Литература по Психолингвистике / Психолингвистика / Основы теории речевой деятельности. Под ред. А.А. Леонтьева

Из сказанного можно заключить, что лингвист, говоря о языке, имеет дело как раз с инвариантом всех моделей речевой деятельности, построенных под определенным углом зрения, специфичным для лингвистической науки. Что это за угол зрения? Иначе говоря, чем лингвистическое моделирование отличается от любого другого?

Из сказанного выше о деятельности вообще и речевой деятельности в частности видно, что деятельность нельзя охарактеризовать как что-то полностью детерминированное во всех своих конкретных проявлениях, нельзя рассматривать ее как жесткую систему, работающую по заранее данному точному плану. Если воспользоваться образом, действующий человек не напоминает собою маятник, каждое движение которого в любую сторону заранее регламентировано. Деятельность опирается на фиксированную систему ориентиров и осуществляется под влиянием известных константных факторов, так или иначе направляющих эту деятельность, но сама по себе она пластична и в значительной мере зависит от случайных условий. Если брать эту проблему в онтогенетическом ее аспекте, рассматривая формирование деятельности, то можно сказать, что и это формирование двусторонне: одна и та же заданная для усвоения социальная ценность может быть усвоена различными путями и способами. Лучшим примером является овладение ребенком школьными знаниями и соответствующими умениями.

Все сказанное относится и к языку. Рассматривая речевую деятельность как сложную иерархию действий и операций, мы можем выделить в ней известные константные моменты, без которых невозможно и бессмысленно само речевое общение. Иначе: одним из важных ограничений, налагаемых на вариантность речевой деятельности, является соответствие структуры продукта этой деятельности некоторым заранее известным требованиям, обеспечивающим достаточное единообразие интерпретации этого продукта различными членами данного языкового коллектива. Эти требования не связаны непосредственно с психологическими и физиологическими закономерностями порождения этого продукта (текста); последние образуют своего рода фон для первых, позволяют выбрать один из многих вариантов, принципиально допускаемых психофизиологической структурой порождения. Какой вариант будет выбран, какие требования окажутся реализованными — зависит уже не от психологии и физиологии, а от социологии, от того языкового коллектива, в который входит говорящий (и вообще от той иерархии социальных групп, в которую он входит как член общества). В социологическом или социально-психологическом смысле система языка есть частный случай социальной нормы, обеспечивающей единообразие социального поведения членов группы (см. ниже, гл. 20).

Лингвистика и моделирует в речевой деятельности то, что непосредственно не диктуется ее психофизиологической струк-

турой, а относится к вариантности внутри представляемых этой структурой возможностей,— вариантности, определяемой системой социальных норм. А внутри этой системы лингвистическое моделирование образует, так сказать, «нижний» этаж,— язык диктует речевой деятельности ее «тонкую структуру», а именно — способы организации этой деятельности внутри отдельного высказывания. Все же прочие действующие нормы связаны с теми или иными способами манипулирования уже сформированными высказываниями. (Мы отвлекаемся сейчас от некоторых маргинальных случаев, не вполне укладывающихся в данное противопоставление).

Если опять-таки обратиться к онтогенезу, то и здесь система языка образует известную исходную платформу, ориентировочную основу, от которой отталкивается ребенок, формируя у себя речевую способность. Это — тот идеал, к которому ребенок бессознательно стремится, то обобщенное представление о том, как надо говорить, к которому он подстраивает свою речь. Таким образом, и здесь язык выступает как частный случай социальной нормы.

Естественно, что для адекватной интерпретации способов построения или организации речевого высказывания лингвистическая наука должна была выработать систему методов, приемов и понятий, позволяющих наиболее корректно описать процессы такой организации. Ввиду большой разноголосицы в этих вопросах (существует множество лингвистических направлений, часто весьма различно интерпретирующих одни и те же факты), представляется целесообразным изложить основную проблематику современной лингвистики не путем описания структуры лингвистических моделей, а путем выделения тех наиболее общих противопоставленных друг другу категорий, тех антиномий, на основе которых возможны и действительно существуют различные конкретные модели описания языка. Все эти общие категории в той или иной форме выступают во всех направлениях современной лингвистики, но получают в них различную интерпретацию и им приписывается разная значимость.

