ushakin_c_sost_trubina_e_sost_travma_punkty

НАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОГО

выполнение родительского долга, получение образования стали критерием удавшейся жизни.

** *

Вреспублике неблагополучная экономическая ситуация, програм; ма создания перерабатывающей промышленности не была реали; зована, а скот, старое мерило богатства, сокращается, и пока не просматриваются ясные перспективы роста благосостояния насе; ления. В этих условиях, усиленных непредсказуемой локальной политической ситуацией, именно память «начинает создавать при; емлемое прошлое»1, в котором были тяготы и покруче, но все беды преодолевались честным трудом и добротой людей. Работа памя; ти, ретроспективно реставрируя травму, создает нарративы, кото; рые напоминают уже проверенные жизнью стратегии выживания.

Воображаемая детьми депортация — это конструкция второго уровня, основанная на смягченных посланиях старшего поколе; ния. Наследовав непроработанное прошлое старших, молодые люди сочиняют свою депортацию: простую и родную, ужасную и добрую, ненавистную и незабываемую.

1 Сабуров Е. Ожидания и память // Неприкосновенный запас. 2005. № 2/3.

Светлана Алексиевич

Время SecondGHand:

частные подробности одного ритуала

Пролог

У коммунизма был безумный план — переделать нас. Переделать человеческую природу, изменить «старого» человека, ветхого Ада; ма. «Гомо советикус» — человек, которого вывели в лаборатории марксизма;ленинизма, на одной шестой части суши. Признаемся: это мы. Слово «русский» привычно соединяли со словом «советс; кий». Хотя это не всегда было так. Но советскими были украинцы и грузины, армяне и таджики, белорусы и туркмены... Что;то нас объединяло, несмотря на разницу культур и религий. В общем;то, все мы были опытным полем для коммунистической идеи. Теперь нам известно, что мы принадлежали к особому типу человеческой генерации, единожды возможному, неповторимому. Но этот тип скоро исчезнет, растворится в мировой цивилизации, в которую мы возвращаемся. Одни утверждают, что это трагический и пре; красный человек, другие с холодным отчуждением нарекли его «совком». Как будто к неизвестным незнакомцам, а не к себе при; глядываемся. Кто же мы на самом деле в свете истории и в свете не такой уж длинной человеческой жизни, однажды дарованной? Кто?! Дети великой иллюзии или жертвы массового психическо; го заболевания?..

…Между взмахом крыла и лопаты

Анна М#ая — архитектор, 55 лет

— Сначала мне приснился сон, что я умерла... Этот сон был раньше, чем я захотела умереть, подумала о смерти. В детстве я много раз видела, как умирают, а потом я об этом забыла. (Оста#

439

НАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОГО

навливается.) Непонятно, почему плакать хочется… Я же все знаю… Я все о своей жизни знаю… Вижу сон… Вижу много;мно; го птиц, они кружатся, а потом начинают биться в окно. Я пуга; юсь и просыпаюсь… Я не хожу в церковь, но я верю, что мир из чудес. Из знаков. Когда мне приснился этот сон, я уже не смогла оторваться от мысли о смерти. Проснулась… с чувством… С таким странным чувством, что у моей головы, за мной кто;то стоит...

