ushakin_c_sost_trubina_e_sost_travma_punkty

НАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОГО

мировать символическое пространство для снятия тревоги, нарра; тивный фетишизм прямо или косвенно убеждает в том, что и при; чины для тревоги, по сути, не было.

Когда Эрнст Нольте спрашивает о том, не стоит ли полагать, что «нацисты во главе с Гитлером совершили это “Азиатское” де; яние [т.е. “Окончательное решение”] потому, что опасались, что они сами и им подобные станут жертвами другого “Азиатского” деяния [ГУЛАГа]»1, он, так сказать, приглашает своих читателей перенестись в пространство (укажем лишь, что оно расположено где;то к западу от Азии), в котором они могли бы чувствовать себя морально и психологически защищенными от травм и утрат — от того, что я называю психотической угрозой, олицетворенной на; цизмом и «Окончательным решением». Согласно Нольте, в этой магической зоне к западу от Азии режим принципа удовольствия никогда не подвергался опасности.

Сходное фетишистское употребление нарратива, как мне ка; жется, можно обнаружить и у других участников немецкой исто; рической дискуссии. В работе «Zweierlei Untergang», например, Андреас Хильгрубер более или менее осознанно задается про; граммной целью восстановить способность своей немецкой ауди; тории использовать защитников восточных территорий Германии во время краха Третьего рейха в качестве объектов ее либидиналь; ных нагрузок и беспроблемных идентификаций. Даже несмотря на то, что «героическое» стремление защитников восточных террито; рий отсрочить ожидаемое возмездие Красной армии — о чем рас; сказывается с большой долей повествовательного удовольствия — позволило продолжить бесперебойную работу системы лагерей смерти2. Сол Фридландер охарактеризовал фетишистскую реин; терпретацию вермахта и событий 1944–1945 годов в работе Хиль; грубера следующим образом:

В новой репрезентации вермахт предстал доблестным защитником жертв, которым угрожала советская расправа. Хильгрубер не отвер; гает преступления вермахта, хотя предпочитает говорить об «оргии мщения» Красной Армии. В то время как эта оргия мщения опи;

1 Nolte E. Vergangenheit die nicht vergeben will // Frankfurter Allgemeine Zeitung. June 6, 1986.

2 Hillgruber A. Zweierlei Untergang: Die Zerschlagung des Deutschen Reiches und das Ende des europaischen Judentums. Berlin: Siedler, 1986.

398

ЭРИК САНТНЕР. ПО ТУ СТОРОНУ ПРИНЦИПА НАСЛАЖДЕНИЯ

сывается со значительным пафосом... причины этой оргии — де; сятки миллионов уничтоженных вермахтом во время расправы с соседями Германии и особенно в Советском Союзе — в общем и целом остаются за рамками нарисованной картины1.

Стремление к поспешному восстановлению состояния нор; мальности, т.е. состояния, в котором нормальное функционирова; ние принципа удовольствия не прерывалось и не подвергалось бы психотической угрозе, можно обнаружить и в более морально и историографически ответственных попытках историзировать на; цизм и «Окончательное решение».

Несколько лет назад, отстаивая необходимость более подвижных, гибких и насыщенных нарративных подходов к историзации нацио; нал;социализма, Мартин Брозат выразил озабоченность в связи с тем, что историки, обращающиеся к этому периоду, по всей видимости, блокируют свои способности к интерпретации сопереживания и к тому, что Брозат называет «удовольствием в историческом повество; вании» («die Lust am geschichtlichen Erzдhlen»)2. Призыв Брозата к ис; торизации был, таким образом, призывом к более пристальному вни; манию к принципу наслаждения в историческом повествовании; несмотря, как это ни парадоксально, даже на то, что речь в данном случае идет о событиях, травмирующее воздействие которых способ; но дестабилизировать обычное действие этого принципа. Критика Фридландера, ставшая ответом на призывы Брозата к удовольствию от повествования, знакома тем, кто следили за теоретической дискусси; ей о проблемах репрезентации в отношении нацизма и «Окончатель; ного решения». В моем понимании, суть этой критики состоит в ут; верждении, что эти события — нацизм и «Окончательное решение» — обозначили крах режима нормального социально;психологического функционирования и, соответственно, переход в область психотичес; кого опыта, лежащего за пределами экономики нарративного удо; вольствия, в ситуации, когда сочувствующая интерпретация этого опыта оказывается едва ли возможной3.

1 Friedlnalder S. Historical Writing and the Memory of the Holocaust // Writing and the Holocaust / B. Lang (ed.). NY: Holmes and Meier, 1988. P. 74—75.