Таких основных лингвистических антиномий можно указать семь. Наименуем их для экономии места при помощи соответствующих лингвистических терминов: А. Язык — речь; Б. Этический — эмический; В. Система — норма; Г. Синтагматика — парадигматика; Д. Синхрония — диахрония; Е. Активный — пассивный; Ж. Дескриптивный — прескриптивный. Кроме того, можно выделить три антиномии, коренящиеся более непосредственно в сущностных свойствах языка: 3. Устный — письменный; И. Общий — диалектный; К. Литературный — нелитературный.

ЯЗЫК— РЕЧЬ

Эксплицитное противопоставление языка и речи обычно приписывается одному из основоположников современного теоретического языкознания Ф. де Соссюру, развивавшему свою концепцию в университетских курсах по общему языкознанию, позднее обработанных и изданных в виде монографии его учениками [Соссюр, 1933].

Впрочем, идея такого противопоставления была популярна в лингвистике и ранее. Так, ее можно найти у И. А. Бодуэна де Куртенэ (см. об этом [Березин, 1968, 109 и след.]), у Г. Штейнталя и даже у В. Гумбольдта.

Однако интерпретация этих понятий и прежде всего понятия «язык» была очень различной в разных направлениях лингвистики. (Следует с самого начала оговориться, что употребление термина «язык» далеко не всегда предполагает коррелированное с этим понятием понятие речи. Достаточно сослаться на явно глобальный,— включающий и язык в собственном смысле, и речь,— смысл этого термина в трудах К. Маркса и Ф. Энгельса). Прежде всего она была различной внутри психологии и языкознания. Для психологов язык, пользуясь словами Штейнталя,— «не покоящаяся сущность, а протекающая деятельность» [Stemthai, 1871, 85], система бессубстанциональных процессов. В лингвистике конца XIX — начала XX в., в особенности в так называемых младограмматической и социологической школах, язык рассматривается в первую очередь как застывшая система, взятая в абстракции от реальной речевой деятельности. Другой вопрос, что у младограмматиков это — система психофизиологических навыков в голове каждого отдельного индивида, а для социологической школы — «идеальная лингвистическая форма, тяготеющая над всеми индивидами данной социальной группы» [Вандриес, 1937, 224] и реализующаяся у каждого из этих индивидов в виде пассивных «отпечатков» — таких же индивидуальных систем речевых навыков. Наряду с понимаемым так языком выступает в разных формах процесс его реализации. Таким образом, между психологией и лингвистикой образовалось своего рода историческое размежевание предмета исследования, прежде всего и диктующее различение языка и речи в современной науке.

Если, однако, попытаться вскрыть актуальное основание для разграничения языка и речи, а не просто следовать за существующей традицией, окажется, что дизъюнкция языка и речи производится не по одному, а по нескольким основаниям, обычно не разграничиваемым и более того — остающимся имплицитными. В качестве подобных «координат» выступают чаще всего отношения «социальное — индивидуальное» и «потенциальное — реальное». Оба эти отношения были разграничены Соссюром (см. [Godel, 1957]), но смешаны Ш. Балли и Л. Сешэ, готовившими к

изданию «Курс общей ЛИНГВИСТИКИ». Первое из них мы находим

Можно, однако, пойти по иному пути, не интерпретируя априорно заданные категории, а формулируя их на основе принятых принципов. Попытаемся выделить те главнейшие принципы, которые существенны для различных наук, изучающих речевую деятельность, те оппозиции, которые должны быть положены в основу выделения категорий типа категорий языка и речи. Для психолога такой важнейшей оппозицией является противопоставление механизма и процесса (ср. физиологическое устройство глаза и процесс зрения). Но с другой стороны, речевой механизм не является заранее и раз навсегда данной, «вложенной» в человека системой готовых элементов: при овладении языком он переходит из предметной формы в форму деятельности и лишь затем «застывает» в виде речевого механизма. Таким образом, вторым важным для психолога противопоставлением является противопоставление языка в предметной форме и языка как процесса. Аналогичны подходы к этой проблеме у лингвистов, правда, ограничивающихся как правило различением предмета и процесса, логиков (формы мышления и формы знания), философов. В целом представляется наиболее оправданным вслед за Л. В. Щербой выделять не две (язык и речь), а три соотнесенные друг с другом основные категории: язык как предмет, язык как процесс и язык как способность.