Открыла глаза и чувствую, что кто;то там стоит, я хочу повернуть; ся, чтобы увидеть: кто это? Я хочу оглянуться... Но я лежу... Какой то страх… Какое;то предчувствие не пускает меня посмотреть на; зад, даже не предчувствие, а знание, что этого делать не надо, нельзя… Нельзя! Вы думаете: я не хочу жить? Я очень хочу жить! Я не просто жила, я долго любовалась жизнью. Вот яблоня вся в белом… светится… вот чей;то голос за окном… Как будто я первый раз слышу человеческий голос... Я какая;то доверчивая была! Жизнь меня ошеломляла, завораживала. Как будто я росла и не выросла…Я не объясню... Не соберу все свои чувства в слова… Не смогу… (Закрывает лицо руками.) Разговариваю с вами ; и вот уже слышу, слышу запах мать;и;мачехи... Горы вижу... Деревянную вышку... Желтый пол... И железные кровати, очень много желез; ных кроватей, они одна возле одной… Все это во мне глубоко;глу; боко запрятано. Мне раньше казалось, что, если я кому;нибудь расскажу, мне захочется убежать от этого человека, чтобы больше никогда его не видеть, не встречать. Если бы вдруг с меня содрали медленно кожу и я осталась одна… Никаких людей нет. А я никогда не жила одна. Я жила в лагере в Казахстане, он назывался Карлаг, после лагеря в ссылке. Потом жила в детдоме, в общежитии... Все; гда много;много других тел, других глаз… Много;много! Свой дом у меня появился, когда мне было уже сорок лет. Нам дали с мужем двухкомнатную квартиру, у нас уже дети выросли большие. Я бе; гала к соседям по привычке, как в общежитии, одалживала то хлеб, то соль, то спички, то утюг, и они меня за это не любили. А я ни; когда не жила одна... Не понимала… Еще мне всегда хотелось пи; сем… Ждала конвертов, конвертов… А от кого? И сейчас жду… Когда сын был маленький, он у меня спрашивал: «На каком авто; бусе можно поехать в тридевятое царство и тридесятое государ; ство?» (Смеется.) Теперь я готова спросить… Где я? В какой стра; не? Идешь по знакомой улице: французский магазин, немецкий, польский, все названия на чужих языках. Чужие носки, кофточки, сапоги… Печенье и колбаса… Нигде не найти ничего нашего, со;

440

СВЕТЛАНА АЛЕКСЕЕВИЧ. ВРЕМЯGSECOND HAND

ветского… Что с нами случилось? Куда мы делись? Я только и слы; шу со всех сторон: жизнь ; борьба, сильный побеждает слабого, и это естественный закон. Надо нарастить себе рога и копыта, проч; ный панцирь, слабые никому не нужны. Всюду локти, локти, лок; ти. Это фашизм, это свастика!!! Раньше я любила ходить на рабо; ту через мост, это чуть дольше, немного круг, но я люблю мосты; в Ленинград на экскурсию ездила, чтобы полюбоваться мостами и фонтанами. Один раз остановилась у перил и глянула вниз: меня потянуло с высоты… туда… в темноту осенней воды… Я даже пред; ставила себе, как это случится… Захотелось опуститься вниз плав; но, тихо, чтобы не слышно и не больно и чтобы никто не видел. И никто потом не нашел… Как будто меня никогда не было... (За# молкает.) Я не умею жить в этом новом… в этом чужом мне мире… Если бы рядом кто;то был… Я — одна, муж три года назад умер. В молодости не могла жить одна, а в старости еще страшнее. Слепнешь и глохнешь от тишины, от пустоты. От того, что одна… Раньше я всегда что;то ждала от каждого встреченного человека, что;то хорошее. Выйду в город — это мой город! Это моя страна! Большая, непобедимая и родная. Я оттуда… Нет вышки, нет ча; совых, но уйти мне некуда... Помню, как в «Новом мире» напе; чатали и все читали «Один день Ивана Денисовича» Солженицы; на. Потрясение! И столько разговоров! А я не понимала, почему такой интерес, такое удивление? Все мне было знакомое, абсо; лютно для меня нормальное: зэки, лагерь, параша... И — зона...

(Молчит.) Непонятно, почему плакать хочется… Я же все о сво; ей жизни знаю…

В тридцать седьмом арестовали моего папу, папа работал на железной дороге. Мама бегала, хлопотала, доказывала, что папа не виноват и это ошибка. Она была молодая, красивая, ее слушали, но все ровно отказывали. Обо мне она забыла. И родился недоно; шенный ребенок... Но я выжила... Я зачем;то выживала много раз... Не один раз… Потом маму тоже арестовали и меня вместе с ней, так как нельзя было оставить ребенка одного в квартире, мне было четыре месяца. Двух старших сестричек мама успела отпра; вить к папиной сестре в деревню, но из НКВД пришла бумага: привезти детей назад в Смоленск. Их забрали прямо на вокзале: «Дети будут в детдоме». Даже адреса не дали. Наша тетя Надя, про; стая деревенская женщина, сутки сидела на вокзале и плакала. Девочек мы нашли через много лет, они уже вышли замуж, у них уже были свои дети… Через двадцать лет...