2 Broszat M. Pladoyer fur eine Historisierung des Nationalsozialismus // Merkur. May 1985. P. 375.

3 Обращусь еще раз к переписке Фридландера и Брозата. В своем втором письме Фридландер ссылается на комментарий Юргена Хабермаса, в котором

399

НАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОГО

В заключение я бы хотел кратко обсудить динамику нарратив; ного фетишизма, задействованного в той сфере культурного про; изводства, где повествовательное и визуальное удовольствия лег; ко смешиваются, а именно — кино.1 Приведу пример чрезвычайно успешного фильма Эдгара Райца «Heimat» («Родина»), который впервые появился на телеэкранах в Германии в 1984 году (в насто; ящее время Райц работает над продолжением «Heimat»). Этот фильм важен в силу целого ряда причин, о которых я не имею воз; можности говорить здесь подробно2. Однако в рамках данной ста; тьи особенно интересно отметить, что одним из эффектов филь;

речь идет о явлении, сходном с тем, что я называю психотическим слоем этих событий: «[В Освенциме] произошли события, о возможности которых никто не мог подумать. Оказалась затронутой глубинная основа той связи, на кото; рой держится общественный порядок (a human countenance)… Освенцим изме; нил те условия, на которых строилась последовательность исторических свя; зей, — и не только в Германии (Habermas J. Eine Art Schadensabwicklung.

Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1987. P. 163). В своем замечательном эссе о том,

как пишется история глазами преступников, Кристофер Браунинг отмечает, что

сочувствие и даже определенное нарративное удовольствие могут быть полез;

ными для выявления важных деталей в раскрытии истории массовых убийств.

Однако, как свидетельствует заключение статьи Браунинга, даже члены Деся;

того резервного батальона полиции, которых он исследовал, демонстрируют, как ужас и отвращение со временем теряют свою силу, делая убийства допус; тимыми. На этом, однако, история Браунинга заканчивается. И вероятно, что на этом заканчиваются и возможности того типа нарративной репрезентации — несмотря на ее призывы к «слишком человеческому», — в изучении которой Браунинг был заинтересован. Сочувствие, иными словами, смогло направлять

нарративный проект Браунинга до тех пор, пока преступники демонстрировали

историку определенную степень морального и психического противостояния

в отношении убийств. Там, где остатки такого противостояния оказались по;

давленными или уничтоженными, сочувствие, судя по всему, лишалось свое; го источника. См.: Browining Ch. German Memory, Judicial Interrogation, and Historical Reconstruction: Writing Perpetrators History from Postwar Testimony // Probing the Limits of Representation: Nazism and the «Final Solution» /

S.Friedlander (ed.). Cambridge: Harvard University Press, 1992. P. 22—36.

1 То, что следует дальше, отчасти строится на прочтении феминистской

критики вуайеризма и фетишизма в сюжетном кинематографе. См., например,

каноническое эссе: Mulvey L. Visual Pleasure and Narrative Cinema // Screen. 1975.

№16 (3). P. 6–18. Рус. перевод: Малви Л. Визуальное удовольствие и нарратив;

ный кинематограф // Антология гендерной теории / А. Усманова (пер.); Е. Га; пова, А. Усманова (сост.). Минск: Пропилеи, 2000. С. 280—296.

2 Детальную дискуссию по поводу этого фильма см. в моей работе «Stranded

Objects»; см. также: Kaes A. From Hitler to «Heimat»: The Return of History as Film. Cambridge: Harvard University Press, 1989.

400

ЭРИК САНТНЕР. ПО ТУ СТОРОНУ ПРИНЦИПА НАСЛАЖДЕНИЯ

ма (можно лишь предполагать, насколько сознательным было до; стижение этого эффекта) является попытка сделать слово Родина (Heimat) вновь доступным для либидинальных нагрузок в Герма; нии, пусть лишь в качестве элегического знака чего;то безвозврат; но утраченного. Подобно исторической дате, о которой шла речь ранее, на протяжении фильма Райца слово Родина становится объектом конкурирующих повествований. Слово, или, можно ска; зать, «мифема», активно фигурирующая в рассказе о социальной маргинализации и последующем уничтожении евреев Европы, ста; новится, так сказать, реоккупированной в ином идеологическом и повествовательном ансамбле, архитектура которого позволила немцам увидеть и почувствовать себя в качестве жертвы, в качестве обездоленных.