как бы две рядоположенные субстанции. Для других это разные способы интерпретации одного и того же материального объекта,— того, что мы называем в настоящей книге «речевой деятельностью», способы, зависящие от нашего подхода к этому объекту. Мы безоговорочно присоединяемся к последнему пониманию. (Конечно, читатель понимает, что как сама возможность, так и разные способы интерпретации единого объекта отнюдь не зависят от нашей доброй воли, а диктуются объективными свойствами речевой деятельности и состоянием науки).

Следовательно, противопоставление языка и речи в его традиционной форме не вполне корректно. Более подробное рассмотрение этого вопроса см. [А. А. Леонтьев, 1965а] и [А. А. Леонтьев, 1969д]. Анализ проблемы «язык — речь» с других точек зрения см. прежде всего в материалах конференции «Язык и речь» [Тезисы, 1962], в работах [Андреев и Зиндер, 1963] и [Звегинцев, 1968, 94—111].

ЭМИЧЕСКИЙ — ЭТИЧЕСКИЙ

Проблема, обозначенная в заголовке параграфа противопоставлением этих терминов, гораздо старее, чем сами термины. Эти последние принадлежат К. Л. Пайку [Pike, 1967, 37] и образованы от слов «фонемика» и «фонетика». Под «эмическим» подходом понимается такой подход, который учитывает значимые различия в речевом поведении; «этический» подход трактует речевое поведение как целостный комплекс, как внешнюю реализацию, в которой не разграничено значимое и незначимое. (Ср. фонетический подход к звучащей речи как к результату действия артикуляции или как к акустическому объекту и подход к ней с точки зрения фонемики, или фонологии). Что касается проблемы, то она была эксплицитно поднята несколькими десятилетиями раньше В. Матезиусом в его статье о потенциальности языковых явлений [Матезиус, 1967], а по существу она выступает задолго до Матезиуса во всех сколько-нибудь значительных теоретических исследованиях по лингвистике. Ср., например, противоположение значимых и незначимых звуковых различий у П. Пасси, Винтелера, П. К. Услара и И. А. Бодуэна де Куртенэ в «дофонемный» период его деятельности [А. А. Леонтьев, 1963].

С общеметодологической точки зрения эта проблема тождественна проблеме варианта и инварианта. В сущности, речь идет о том, насколько внутренняя структура языка диктует единообразие его конкретного проявления в текстах и в речевой деятельности вообще, а в той мере, в какой такого диктата нет,— чем обусловлено появление той или иной конкретной реализации.

Чаще всего рассматриваемая проблема отождествляется с проблемой языковых единиц. Действительно, проблема единиц языка в методологическом ее аспекте прежде всего связана с идеей инвариантности. Однако здесь мы имеем дело, так сказать, с пересекающимися множествами; точно так же, как вопросом об инварианте не исчерпывается проблематика единиц языка, этой последней нельзя исчерпать круг приложений идеи инварианта в исследовании речевой деятельности. Это тем более очевидно, если мы обратим внимание на тот факт, что в речевой деятельности человека возможны в принципе разные виды инвариантности — наряду с инвариантностью статической, которая только и выступает в проблеме лингвистических или языковых единиц, еще и динамическая инвариантность, касающаяся процессов, а не застывших сегментов. Этот вид инвариантности в особенно явной форме выступает в таких (маргинальных) сферах исследования языка, как, например, теория функциональных стилей. Вообще недостаточно представление проблемы варианта — инварианта как соотношения инвариантных единиц языка и вариантных единиц текста, как бы широко мы ни рассматривали круг факторов, обусловливающих эту вариантность.

По-видимому, необходимо ввести понятие иерархии уровней инвариантности (или, что то же, уровней вариантности), соот-

ветствующих различным принятым в языковом коллективе нор- мам (в социопсихологическом понимании последнего термина). На каждом из этих уровней возможно функциональное отождествление материально различных элементов. Чем дальше мы уходим от формальной характеристики языковых единиц в область употребления, тем, с одной стороны, большее многообразие форм возможно в рамках идентичной функции и, с другой стороны, тем более генерализован принцип функционального объединения. Ниже нам придется столкнуться с некоторыми из форм такого объединения. Иначе говоря, понятие инварианта и варианта в известной мере зависит от нашей точки зрения на речевую деятельность, от уровня, на котором мы производим функциональный анализ этой вариантности (инвариантности).