441

НАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОГО

Я помню, что сначала в лагере я жила с мамой, все маленькие дети жили с мамами. Потом нас поместили в отдельный детский барак. Утром через проволоку мы видели, как наших мам строят, считают: один, два… Три… Дальше я считать не умела…Считают и уводят на работу. Уводят за зону, куда нам ходить было нельзя. Когда меня спрашивали: «Откуда ты, девочка?» — я отвечала: «Из зоны». «Зазона» — это был другой мир, что;то непонятное, пуга; ющее, для нас не существующее. То ли это сказка, то ли ужас. Не знаю. За зоной — пустыня, песок, сухой ковыль... Мне казалось, что пустыня там до самого края, дальше горизонта. Что другой жизни, кроме нашей, нигде нет… Нас охраняли наши солдаты...

Это вот да, это я хорошо помню… Почему;то… Я не знаю почему, но больше всего я запомнила солдат, наших солдат… Со звездами на фуражках… Был у меня дружок Рубик Циринский, кучерявый, с профилем Пушкина. Он водил меня к мамам через лаз под про; волокой. Всех построят идти в столовую, а мы спрячемся за две; рью. «Ты же не любишь пирожки с капустой?» ; спрашивал Рубик. Я всегда хотела есть и очень любила пирожки с капустой, но ради того, чтобы увидеть маму, я согласна была на все: «Нет, я не люб; лю пирожки с капустой. Я люблю маму». И мы ползли в барак к мамам. А барак был пустой, мамы все на работе. Мы знали, но все равно ползли и, как щенки, обнюхивали там каждый угол: желез; ные кровати, железный бачок для питьевой воды, кружка на це; почке — все пахло мамами. Иногда мы там находили чьих;то мам, они лежали на кровати и кашляли. Чья;то мама кашляла кровью...

Рубик сказал, что это мама Томочки, которая у нас самая малень; кая. Эта мама скоро умерла. А когда умерла сама Томочка, я долго думала, кому сказать, что Томочка умерла. Ведь ее мамы нет, ее мама тоже умерла...

Когда я со своей мамой об этом вспоминала, через много лет, она не верила, она удивлялась: «Тебе тогда было всего четыре го; дика». Я вспоминала, как из каких;то маленьких кусочков она шила большие фуфайки, и она снова удивлялась: «Тебе было толь; ко четыре годика». ; «Мама, я еще спрашивала: почему они чер; ные? А ты отвечала: “Зато теплые”». «Правда? — удивлялась мама. — А я все забыла. Я однажды даже забыла лицо нашего папы... » Мне кажется… Я помню…Аромат кусочка дыни, который мама мне однажды принесла. Размером с пуговицу... В какой;то тряпочке... Я буду помнить это до конца дней, запомнила навсег; да! Однажды мальчики позвали меня играть с кошкой, а я не зна;

442

СВЕТЛАНА АЛЕКСЕЕВИЧ. ВРЕМЯGSECOND HAND

ла, что такое кошка. То, что есть зайцы и ежики, мы знали, но ду; мали, что они живут только в книжках. В сказках. Кошку принес; ли из;за зоны, в зоне кошек не было, потому что не оставалось никаких остатков еды, мы все подбирали, съедали, как зверьки. Ели какую;то траву, корешки, облизывали камешки. Главное было дождаться весны, дождаться травы. Нам очень хотелось угостить чем;то кошку, но у нас ничего не было, и мы кормили ее своей слюной после обеда, и она — ела! Она ела…

Помню, как мама хотела дать мне конфету. «Анечка, возьми конфету!» — позвала она меня через проволоку. Охранники ее не пускали, они оттаскивали ее от меня за длинные черные волосы. Лаяли собаки, высокие овчарки. А она оглядывалась и кричала: «Анечка, возьми конфету!» Мне было страшно, я не знала, что та; кое конфета. Никто из детей не знал, что такое конфета. Все ис; пугались и поняли, что меня надо спрятать, и затолкали в середин; ку. Меня всегда дети ставили в серединку: «Потому что Анечка у нас падает». Я ничего не видела… Я маму уже не видела… (Обхва# тывает голову руками.) Плакать хочется… Непонятно, почему пла; кать хочется…Я же все знаю… Я все о своей жизни знаю… А может, мне кто;то все это рассказал... Или я в книге прочла... А вдруг я схожу с ума?