Подобная реоккупация Heimat приобретает дополнительные смыслы, если мы вспомним, что лента задумывалась Райцем как контрфильм по отношению к американскому телефильму «Холо; кост» (1978). Фильм Райца во многом выступал как стратегия воз; вращения памяти — и, что более важно, как возобновление на; слаждения от рассказывания, от которых немцы вынуждены были отказаться под всеохватывающим воздействием американской куль; турной индустрии в целом и таких медиапроектов, как «Холокост», в частности. (Райц полемически охарактеризовал эстетику, матери; ализованную «Холокостом», как «настоящий террор» ХХ века1.) Немцы, по утверждению Райца, вынуждены были отказаться от своих неповторимых, локально обусловленных воспоминаний и опыта под воздействием морального террора зрелищ типа «Холо; кост»2. Сопротивляясь этому террору, работа Райца делала акцент на сохранении частного опыта, местной истории, локальных вос; поминаний.

У наших людей есть тысячи рассказов, которые стоят того, чтобы

оних снимали фильмы; эти рассказы основаны на раздражающе

1 Reitz E. Liebe zum Kino: Utopien and Gedanken zum Autorenfilm 1962—1983. Cologne: Verlag Koln 78, 1984. P. 141.

2 Критику визуального и нарративного удовольствия в фильме «Холокост»

см. в заметках Эли Визеля по поводу этого фильма («NY Times. April 16, 1978).

Обсуждение темы эстетики и политики сочувствия — ставшей центральной в

известной полемике «Expressionismus—Debatte» — в контексте западногерман;

ского восприятия фильма «Холокост» см.: New German Critique. Winter 1980; см.

также: Kaes A. From Hitler to «Heimat».

401

НАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОГО

детальном опыте жизни, но не связаны напрямую с попытками дать новую оценку или новую интерпретацию общей истории. Однако, взятые в совокупности, эти рассказы в состоянии воспол; нить данный пробел. Нельзя оказываться в стороне от попыток воспринимать нашу собственную жизнь всерьез... Авторы всего мира стараются вернуть себе право собственности на свою соб; ственную историю и, таким образом, право собственности на ис; торию группы людей, к которой они принадлежат. Часто они об; наруживают, что их история вырвана из их собственных рук. Лишение личности его / ее собственной истории является наибо; лее серьезным актом экспроприации. Американцы лишили нас нашей истории с помощью «Холокоста»1.

Наслаждение от рассказывания об истории Германии ХХ века возвращено и утверждено с лихвой в «Heimat». Однако, как отме; чали многие критики, восстановление повествовательного и визу; ального удовольствия Райцем, по всей видимости, идет по пути фетиша, т.е. за счет отрицания травмы, обозначенной «Оконча; тельным решением». В данном случае важно помнить, что регис; трация факта события, т.е. того, что событие состоялось, не ис; ключает продолжения вытеснения травмирующего воздействия этого события.

Сцена, которая, пожалуй, лучше всего иллюстрирует фетиши; стский аспект использования Райцем повествовательного и визу; ального нарративов в фильме, происходит в самом начале. Эта сцена блестяще предвосхитила сценарий, нарисованный Эли Ви; зелем в отношении 9 ноября. Идет 1923 год, Эдуард и Полин едут на прогулку в Симмерн, самый большой город возле Шаббаха. Уединившись, Полин останавливается у окна;витрины городско; го часовщика и ювелира. Внезапно сзади к ней подбегает группа молодых людей — включая и самого Эдварда, как обычно, воору; женного фотоаппаратом и треножником, — и начинает швырять камни в окно квартиры над магазином часовщика, где, как выяс; няется, живет еврей, прозванный сепаратистом. Группу прогоня; ет полиция, но осколки разбитого стекла ранят руку Полин. Роберт Кребер, часовщик, знаками приглашает ее войти в магазин, где он обрабатывает ей руку; таким образом завязывается роман между Полиной и Робертом. Чуть позже в фильме —идет уже 1933 год —

1 Reitz E. Liebe zum Kino. P. 102.

402

ЭРИК САНТНЕР. ПО ТУ СТОРОНУ ПРИНЦИПА НАСЛАЖДЕНИЯ

мы узнаем, что женатые Полина и Роберт покупают квартиру ев; рея. Как замечает Роберт: «Дом принадлежит ему, и он хочет его продать... Вольная жизнь для евреев закончилась».

