ushakin_c_sost_trubina_e_sost_travma_punkty

НАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОГО

ду травматической природой дела и его неудержимым правовым повторением, аналитического орудия, которое не просто поможет нам переосмыслить значение судебного дела, но и сместит сами термины и проблемы, посредством которых мы интерпретируем судебные дела и в литературе, и в реальности юридической жиз; ни. Этот урок, основанный на взаимопроникающей интерпрета; ции истории и судебного дела, станет захватывающе интересным

и— неожиданно — драматически полезным только при условии дестабилизации границ, которые эпистемологически определяют

иотделяют территории права и литературы. В реальной жизни живые проявления права и литературы — суд и история — связа; ны друг с другом не как реальность с вымыслом или как эмпирия с эстетикой, но как два нарратива травмы, две загадки эмоциональ; ного и физического разрушения, два человеческих ответа на шок невыносимой реальности смерти и боли и два лингвистических акта культурной и социальной интервенции.

Читая право через литературу и дешифруя смысл и воздействие литературных речевых актов посредством смысла и воздействия судебного дела века, спрашивая, какой свет Толстой проливает на дело Симпсона и как реальное дело Симпсона говорит внутри ро; мана Толстого, мне интересно не просто добавить очередной ком; ментарий к активно обсуждаемому и комментируемому судебно; му случаю, но выразить — через пример этого дела — новый теоретический взгляд на крайне проблематичное и, с моей точки зрения, абсолютно фундаментальное отношение права к более общему феномену культурной или коллективной травмы. С помо; щью философского анализа уголовного дела столетия я обозначу те способы, которые позволяют закону оставаться профессиональ; но слепым по отношению к феномену, неразделимо и принципи; ально с ним связанному. Я покажу, что юридическое дело стано; вится повторяющейся правовой травмой именно потому, что закон слеп. Эти вынужденные правовые повторы (подобно тем, что столь явно обозначились в деле О. Джей Симпсона) нашли отражение в нарративах травмы (история Толстого, в свою очередь, обратится к этой проблеме и осветит ее с литературной точки зрения).

Вдействительности правовая память образована не просто «це; пью закона» и сознательным повторением прецедента, но забытой цепью культурных ран и неудержимых или бессознательных право; вых повторов травматических, ранящих судебных дел. Мой анализ покажет, как исторически бессознательные правовые повторения ненамеренно разыгрывают на исторической арене политическое

518

ШОШАНА ФЕЛМАН. СЛЕПОТА ЗАКОНА И ЕЕ ФОРМЫ

бессознательное закона (бессознательное прошлых правовых дел). Эти травматические повторы становятся исторической иллюстра; цией фрейдистского понятия «возвращение вытесненного»; то, что подверглось вытеснению юридическим институтом, повторяет; ся — вынужденно, исторически — в призраке возвращения трав; мирующего правового случая из забытого правового прошлого.

Важность и значение этой объемной теоретической позиции выходят далеко за пределы случая О. Джей Симпсона и его конкрет; ных параметров. Как единичный выразительный пример суд века сам становится не просто проводником, рычагом этого широкого понимания, но аллегорией его насущности и необходимости.

I

Суд нашего века

Как тот или иной судебный процесс обретает статус «суда века»? Из;за чего дело О. Джей Симпсона приобрело характер показа; тельного откровения, став исключительно симптоматичным для самой природы нашего времени?

В журнале «Тайм», представившем дело О.Д. Симпсона под заголовком «Суд века», было предложено два определения поня; тия правового события: «1) то, что реально произошло, факты, и 2) то, что люди считают происшедшим, безграничное сплетение фольклора, убежденности и мифа, окружающее события, подоб; ные убийствам [Николь Браун] Симпсон и [Рональда] Голдмана. Первая категория связана с нуждами справедливости и истории, но вторая категория тоже по;своему важна». Можно предполо; жить, что цель суда — перевести события из второго разряда в пер; вый. Но если — в этом случае — правовой процесс и не смог пре; вратить яркие мифологические образы и свидетельские убеждения в несомненные факты, то событие, которое легло в основу судеб; ного разбирательства, тем не менее значительно и определено для того, чтобы определять собою нашу эру в качестве мастер;нарра; тива, ключевого сюжета «свойственной концу века неотразимо сенсационной американской» смеси, состоящей из «расы, секса, знаменитостей, шумихи массмедиа, справедливости и неспра; ведливости». «Иногда, — продолжает рассуждать автор эссе в “Тайм”, — суд разыгрывается как коллективный сон культуры»,

519

НАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОГО

воплощающий «глубочайшие страсти общества, его страхи, пред; рассудки и желания»1.