Страх был не один… Было много страхов, больших и малень; ких страхов. Про страх я тоже знаю все… Мы боялись расти… Бо; ялись, что нам будет пять лет…В пять лет нас вывозили из лагеря… Меня, как сейчас помню, вывезли в детдом № 8 поселка № 5. Все было под номерами. Нас погрузили в грузовик и повезли. Мамы бежали, цеплялись за борта, кричали, плакали. Помню, что мамы всегда плакали, а дети не плакали никогда. Мы никогда не были капризными, не баловались, не смеялись. Нет;нет… Не помню… Плакать я научилась в детдоме. В детдоме нас очень сильно били. Нам говорили: «Вас можно бить и даже убить, потому что ваши мамы — враги». Пап мы не знали. «Твоя мама плохая» — не помню лицо женщины, которая мне это повторяла и повторяла. «Моя мама — хорошая. Моя мама — красивая», — плакала я. — «Твоя мама — плохая. Она — наш враг». Я не помню, произносила ли она само это слово «убить», но помню, что наших мам не должно быть. Какие;то страшные слова… И в то же время, в то же время… Нас охраняли наши солдаты с винтовками… И красными звездочка; ми… Наши! Позже мы понимали, что солдаты нас охраняют от

443

НАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОГО

мам. У нас не было воспитателей, учителей, таких слов мы не слышали, у нас были командиры... И они били…

Мне хотелось, чтобы меня били так, чтобы остались дырки, и тогда перестанут бить. Дырок у меня не было, зато гнойные сви; щи покрыли все тело. Бить перестали. Тогда я поверила, что, если что;то очень хочешь, просишь, оно сбывается. Обязательно сбу; дется! У моей подружки Олечки были металлические скобочки на позвоночнике, ее нельзя было бить. Все ей завидовали, и я тоже хотела иметь скобочки... Металлические скобочки на позвоночни; ке… А еще я ждала, чтобы скорее наступила ночь. Ночью к нам приходила тетя Фрося, ночной сторож. Она была добрая, она нам рассказывала сказки про Аленушку и Красную Шапочку… Васи; лису Прекрасную… Приносила в кармане пшеничку и давала по нескольку зернышек тому, кто плакал. Больше всех у нас плакала Лилечка, она плакала утром, вечером плакала. Плакала, когда мы кушали, плакала, когда мы учились, одним словом, всегда. У нас у всех была чесотка, толстые красные чирьи на животе, а у Лилеч; ки под мышками были еще волдыри, они лопались гноем. Помню, что дети доносили друг на друга, это поощрялось. Больше всех доносила Лилечка... Ждали весну, чтобы нарвать цветов и съесть их. Ели подснежники... Лилечка умерла зимой... Если бы она до; жила до подснежников, она бы не умерла... Не… (Умолкает на по# луслове и задумывается.)

Нас учили любить… Любить товарища Сталина... В классе мы пели счастливые песни о Сталине. Первое мое письмо я написала товарищу Сталину. До этого у нас бумаги не было. Когда мы выу; чили буквы, нам раздали чистые листки бумаги, и под диктовку мы писали письмо самому доброму, самому любимому товарищу Ста; лину. Нашему вождю. Мы его очень любили, верили, что получим ответ и что он нам пришлет подарки... Смотрели на его портрет, и он нам казался таким красивым… Самым красивым! На 1 Мая всем выдавали красные флажки, мы радостно ими махали. Я всегда бо; ялась, что мне не достанется флажок... Что у меня не будет краси; вого красного флажка... Нас все время учили, нам говорили: «Ро; дина — это ваша мать... Родина — это ваша мама…» А мы у всех взрослых, которых встречали, спрашивали: «Где моя мама? Какая моя мама?» Никто не знал наших мам...