СИСТЕМА—НОРМА

Противопоставление системы и нормы было последовательно проведено Э. Косериу. Система того или иного языка в его понимании — это совокупность языковых явлений, которые выполняют в языке определенную функцию (например, применительно к фонологическому уровню — прежде всего функцию смыслоразличения) и могут быть представлены в виде сети противопоставлений (структуры). Норма же языка — это совокупность языковых явлений, которые не выполняют в языке непосредственной различительной функции и выступают в виде общепринятых (традиционных) реализаций. См. в этой связи [Косериу, 1963; Coseriu, 1952, 1954, 1969].

Приведем конкретные примеры из области фонетики (фонологии). Как известно, корреляция согласных по твердости — мягкости не распространяется в русском литературном языке на

В русском языке существует корреляция согласных по звонкости— глухости, имеющая функциональную нагрузку, т. е. служащая для различения (система). Однако в конце слова (и в некоторых других позициях) происходит нейтрализация этой корреляции, т. е. оглушение звонких (норма). То, что явление нейтрализации фонематических противопоставлений (как, впрочем, и всякое позиционное чередование) следует отнести к области нормы, а не системы, ясно из того, что позиционное чередование, являясь общим достоянием всех говорящих, не носит в то же время императивного характера; если вместо нормального в'еш:'ъj ал'ек

2Эта норма нередко нарушается в русской речи нерусских, например азербайджанцев, что дает эффект акцента: ж'ир, ш'ес'т'.

мы произнесем в'eш:'.'uj ол'ег, это не нарушит понимания, хотя и произведет несколько странное впечатление.

Явления нормы располагаются в двух планах или, образно говоря, в двух измерениях. Во-первых, константным может считаться, отдельное слово. Во-вторых, константной может считаться совокупность слов, образующая словарный состав языка. Таким образом, сравнение двух норм может быть как качественным (то,

ане иное звучание), так и количественным (в таком, а не ином числе слов). Однако независимо от измерения мы всегда имеем дело в норме не с голыми абстракциями фонем, морфем и др.,

асо словом в его целостности. Норма — это всегда система словоформ.

Естественно, что сравнение двух систем обязательно протекает в одном «измерении» и может быть только качественным.

Как нам уже приходилось отмечать выше, фонологические корреляции мы находим в совершенно идентичной форме в речи любого носителя данного языка. Здесь не может быть сомнения в «правильности» или «неправильности». Между тем ряд явлений фонетической нормы — скажем, характер редукции гласного или степень ассимиляции — варьируются от говорящего к говоря щему. Рад'илс'а или рад'илса, ван'з'ит или ванз'ит, лиса или

лиеса — эти различия несущественны для общения, не несут никакой коммуникативной нагрузки. Поэтому-то в языковой практике и возникает проблема нормализации, по существу своему внеязыковая и обычно решаемая либо статистическим путем, либо путем апелляции к тому или иному «языковому авторитету» (см. гл. 20).

Хотя явления нормы и не образуют никаких функциональных противопоставлений,— это система идентификаций, а не оппозиций, не структура,— можно говорить об известной функциональной нагрузке явлений нормы. Эта нагрузка связана с противопоставлением одной нормы другой норме, одной системе реализаций другой системе реализаций. Так, противопоставление разных степеней редукции может служить для различения стилей речи; с другой стороны, противопоставление одной нормы другой норме может отражать социальную дифференциацию языкового коллектива [А. А. Леонтьев, 1965а, 136—139].