Этот сон культуры, конечно, не просто фантазия; как и любой сон, он состоит из фрагментов реальности. Чтобы придать бо´ль; шую остроту прочтению дела О. Джей Симпсона как культурного сна, я бы добавила, что коллективный сон есть, как это ни парадок; сально, бессознательный, но публичный секрет: секрет, который, оставаясь бессознательным, переводит себя в публичное зрели; ще — зрелище судебного заседания, — которое затем становится ритуалом одержимости или сном одержимости. Поэтому жестокое убийство бывшей жены Симпсона Николь Браун и ее компаньо; на Рональда Голдмана составило почву для «определяющего суда 1990;х», разыграв социальное бессознательное и открытые, или коллективные, секреты культуры.

Закон и травма

Я полагаю, что в этом ключевом судебном разбирательстве мож; но выделить три базовые черты, которые придают делу Симпсона философское измерение (помимо социального значения) и исто; рическую глубину (помимо сиюминутного интереса). Это: (1) его

сложная травматическая структура; (2) его кросс#юридическая при# рода, или разыгрываемое им повторение другого суда; и (3) его

попытка юридически определить то, что к юридическим понятиям несводимо. Более того, я предполагаю, что три эти черты, возмож; но, характерны для любого исторически значимого судебного дела и, безусловно, для тех важных и сложных судебных разбирательств, которые немедленно превращаются в публичные или политичес; кие «события», чье символическое воздействие непосредственно ощущается в той интенсивности, с которой эти разбирательства одновременно фокусируют на себе общественный дискурс и поля# ризуют общественное мнение.

1. Сложная травматическая структура суда (пол и раса)

В основе каждого судебного дела лежит рана, травма, которую это дело компенсирует, пытаясь излечить и преодолеть ее. Все три

1 Morrow L. A Trial for Our Times // Time. 1995. 9 October. P. 28.

520

ШОШАНА ФЕЛМАН. СЛЕПОТА ЗАКОНА И ЕЕ ФОРМЫ

черты, упомянутые выше, связаны с наглядным проявлением вза; имоотношения между структурой судебного разбирательства и структурой травмы. Суд попытался артикулировать травму для того, чтобы контролировать нанесенный ею урон. Но я считаю, что в конце концов именно структура травмы взяла под свой контроль суд. Суд стал проводником травмы, проводником обострения трав; матических последствий, а не средством их сдерживания и право; вого разрешения. Потому это судебное дело заключает в себе дра; му и тайну не просто взаимосвязи, но действительной параллели между травматическими структурами и правовыми процедурами, параллели, одновременно лишающей покоя и будящей мысль, параллели, которая в этой статье и проанализирована.

Дело О. Джей Симпсона незабываемо и незабываемо сложно еще и потому, что здесь две травмы — травма расы и травма пола — были противопоставлены друг другу в состязательной структуре аргументации адвокатов — для того чтобы спутать и радикально усложнить и восприятие травмы, на исцеление которой суд должен быть нацелен, и сам вопрос о том, кто же был жертвой в этом деле: поруганная и убитая жена или напрасно осужденный черный муж? Поэтому в центре суда — две формы виктимизации и издевательств (расовая и сексуальная). Каждая из них парадоксальным образом вступает в соревнование и использует свой гнев и боль для того, чтобы оспорить притязания другой на справедливость; две травмы парадоксальным образом пытаются пересилить друг друга; каждая травма пытается подавить противостоящий ей голос другой травмы.

Но в двух этих соревнующихся нарративах травмы — в конф; ликтующих историях стороны обвинения (ставящего в вину жес; токому мужу убийство жены) и стороны защиты (обвиняющей систему правосудия в расистской предвзятости, а жестокие право; охранительные органы — в поспешном аресте и необоснованном осуждении мужа) — есть ироническая симметрия. И муж, и силы закона должны оказывать защиту, однако, используя обличье за; щиты, они причиняют вред (запутанно и при помощи обмана).