Первая мама приехала к Рите Мельниковой. У нее был изуми; тельный голос. Она нам пела колыбельную:

444

СВЕТЛАНА АЛЕКСЕЕВИЧ. ВРЕМЯGSECOND HAND

Спи, моя радость, усни.

В доме погасли огни...

Дверь ни одна не скрипит,

Мышка за печкою спит...

Мы такой песни не знали, мы эту песню запомнили. Просили: еще, еще. Я не помню, когда она кончила петь, мы заснули. Она нам всем говорила, что наши мамы хорошие, что наши мамы кра; сивые. Что наши мамы все поют эту песню. Мы ждали... Потом пережили страшное разочарование — она нам сказала неправду. Приезжали другие мамы, они были некрасивые, больные. Они не умели петь. И мы плакали, плакали не от радости встреч, а от огор; чения. С тех пор я не люблю неправду. Нас нельзя было утешать неправдой. Нельзя было обманывать: твоя мама жива, а не умер; ла. Ребенок начинал верить, а потом оказывалось, что мамы нет.

Ия до сих пор не люблю сказки, долго не читала сказки. Я начала читать сказки, когда у меня подрос сын, он просил: «Сказку… Мамочка, расскажи страшную сказку». Читала и всегда удивлялась: почему в детских сказках так много убивают и почему детям это нравится? И сейчас не понимаю. И в кино все любят страшное…

Ив книжках… Почему?

Вдетдоме мы были очень молчаливые. Не помню наших раз; говоров… Помню прикосновения… Моя подружка Валя Кнорина до меня дотронется, и я знаю, о чем она думает, потому что все мы думали об одном и том же. Знали друг о друге интимные вещи: кто писается ночью, кто кричит во сне, кто какую букву картавит. Я все время ложкой зуб себе выпрямляла. Что;то на нас падало, навер; ное, свет ангелов. Не может столько детей быть без ангелов. В од; ной комнате — сорок железных кроватей... Сетки старые и скри; пучие…Сорок! Вечером — команда: сложить ладошки вместе и — под щеку! И всем — на правый бочок! Должны были делать это вместе, все сорок человек. Это была общность, пусть животная, пусть тараканья, но меня так воспитали... С детства внушили… Лежим;лежим ночью и начинаем плакать, все вместе: «Хорошие мамы уже приехали... » Одна девочка сказала: «Не люблю маму! Почему она так долго не едет?!» Но я вспоминала, как моя мама звала меня: «Анечка, возьми конфету!» Как ее не пускали, тянули за красивые черные волосы… Я прощала ей все, я любила ее…

Утром мы хором пели. (Тихо напевает.)

445

НАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОГО

Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля. Просыпается с рассветом Вся советская земля...

Красивая песня! Моя любимая песня… 1 мая! Больше всех праздников на свете мы любили 1 Мая. В ;

этот день нам выдавали новые пальто и новые платья. Все пальто одинаковые и все платья одинаковые. Ты начинаешь их обживать. Нам выдавали мальчишечьи трусы — девочкам и мальчикам. Нам говорили, что это Родина о нас думает, о нас заботится. Родина — наша семья. Мы верили и любили ее. Перед первомайской линей; кой выносили во двор большое красное знамя... Стучал барабан...

Все строились, наступал долгожданный момент — каждый полу; чал маленький красный флажок... На нем серп и молот… Однаж; ды приезжал к нам какой;то генерал и поздравлял; всех мужчин мы делили на солдат и офицеров, а это был генерал. Лезли на высо; кий подоконник, чтобы увидеть, как он садился в машину и ма; хал нам рукой. «Ты не знаешь, что такое — папа?» ; спросила меня вечером Валя Кнорина. Я не знала... (Молчит.) Был у нас Степка...

Руки сложит, как будто он с кем;то вдвоем, и кружится по кори; дору, как в вальсе. Сам с собой танцует... Нам смешно... Он ни на кого не обращал внимания, словно он один жил... Нам непонят; но... Непривычно… Его даже к врачу водили... А однажды утром он умер, не болел ; и умер. Долго его не забывали...