Эта небольшая версия Хрустальной ночи показывает, как ос; колки разбитой жизни еврея — мы ни разу не увидим его в карти; не — моментально превращаются в сентиментальную историю провинциальной любви и ухаживания. Хотя Райц обращает наше внимание на то, что опыт и нарратив возникают вокруг таких сле; пых пятен, он, однако, не позволяет этим потенциально травми; рующим моментам нарушить экономику нарративного и визуаль; ного наслаждения, выдержанного в фильме на протяжении пятнадцати с половиной часов. Эта последовательность, без со; мнения, является одной из причин необыкновенного успеха кар; тины. «Heimat» предлагает зрителям возможность проследить хро; нику истории Германии ХХ века, в которой наслаждению от исторического нарратива (die Lust am geschichtlichen Erzдhlen) нич; то не угрожает.

В этой статье я утверждал, что нацизм и «Окончательное реше; ние» нуждаются в теоретическом осмыслении под знаком масси; рованной травмы; эти события должны рассматриваться и анали; зироваться с точки зрения их способности нарушить и подавить формирование и стройность индивидуальных и коллективных идентичностей, оказавшихся в зоне смертельного влияния этих событий. Вновь, обращаясь к метафорам, предложенным Фрейдом при обсуждении травматического невроза, можно сказать: для тех, чья жизнь оказалась затронутой событиями, о которых шла речь выше, эти события — даже на протяжении одного или двух поко; лений — могут представлять такую степень перевозбуждения пси; хических структур и экономик, что нормальное функционирова; ние психики (под эгидой принципа наслаждения) может быть прервано и могут возобладать другие, более «примитивные» зада; чи. Таковы задачи восстановления того, что Фрейд обозначил как Reizschutz, защитный покров или психическая кожа, которые обыч; но регулируют поток стимулов и информации, пересекающий гра; ницы личности. Еще раз процитирую «По ту сторону принципа наслаждения», работу, которая является наиболее серьезной по; пыткой Фрейда сформулировать теорию травмы:

Внешние раздражения, которые обладают достаточной силой, что; бы пробить защитный покров, мы называем травматическими.

403

НАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОГО

Я думаю, что понятие травмы необходимо включает подобное со; отношение с обычно действующей задержкой раздражений. Такое событие, как внешняя травма, конечно, вызовет огромное рас; стройство в функциях организма и приведет в действие все сред; ства защиты. Но принцип наслаждения при этом выводится из дей; ствия. Нельзя больше задержать наводнение психического аппарата громадными количествами раздражения; теперь возникает другая задача — овладеть раздражениями, психически связать вторгшиеся раздражения с тем, чтобы дальше привести их к изживанию1.

В данном случае важно помнить о текстуальном качестве это; го Reizschutz, помнить, что он создается из символических матери; алов, что он представляет собой культурно конструируемую и под; держиваемую организацию индивидуальных и коллективных идентичностей. Как выразился Роберт Лифтон: «В случае серьез; ной травмы мы можем сказать, что произошел важный разрыв в линии жизни, разрыв, который может навечно обречь личность на постоянное восстановление этой линии либо на поиск нового сплетения. И это ставит перед нами вопрос об общей задаче пере; жившего травму, т.е. о таком повествовании, которое бы дало жизнь новым внутренним формам, включающим в себя и само травмирующее событие»2.

Скорбь и нарративный фетишизм, в моем понимании, являют; ся стратегиями, с помощью которых группы и отдельные индиви; ды воссоздают свою витальность и идентичность после травмы. Наиболее существенное отличие между двумя способами восста; новления заключается в желании или возможности включить трав; мирующее событие в попытки реформулировать и реконституиро; вать идентичность.

Существует много способов такого включения. В последние годы важные аспекты такой интеграции рассматривались в теоре; тических работах — назовем их «постмодернистскими», — которые касались культурного конструирования и использования «разли; чия» в конкретных исторических контекстах. Эти дискурсы пред; лагают гражданам западного индустриального и постиндустриаль; ного общества признать и проработать фундаментальную связь между определенными способами формирования идентичности и

1 Фрейд З. По ту сторону принципа наслаждения. P. 216. 2 Lifton R.J. The Broken Connection. P. 176.