Применительно к фонетике понятие нормы как продукта усреднения наиболее типичных фонетических особенностей речи индивидов (или нормы как «совокупности константных звуковых элементов независимо от их функции» [Coseriu, 1954, 74]) не является открытием Э. Косериу. В неявной форме это понятие встречается во многих фонетических и фонологических работах, особенно у лингвистов, принадлежащих к Пражской школе. Развивая взгляды И. А. Бодуэна де Куртенэ, близко подошел к идее нормы Г. Улашин, противопоставивший «субъективную систему на основе... субъективного акустически-артикуляторного единства» и «объективизированную систему на основе внутренне-

го, функционального единства». Наконец, понятие нормы встречается в работах представителей «фонометрического» направления, на которых мы не имеем возможности остановиться. См., йапр. [Zwirner и Zwirner, 1936]. Однако лишь Э. Косериу последовательно разграничил явления системы и нормы, выделив йместо двух традиционных ветвей учения о звуках речи (фонетика и фонология) три самостоятельные дисциплины — алофонетику, нормофонетику и фонологию. Алофонетика имеет дело с индивидуальным говорением, нормофонетика — с общеязыковой «системой» реализаций, фонология — с функциональной системой или структурой.

Утверждая вслед за Э. Бейссенсом [Buyssens, 1949], что «язык есть система отождествлений и различий», Косериу считает, что «так называемая проблема субстанции совпадает с проблемой лингвистического тождества» 3. При этом отношение негативной и позитивной функций языковых явлений (отношение различения и тождества) соответствует отношению системы и нормы.

Таким образом, оперируя понятием системы, мы имеем дело с системой противопоставлений. Система противопоставлений, или структура, присуща языку как общественному явлению, как абстракции; в «индивидуальном языковом сознании» она просто воспроизводится в неизменном виде. Говоря о норме, мы имеем дело с совокупностью тождеств (идентификаций) или констант. Эти тождества4 образуют некоторое взаимосвязанное единство лишь внутри речевой деятельности; будучи спроецирована в план абстрактного языка, норма вторична, в то время как система в этом смысле первична.

В советской научной литературе идея различения системы и нормы была подхвачена и развита рядом лингвистов, в том числе Н. Д. Арутюновой [1961], Н. Н. Коротковым [1963], А. А. Леонтьевым [1962] и [1965а], Г. В. Степановым [1964], а затем и многими другими.

Следует особо упомянуть развиваемое Ю. С. Степановым (см., напр., [Ю. С. Степанов, 1966]) противопоставление системы, нормы и индивидуальной речи, несколько отличное по интерпретации. Наконец, укажем, что проблема нормы может ставиться и как проблема культуры речи; о соотношении этого и изложенного здесь понимания см. [Костомаров и Леонтьев, 1966], а также ниже (глава 20).

3 С психологической точки зрения концепция Бейссенса - Косериу, выдви гающая на первый план лингвистические тождества, представляется более удовлетворительной, чем традиционное учение о чисто различительной функции элементов языка (Трубецкой, Якобсон и др) См по этому поводу [А. А. Леонтьев, 1961]. Заметим, кстати, что в истории учения о фонеме разработка учения о тождествах предшествовала разработке учения о дифференциальной функции фонем

4 Говоря о тождествах, мы имеем в виду как тождество явления с самим собой, так и тождество общих элементов в разных явлениях; это разгра ничение (см. [Coseriu, 1954, 581]) для нас здесь несущественно.

СИНТАГМАТИКА — ПАРАДИГМАТИКА

Это различение, как и многие другие, было в эксплицитной форме введено Ф. де Соссюром [Соссюр, 1933]. Сущность его сводится к следующему. Все связи между единицами языка (в их конкретной текстовой реализации) или элементами текста двояки. Во-первых, это связи перехода во времени: произнося слово стол, мы последовательно произносим четыре сегмента — с, т, о и л, находящиеся в синтагматических отношениях друг к другу. Вовторых, это связи, определенные потенциальной возможностью взаимозамены. Так, в рассматриваемом случае мы могли бы, заменяя гласную, получить слова стал или стул. В этом случае о, а ж у оказываются в парадигматических отношениях.

Такой, наиболее распространенный подход, однако, недостаточно отражает внутреннюю специфику организации языка. Представляется важным поставить вопрос не о внешней, касающейся лишь закономерностей лингвистического описания, категориальной системе, а прежде всего о внутренних структурных основаниях для выделения такой системы. С этой точки зрения возникает понятие парадигмы и парадигматика ограничивается не любой возможностью субституции, а лишь значимыми противопоставлениями, взаимосвязанными альтернациями, входящими в один альтернационный ряд (см. об этом понятии [Бернштейн, 1956]; [Бернштейн, 1962]). В этом случае о, а и у в приведенном примере не образуют парадигмы, но, скажем, о и а (точнее Л) В СТОЛ И стола такую парадигму образуют.