Возможно, неслучайно то, что этот суд состоялся в конце ХХ столетия, столетия гражданских прав, но также и беспрецеден; тных цивилизованных издевательств. Войны и насилие этого века научили нас относиться к травматическим симптомам и событи; ям травмы (которые некогда казались экстраординарными) как к части нормальной повседневной жизни. Поэтому, возможно, неслу; чайно, что суд века обозначил две противоречащие интерпретации

521

НАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОГО

благовидного насилия и две правовые демистификации смущенно; го, интимного, домашнего, цивилизованного издевательства, скры; вающегося под маской близких отношений или защиты.

В центре судебного разбирательства — не только травма, но и спровоцированная ею слепота, радикальное замешательство, с которыми связана травма в силу обманчивости внешнего вида насилия (брак, любовь, полицейская защита, справедливость). Судебное разбирательство стремится преодолеть эту слепоту, при; дать скрытой травме правовую видимость. Но в состязательной структуре судебного процесса две «семейно;домашние» травмы (пол, раса) также оспаривают, отрицают притязания друг друга на видимость. Каждая травма, соревнуясь за исключительную види; мость, в то же время ослепляет нас по отношению к другой. Это приводит к тому, что судебное разбирательство не может обобщить, не в состоянии увидеть во всей тотальности лежащую в его осно; ве травму. Поэтому сложность травматической структуры судебно; го слушания существенно препятствовала тому, чтобы сделать травму полностью видимой — посредством производства особой формы юридической слепоты, которая парадоксальным образом стала частью правового вклада данного судебного разбирательства.

2. Кросс#юридическая природа суда

Понятие «кросс;юридическая» (по модели «кросскультурная») я ввожу для того, чтобы обозначить связь этого разбирательства с еще одним судебным делом, чьи память, темы, правовые пробле; мы, аргументы и правовая структура повторены или воспроизве; дены — невольно или целенаправленно.

Всамом деле, у многих — и белых, и черных (разным образом

ис разными интерпретациями) — восприятие дела Симпсона увя; зывалось с призраком возвращения суда над Родни Кингом1. Для

1 29 апреля 1992 года суд присяжных Лос;Анджелеса, состоящий преиму; щественно из белых, признал невиновными четырех полицейских, избивших чернокожего Родни Кинга. Любительская видеосъемка побоев стала основным

доказательством. Решение суда вызвало массовые протесты и погромы в рай;

онах города, где проживали чернокожие американцы. 55 человек погибли в

ходе этих погромов, около 2000 человек получили ранения, 12 000 человек были арестованы. Материальный ущерб превысил 1 млрд долл. На помощь полиции была призвана Национальная гвардия. Год спустя четверо полицейских вновь оказались на скамье подсудимых — за нарушение гражданских прав Кинга, которому в итоге удалось получить материальную компенсацию в размере

522

ШОШАНА ФЕЛМАН. СЛЕПОТА ЗАКОНА И ЕЕ ФОРМЫ

стороны защиты, которая в стратегических целях использовала эти аналогии в расистских монологах адвоката Марка Фурмана, суд над Симпсоном был подтверждением все той же коррумпирован; ности и жестокости полиции, все того же расистского соучастия (или белого заговора), жертвой которых ранее стал Кинг. Несмот; ря на свою интегрированность в сообщество белых, О. Джей Сим; псон стал своеобразным двойником черного Родни Кинга, сход; ным образом пытающегося уйти от полиции, преследующей его по пятам исключительно из;за цвета его кожи. Как бы то ни было, суд над Симпсоном претендовал на статус суда столетия, то есть судеб; ного разбирательства, представляющего или суммирующего смысл исторического момента, — потому что структура этого судебного дела была действительно восприимчива к повтору подобного рода.

Более того, я предполагаю, что исторические судебные дела, возможно, вообще отличает эта тенденция или эта склонность к повторению или к правовому удвоению. Фрейд считал, что вели; кие исторические события (особенно события, связанные с убий; ством) имеют тенденцию повторяться, будучи дуалистичными по своей природе. Их воздействие — как последствие травмы — про; является и запечатлевается в истории только через определенный временной промежуток, необходимый для травматического повто; ра этих событий (или через их посттравматическое воспроизведе; ние)1. Следуя теории Фрейда, я полагаю, что великие судебные дела делают историю сходным образом: они не просто связаны с травмой — они сами конституируют травму. Как таковые, они так же открыты для травматического повторения, они зачастую струк; турированы историческими дуальностями, в которых неожиданно обнаруживается, что суд (или главная драма судебного процесса) — это посттравматическое правовое воспроизведение или намерен; ное историческое возобновление предыдущего дела или повтора иного, завершенного, предыдущего суда.

