали на границе Сербии и Македонии). Миновав гра; ницу с Хорватией, все четверо радуются: «На свободе, наконец;то на свободе».

Как бы мне хотелось воскликнуть то же самое.

Мне ясно, что зря я отслеживал налеты в Югославии день за днем. Бомбардировки остановили развитие, превратив ход собы; тий в стремительное, безудержное падение. Как выразить тот факт, что с каждым наступившим днем, с каждой новой записью в днев; нике, с каждым вылетом самолетов становится все больше и боль; ше исчезнувшего? В английском языке нет средств для описания этого опустошения. Нет их и в сербско;хорватском. И ни в одном языке нет. В лучшем случае я могу определить его так:

Сегодня гораздо больше разрушений и отсутствия, нежели вче; ра. Больше бессмысленности. Больше неприкаянности. Больше хлама и пепелищ. И всего этого станет только больше. Кажется, что все это будет продолжаться до тех пор, пока не останется кам; ня на камне; и время будет не просто растрачено, но остановится, исчезнет вовсе. Завтра никогда не наступит, и у тех, на кого сыпа; лись бомбы, не останется слов, чтобы измерить опустошенность. А грань между днем и ночью потеряет всякий смысл.

Именно это и произошло.

683

Омер Бартов

Травма и отсутствие после 1914 года *

Травматические исторические события часто порождают множе ство жертв и зияющих отсутствий. Жертвами могут быть дискре дитированные институты, разгромленные города, изгнанные на ции, павшие империи или горы трупов; отсутствия могут выражаться в утрате легитимности, разложении ценностных сис тем, исчезновении моральных и политических ориентиров, поте ре семьи или памяти. Поэтому процесс примирения с травмой тес но связан с восстановлением коллективной и индивидуальной идентичности и с компенсацией потерь.

Связи между коллективными и личными травмами, разумеется, сложны и трудноуловимы, и тем не менее обычно травматические исторические события порождают большое число травмированных индивидов, точно так же как коллективная память о разрушениях состоит из бесконечных личных рассказов об отсутствиях и потерях. Более того, можно проследить взаимосвязь между коллективными формами увековечивания и забвения прошлого и их отражениями в личных воспоминаниях людей. Это не значит, что они совпада ют — напротив, во многих случаях они будут резко противополож ны. Но в то же время коллектив и индивид состоят в отношениях, напряжения и противоречия которых могут пролить свет на те спо собы, с помощью которых общества и культуры справляются с ре альностью утраты и с памятью о разрушениях.

Публичное увековечивание часто представляет собой функцию сложной совокупности взаимодействий между памятью и вытес нением, его цель — манипуляция настоящим при помощи опреде ленных образов коллективного прошлого; в то же время равнове сие между памятью и вытеснением есть также неотъемлемая часть процесса складывания индивидуальной идентичности. Если ин

* Перевод с английского Елены Трубиной. Первая публикация: O. Bartov, Trauma and Absence since 1914 // European Memories of the Second World War / H. Peitsch, Ch. Burdett, and C. Gorrara (eds.). NY: Berghahn Books, 1999). P. 258–271.

687

РАБОТА СКОРБИ

дивидуальное самовосприятие постоянно зависит от социально исторического контекста, то коллективная идентичность колеблет ся в соответствии с меняющимся восприятием образующих общ ность индивидов. Поскольку воздействие войны и разрушения на конструирование коллективной памяти и предвосхищение буду щего я обсудил ранее1, здесь я обращусь к ряду индивидуальных рефлексий травмы и отсутствия, в которых травма войны понята и как событие, и как метафора разрушения, разложения и восста новления идентичности, а отсутствие родителей и детства, в свою очередь, воспринято и как действительное лишение, и как мета фора утраты памяти и ее возвращения. Как мы увидим, такие реф лексии образуют сложный и противоречивый процесс. С одной стороны, попытка восстановить в памяти довоенное прошлое за висит от сознательного воспоминания, которое должно вытеснить прошлые разрушения как событие, которому еще предстоит про изойти. С другой стороны, вспоминающий индивид переполнен ощущением личной уничтоженности, связанной с войной, смер тью и лишениями, которые стирают, не оставляя и следа, то дово енное существование, которое столь важно для восстановления памяти и идентичности. Поэтому трудности, связанные с прого вариванием невыносимой памяти разрушения, совмещаются с еще более бедственным отсутствием памяти, пустотой, зиянием, кото рое воображение тщетно пытается заполнить заимствованными, фантастическими, подчас чудовищными образами.