А потом у меня тоже появились волдыри под мышкой. Они лопались, было так больно, что я плакала. Игорь Королев поцело; вал меня в шкафу... Мы учились в пятом классе... Я начала выздо; равливать... Я выжила…(Смахнула рукой слезы и засмеялась.) Кому это сейчас нужно? Никому это неинтересно и не нужно давно. Вы посмотрите, какие обиженные лица у стариков, у них лица, как у обманутых детей. Что осталось от нашего прошлого? Только то, что Сталин залил эту землю кровью, Хрущев сажал на ней кукурузу, а над Брежневым все смеялись. А наши герои? О Зое Космодемьян; ской в газетах теперь пишут, что она болела шизофренией после перенесенного в детстве менингита и у нее была страсть поджигать дома. А Александр Матросов пьяный бросился на немецкий пуле; мет… Сравнивают их подвиги с ритуальными самоубийствами… Мой сын смеется над тем, что мне дорого, над моими «бумажны; ми» идеалами. Я выхожу на улицу, и там… Там сегодня другие лю;

446

СВЕТЛАНА АЛЕКСЕЕВИЧ. ВРЕМЯGSECOND HAND

ди…Незнакомые… Страны нашей нет, а мы есть, старые и против; ные. Родом из СССР… Родом из СССР.

Почему плакать хочется… Я же все знаю…Я все о своей жизни знаю. Мне надо… Я хотела… Открывать душу ; это как открывать тело, ходить голым среди одетых людей. А с нами надо долго раз; говаривать… Слушать… Строили, жертвовали, терпели, а вокруг; …Это нам говорят… Упрекают… Вокруг серые дома, плохие доро; ги, уродливые машины, немодная одежда… Некрасивая жизнь… Так считает мой сын. «Где ваше время? — спрашивает он. ; Где? Что ты мне оставляешь?» Ничего… Ничего я не оставляю, кроме сво; их страданий… Весь мой капитал ; то, что я пережила, передума; ла, а недвижимости, золота, денежных вкладов у меня нет. Душа легкая… Легко улетит из тела… Только куда? А мне так нравилось жить… Любоваться… Может, я сумасшедшая? А вдруг я сошла с ума? Я люблю жизнь, но не ту, которой живу… Не ту… (Произносит что#то бессвязное, и опять молчание.)

Вбольнице… Я не сразу помню себя в больнице и то, что была…

Икак? Мне рассказали: соседка услышала запах газа, вызвала ми; лицию, взломали дверь… Меня увезла «Скорая помощь»… В пала; те… Сначала, когда все причиняло боль: любое движение, глотнуть воздух, пошевелить рукой, открыть глаза, ; весь мир — это было мое тело. Потом мир раздвинулся и стал выше, я увидела белый потолок, нянечку… Я очень долго возвращалась, обретала плоть. Как непривычно… Растерянно… Опять входить в этот мир… Рядом со мной умирала девушка, она умирала несколько дней, лежала вся в этих трубках, и во рту трубка, даже кричать она не могла. Поче; му;то ее нельзя было спасти… Она выпила стакан уксусной эссен; ции… И я смотрела на эти трубки и представляла в подробностях: вот это я лежу, я умерла, но я не знаю, что я умерла и меня больше нет. Я сходила туда, побывала там в уме, в образе… И вообразила себе, что тот мир совершеннее… (Улыбка на лице.)

Я жила в детдоме до шестого класса... Когда я пошла в шестой класс, ко мне приехала моя мама. В лагере мама отсидела двенад; цать лет. Мне двенадцать лет и четыре месяца, и двенадцать лет мама была в лагере. Я помню, как она приехала за мной… Ей раз; решили забрать меня, чтобы нам жить вместе. Это осень… Я иду по двору... Меня кто;то окликнул: «Анечка! Анюточка!» Никто меня так не звал, никто не звал меня по имени. Я увидела женщи; ну с черными волосами и закричала: «Мама!!!» Она обняла меня с таким же ужасным криком: «Папочка!» Маленькая я была очень

447