Поэтому суд над О. Джей Симпсоном структурирован не про; сто как травма (в силу своей неспособности способствовать исце; лению травмы, для чего он предназначался), но как исторически взаимосвязанный с другими судебными разбирательствами (и дру;

3,8 млн долл. от правительства города Лос;Анджелеса. Подробнее см., напри; мер: 12 Years After the Riots. Rodney King Gets Along // The NY Times. September 19, 2004. — Прим. пер.

1 Freud S. Moses and Monotheism / Trans. K. Jones. NY, 1967.

523

НАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОГО

гими травмами), правовой пафос которых он подхватывает и чьи требования справедливости повторяет и, так сказать, накаплива; ет. Поэтому суд травматически вызывает к жизни (по преимуще; ству бессознательную) правовую память, затянувшиеся, но неиз; леченные раны правовой истории. Судебное дело ненароком напоминает о травме, которая теперь не просто индивидуальна, но вписана в историю судов и индивидуальное измерение которой (недовольство, горе) теперь приобретает историческое, коллектив; ное, совокупное правовое значение. Отсюда — загадочная сила, воз; действие разбирательства; отсюда — загадочная историческая сила, обретенная относительно простым (или редуцированным) право; вым аргументом. Судебное дело Симпсона поэтому повторяет, пробуждает и возобновляет травматическую историю предыдущих судебных дел.

3. Выход суда за пределы его правового понимания

Последняя черта, объясняющая привилегированное положение в истории суда века и определяющая его философское измерение, связана с тем, что суд располагается именно на пересечении — в точке критического схождения — правового и политического.

Может ли политическое как таковое быть проанализировано, определено и очерчено в правовых терминах? Немецкий философ Карл Ясперс считал, что подобное недостижимо, поскольку две эти области (политическое и правовое) качественно разнородны по отношению друг к другу и по определению не могут даже отча; сти совпадать друг с другом. В письме к своей бывшей студентке, Ханне Арендт, подготовившей для журнала «Нью;Йоркер» обзор по поводу предстоящего суда над Эйхманом в Иерусалиме, Ясперс настаивал: «Политическая сфера обладает такой значимостью, которую не в состоянии передать термины права… Область “поли; тического” обладает, так сказать, достоинством, выходящим за рамки закона, и тесно увязана с материалом судьбы»1.

Этот аргумент можно равным образом использовать и для дела О. Джей Симпсона. И в борьбе с расовыми, и в борьбе с половы; ми предубеждениями область политического приобретает свое «до; стоинство». «Выходя за рамки» собственно юридической области,

1 Письмо К. Ясперса Х. Арендт. 16 декабря 1960 г. // Hannah Arendt and Karl

Jaspers. Correspondence 1926–1969 / Trans. R. and R. Kimber, ed. L. Kohler,

H. Saner. NY, 1992. P. 413.

524

ШОШАНА ФЕЛМАН. СЛЕПОТА ЗАКОНА И ЕЕ ФОРМЫ

эта двойная политическая характеристика «тесно увязана с мате; риалом судьбы». Собственно, именно здесь и берет свое начало пафос судебного разбирательства. Может ли эта область борьбы за достоинство — этот более значимый политический аспект — най; ти свое отражение в терминах права?

Позиция Арендт по этому вопросу отличается от позиции Яс; перса. В своем ответе она находит новое определение тому, как суд над Эйхманом иллюстрирует разрыв, различие и напряжение, но также, как ни парадоксально, и соединение, незаменимое крити; ческое схождение сферы правового и сферы политического:

…Мне кажется, что природа этого случая такова, что у нас нет иных, нежели правовые, средств для суждения и вынесения наказания за то, что не может быть даже адекватно представлено в правовых или политических терминах. Именно это делает процесс, точнее, суд столь волнующим1.

Это размышление можно распространить и на дело века: слу; чай О. Джей Симпсона приобрел уникальность и парадоксальную символическую репрезентативность потому, что глубоко — но не; ясно — связан с тем, «что не может быть даже адекватно пред# ставлено в правовых или политических терминах». Другими слова; ми, именно эта несводимость суда к определяющим его правовым понятиям и превращает его в дело века.