404

ЭРИК САНТНЕР. ПО ТУ СТОРОНУ ПРИНЦИПА НАСЛАЖДЕНИЯ

тем насилием и разрушением, которые столь эмблематично про; демонстрировал фашизм в Германии в отношении евреев и других групп, воспринимавшихся как угроза стройности и связности не; мецкого субъекта1. Феминистская критика, в особенности связан; ная с анализом патриархального субъекта и ассоциированных с ним разнообразных исторических институтов, обратила внимание на то, что задачи сообществ;после;Холокоста, т.е. сообществ, ко; торые стремятся преодолеть травмирующее воздействие нацизма и «Окончательного решения», включают в себя радикальное пере; осмысление и переформулирование самих концепций границ и пределов, того самого «защитного покрова», который регулирует обмен между внутренним и внешним в жизни индивидов и групп. Целью таких переформулировок, в моем понимании, является развитие способности формировать границы, обозначающие ди; намическое пространство взаимного признания (между собой и другим, между своим и чужим). Как представляется, в отсутствие такой способности субъект оказывается обреченным на производ;

1 Работы Мишеля Фуко особенно полезны при освещении подобных сложностей. Ади Офир, во многом следуя Фуко, отмечает, что наша возмож; ность по;настоящему задействовать работу скорби для интеграции «Оконча;

тельного решения» зависит от нашей способности признать и объяснить «те

формы дискурса, которые исключили евреев из человеческого сообщества, те технологии власти, которые были активированы для осуществления идеологи;

ческих заявлений, и ту эротику власти, действие которой гарантировало пол;

ное выполнение миссии, до последнего момента, до последнего дыхания» (Ophir A. On Sanctifying the Holocaust: An Anti;theological Treatise // Tikkum. 1987. Vol. 2. P. 63). Следующие замечания Офира по поводу типа идентичности, ко; торый сыграл решающую роль в «успехах» немецкого фашизма, особенно важ; ны в сегодняшнем контексте: «Прежде всего... это отсылки к другому, которые

используются в качестве пограничной черты, в качестве архетипа отрицания; сгусток “исключающих” оппозиций, коренящихся в том же самом фундамен;

тальном различии и следующих ему: высший—низший, подлинный—непод; линный, святой—светский, чистый—нечистый, здоровый—больной, живой—

мертвый; систематическое развертывание концептуальной границы (Арийцы—не;Арийцы) в географическом пространстве (но так же и в истори; ческом времени — до и после еврейского осквернения, до и после немецкой революции); скрытые и явные механизмы поощрения, распространения и ус; тановления “исключающих” типов дискурса, его внутренняя организация и

принципы иерархии, заключенные в нем, а также стерилизация каналов обще;

ственных дебатов и блокировка возможностей разногласий и отклонений» (Ibid. P. 64—65).

405

НАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОГО

ство жестких укреплений, способных защитить немногим более чем инертное пространство насквозь однородной и, в конечном итоге, параноидальной «Родины»1.

Подведу итог. Серьезное осмысление нацизма и «Окончатель; ного решения» как массивной травмы требует смещения теорети; ческого, морального и политического внимания на психическую

исоциальную сферы, в которых индивидуальные и групповые идентичности создаются, разрушаются и реконструируются. Вни; мание к этим сферам, перефразируя Фрейда, не зависит от прин; ципа наслаждения, хотя и не всегда противоречит ему. Фокус это; го внимания — на вопросах, цель которых более примитивна по сравнению с задачей достижения удовольствия или избежания неудовольствия при помощи нарратива или каких;либо иных средств. Речь идет о способе внимания, который требует способ; ности и желания проработать тревогу.

Взаключение я хотел бы очень кратко вернуться к возможно; му влиянию современных политических событий на способы реп; резентации нацизма и «Окончательного решения» в популярном

ив научном историографическом дискурсах. Есть признаки того, что повествования, сконструированные вокруг коллапса комму; низма в Центральной и Восточной Европе и объединения двух Гер; маний, будут стремиться к сокращению доступного морального, концептуального и психического пространства, в рамках которо; го нацизм и его преступления еще могут быть осмыслены как трав; ма, которая потрясла Запад до самого основания. Повсюду слы; шатся истории триумфа: о жизнеспособности и динамичности экономической и политической культуры Запада по сравнению с отжившим свой век социализмом, почему;то трактуемым «восточ; ным», если не сказать «азиатским». На определенном уровне со; здается впечатление, будто события в Европе отворили врата для еще более бесконфликтного «разыгрывания» ревизионистских повествований, чьи основы заложили в восьмидесятых Нольте и Хильгрубер. Трудно избавиться от впечатления, что кризис соци; ализма усвоен на уровне того, что можно было бы обозначить как «политическое воображаемое», для того чтобы изгнать из тела За; пада — из его моделей и проектов модернизации — насилие, раз;

1 В этом отношении см.: Theweleit K. Mannerphantasien. Reinbek: Rowohlt,

1989; Benjamin J. The Bonds of Love: Psychoanalysis, Feminism, and the Problem of

Domination. NY: Pantheon, 1988.

406