Если травма войны делает мысль о ее повторении в будущем столь непереносимой, что картина тотального разрушения (т.е. либо того, что нужно избежать любой ценой, либо того, что нуж но подавить, используя всю мощь доступных средств) становится единственной формой концептуализации, то травматическая по теря родителей и соответственно потеря детства и памяти о нем может лишить индивида всех необходимых ориентиров и сделать мысли о будущем похожими на движение без каких либо коорди нат к неизвестной цели. Потерю памяти солдатами, травмирован ными на поле боя, можно рассматривать как сознательный отказ вспомнить событие, детали которого наложили столь сильный отпечаток на их сознание, что сама мысль о возврате к ним ужас на. Напротив, отсутствие памяти о детстве из за потери родителей

1 См. мою статью «Trauma and Absence Since 1914: Part I» в: The Soldier’s Experience of War / P. Addison, A. Calder (eds.). London, 1997.

688

ОМЕР БАРТОВ. ТРАВМА И ОТСУТСТВИЕ ПОСЛЕ 1914 ГОДА

можно считать невосполнимым, потому что и родители, и память о детстве, которая могла сохраниться, были вырваны из сознания до того, как они смогли оставить там нечто большее, нежели сла бый и трудноразличимый след. И все же сходства здесь больше, чем может показаться на первый взгляд. С одной стороны, вытес нение травматических воспоминаний редко является результатом осознанной деятельности; скорее, это итог действия психологичес кого защитного механизма, посредством которого сознание заглу шает непереносимые сцены и звуки. Восстановление таких собы тий в памяти, произведенное под контролем специалистов, может помочь травмируемому излечиться, но может иметь и сокруши тельные, дестабилизирующие последствия, ведущие к полному разрушению личности больного. Отсутствие, с другой стороны, никогда полностью не произвольно, поскольку, для того чтобы имело место отсутствие, в какой то момент времени, пусть очень краткий, должно было быть присутствие, и неспособность вспом нить связана не только с физическими и темпоральными ограни чениями, но и с желаниями и страхами сознания. Вытесненная память о зверствах может вернуться в ходе их совершения, отсут ствующая память о семье и детстве может вернуться через воспро изведение ее в собственной семье или ребенке. А когда память о зверствах объединяется с потерей родителей и памятью детства, вытеснение и воспоминание преследуют друг друга в замкнутом круге боли и удовольствия, надежды и отчаяния, бытия и небытия, я и не я. Именно здесь невыносимое предвосхищение следующей войны становится невыносимым предвосхищением следующего момента, предвосхищением жизни, какой она могла бы быть и какой она еще могла быть; именно здесь (не)память о прошлом становится отрицанием возможности будущего.

Травматическая память о войне и тревога, вызванная предвос хищением ее повторения, тесно связаны и со стиранием индиви дом памяти и ее носителей, и с его стремлением восстановить идентичность из остатков разрушенного прошлого. В конечном счете самое важное в этом процессе — собственно будущее, за ко торое сражаются не только армии, но и соревнующиеся воспоми нания и претензии на статус жертвы, посредством которых выжив шие должны примириться с памятью о жертвах (чьи воспоминания мертвы), обновление должно быть вырвано у разрушения, буду щее — основано на руинах прошлого. В этой вечной борьбе меж ду памятью и забвением, вытеснением и отсутствием каждое забы

689