Несколько менее ясен вопрос о реальной базе для определения синтагматики. Здесь, видимо, целесообразно задаться проблемой: существуют ли именно линейные закономерности организации языковых единиц, т. е. такие случаи, когда только порядок появления тех или иных элементов значим, релевантен? Безусловно, да. Можно указать по крайней мере на два таких случая.

Во-первых, организация звуков в составе слога и слогов в составе фонетического слова; известно, что существуют языки,

вкоторых возможность появления того или иного класса звуков

втой или иной (особенно, финальной) позиции в слоге крайне ограничена; с другой стороны, существуют весьма строгие ограничения на сам алфавит позиций. (Теоретический анализ этой

проблематики и богатый конкретный материал см. в работах В. В. Шеворошкина, напр. [Шеворошкин, 1969]).

Во-вторых, синтагматические связи единиц релевантны на уровне синтаксиса. По существу можно говорить о двух параллельных системах синтаксиса — «лексемном» и «морфемном» [А. А. Леонтьев, 1965а]. По-видимому, эта мысль принадлежит А. В. де Грооту, разделившему «последовательность слов» и «синтаксис» как две самостоятельные структуры, находящиеся в разных языках в различных соотношениях [Groot, 1949, 54—56]. Дальнейшее развитие этой мысли находим у Л. Теньера, который

исходит из противопоставления «структурного порядка» и «Линейного порядка» [Tesniere, 1959]. Ср. также понятие «логотак-

и др. Очень специфическое и в то же время принципиально новое освещение (ибо оно является по своему существу динамическим, это идея развертывания, а не простого линейного порядка) получила проблема релевантности лексемного синтаксиса в работах В. М. Павлова [1958, 1960] и др.

Интересные проблемы возникают, если мы в поисках основания для противопоставления синтагматики и парадигматики обратимся к специальным формам речевого общения, в особенности — к спонтанной мимической речи. Оказывается, в ней существуют универсальные закономерности организации содержательных элементов. Ср. в этой связи [А. А. Леонтьев, 1965а, 203, 205], а также ниже, гл. 12.

Совершенно другой подход развивается в рамках морфемного синтаксиса. Сейчас создано несколько логических систем лингвистического описания, где противопоставляется этап нелинейной схемы и этап линейного развертывания этой схемы. Можно сослаться на обобщающую работу Г. Карри, различающего «тектограмматику» и «фенограмматику». Это «два уровня грамматики: первый, где мы имеем изучение грамматической структуры самой по себе, и второй, который так относится к первому, как морфофонетика к морфологии» [Карри, 1965, 112]. Иначе эти две ступени определяются как два различных типа формальных систем — система абстрактных объектов (ob systems) и синтаксические, или конкатенативные, системы (syntactical or concatenative systems). В первых связи между символами лишены пространственных характеристик, во вторых они связаны при помощи линейной операции конкатенации, или сочленения. Близкую параллель этому разграничению можно найти в понятиях фенотипической и генотипической ступеней порождающей грамматики, введенных С. К. Шаумяном и положенных им в основу созданной им совместно с П. А. Соболевой аппликативной порождающей модели [Шаумян, 1965; Шаумян и Соболева, 1963; 1969]. Далее, сходные идеи высказываются в последнее время сторонниками так называемой «стратификационной грамматики» (см. об этом [Арутюнова, 1969]). Детальный анализ необходимости подобных двух этапов в порождении синтаксической структуры текста дал Д. С. Уорт [Уорт, 1964]. Ср. также [А. А. Леонтьев, 1969а].

Различение синтагматики и парадигматики, основанное, помимо логических, на психологических и психопатологических соображениях, можно найти в ряде работ Р. Якобсона (сошлемся лишь на самую популярную из них [Jakobson and Halle, 1956]. Якобсон употребляет термины «выбор» (selection) и «сочетание» (combination) и стремится дать их психологическое наполнение, обращаясь к различным типам афазий. Однако собственно психо-