Эта последняя философская и аналитическая черта дела О. Джей Симпсона, в свою очередь, иллюстрирует общую, возможно, ха; рактеристику важных судебных разбирательств. Каждый важный суд и, безусловно, каждый политически или исторически значи; мый суд использует язык правовых терминов для того, чтобы об; ратиться к тому, что выходит за пределы собственно закона и под; вергается узости правовых определений. И «именно это делает процесс, точнее, суд столь волнующим».

1 Письмо Х. Арендт К. Ясперсу. 23 декабря 1960 г. P. 417.

525

НАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОГО

II

Убийства века (или из Америки в Россию)

В чем же тогда состоит уместность литературы для такой архети; пической правовой драмы? Может ли произведение искусства предложить обоснованный комментарий к реальным хитросплете; ниям сложного уголовного дела, а также к реальному (философс; кому и прикладному) пониманию правового спора столетия?

Поскольку дело О. Джей Симпсона коллективно обсуждается и переживается (проживается) как определяющий суд нашего вре; мени, не удивительно ли то, что тот же самый случай — или его дубликат (суд над мужем за убийство жены) — можно найти в ли; тературном тексте, озаглавленном «Крейцерова соната» и написан; ном не американским современником, но русским писателем ХIХ века? Если Толстой, автор текста, судя по всему, обладает столь исчерпывающими знаниями о деле О.Д. Симпсона, то не может ли суд нашего века парадоксальным образом также принадлежать и XIX веку?1

В самом деле, за век до нас Толстой не только пишет историю суда нашего столетия; тогда — как и сейчас — написание и публи; кация его истории привлекли внимание общественности, превы; сившее ценность или важность случая. Тогда, как и теперь, драма дела порождает те же самые волнение и поляризацию мнений, ту же интенсивность споров и те же страсти дискуссий.

Более того, связь между судебным делом и временем — также в центре текста Толстого. Прочитав рукопись одному из своих дру; зей (князю Урусову), Толстой истолковывает отзывчивость друга как подтверждение насущности темы: «Ему очень понравилось. Верно, это что;то новое и сильное»2. В действительности Толсто; му интересна не только своевременность его новой темы, но ее воздействие, ее практические последствия: он знает, что в данном

1 Означает ли это совпадение случаев, что Толстой — наш современник и что

он неявным образом был впереди своего времени? Или это скорее значит, что в определенных важных областях мы сами все еще довольно отсталы, что мы из XIX века не вполне еще вышли?

2 Цит. по: Troyat H. Tolstoy / Trans. N. Amphoux. NY, 1987. P. 502–503.

526

ШОШАНА ФЕЛМАН. СЛЕПОТА ЗАКОНА И ЕЕ ФОРМЫ

случае описание события — описание такого события — означает плодотворное вмешательство в дела мира, то есть свершение ди; дактически;политического поступка. «Я почти закончил “Крей; церову сонату, или Как муж убил жену”, — пишет он ученику и впоследствии своему издателю Черткову в сентябре 1889;го. — …Я знаю, что людям кто#то должен был рассказать о том, что здесь написано»1.

Цензура и слава

Как и дело О. Джей Симпсона, история «Крейцеровой сонаты» в свое время также была отмечена особыми отношениями с законом. Несмотря на то что описание убийства жены — новое для литера; турного жанра того времени — носило вымышленный характер, публикация текста немедленно вызвала скандал и сама стала пра; вовым случаем: цензура наложила запрет, церковь провозгласила его безнравственным, а министр внутренних дел объявил текст вне закона и официально запретил его публикацию как отдельным томом, так и в составе собрания сочинений Толстого. По иронии судьбы, лишь благодаря жене Толстого, в личной беседе с царем добившейся разрешения снять запрет (только с издания полного собрания сочинений), текст вообще был напечатан.

Что же говорит нам текст Толстого не только о «Крейцеровой сонате», но и о деле О. Джей Симпсона? Какие уроки литератур; ного текста проливают свет на суд века?

III

Брак и насилие

«Крейцерова соната» — история о муже, убившем жену, обвинен; ном в убийстве, оправданном и отпущенном на свободу. Исто; рия — о ревности, вражде, сексе, ссорах, убийстве, суде и оправ; дании — рассказана попутчику в поезде новообращенным мужем;убийцей как непрошеная автобиографическая исповедь.

1 Цит. по: Magarshack D. After word to Leo Tolstoy «The Death of Ivan Ilych» and Other Stories. NY, 1960. P. 297.

527