Литература по Психолингвистике / Психолингвистика / Основы теории речевой деятельности. Под ред. А.А. Леонтьева

проблема совсем в Другом — «как эти (лингвистические) структуры взаимодействуют в реальных психологических процессах — таких, как восприятие, кратковременная память и т. д.» [Bever, 1968, 490] 8. Ср. также у А. Блументаля: «Психологическая организация предложения не описуема адекватно, если ее рассматривать исключительно как сегментацию и категориальную классификацию слов» [Bhimenthal, 1967, 206]. Подводя итоги определенному этапу психолингвистических исследований грамматики, Дж. Маршалл констатирует, в частности: «Одна из центральных проблем здесь — то, что нелегко заключить из большинства опубликованных экспериментов, идет ли обнаруженная в них психологическая трудность, связанная со структурным описанием материала, от трудностей обнаружения, хранения или выдачи (или, еще хуже, от какой-то комбинации всех трех). Вероятно, на всех этих различных этапах оперирования есть разные психологические ограничения, и вероятно, что в каждом случае грамматика используется радикально различными путями. Другая проблема — как воспрепятствовать тому, чтобы испытуемый вырабатывал правила ad hoc, которые позволяют ему оперировать с данным экспериментальным материалом вполне эффективно, но, видимо, бросают мало света на навыки нормального оперирования» [Marshall, forthcoming]. Возникает, правда, вопрос — а существуют ли вообще в природе такие навыки?

Сошлемся, наконец, на одну из недавних статей Фодора и Гарретт, очень четко формулирующую идею эвристик. Они, в частности, пишут: «Испытуемый имеет доступные исследованию эвристики, позволяющие ему делать прямые индуктивные заключения о конфигурациях базисной структуры (т. е. об основных грамматических отношениях) на основе информации о соответствующей поверхностной структуре. Эти эвристики используют информацию, репрезентирующуюся в грамматике, но сами по себе они не суть грамматические правила, если понимать «правила» в смысле этого слова, обычном применительно к генерированию предложений» [Fodor and Garrett, 1967, 295].

Особенно интересна в этом отношении работа канадских психологов Брегмана и Страсберга по запоминанию синтаксической формы предложений [Bregman el al., 1968]. Они убедительно показали, что при таком запоминании восстановление синтаксической формы очень часто происходит за счет эвристической обработки семантического содержания высказывания в самом процессе эксперимента. А значит, совершенно не обязательно происходит постулируемое Миллером [Miller, 1965], Мелером [Mehler, 1963] и Сэвином и Перчонок [Savin and Perchonok, 1965] «раз-

8 Впрочем, Хомский и Миллер отдавали себе отчет в этом и раньше. Ср., напр., «Языковые правила в нормальном случае служат для того, чтобы ограничивать число альтернатив, из которых слушающий должен выбирать» [Miller and Isard, 1963, 217]; но сами процессы выбора эвристичны [А. А. Леонтьев, 1969а, гл. 1].

несение" трансформационных й других грамматических характеристик по разным ячейкам памяти, и вообще психологическая релевантность трансформационной сложности предложения совсем не исключает иррелевантности ее и опоры на эвристические приемы в других условиях эксперимента. Аналогичные мысли высказывал В. Левелт в своем докладе на XIX Международном психологическом конгрессе [Levelt, 1969].

НЕКОТОРЫЕНОВЫЕТЕНДЕНЦИИ В «ПСИХОЛОГИИ ГРАММАТИКИ»

Мы остановились на том, что даже в рамках самой Гарвардской школы все большую роль начинает играть идея значимости эвристического принципа в процессах восприятия грамматической стороны речи. Это верно и относительно процессов ее порождения.

Думается, что ту же идею можно, несколько ее генерализуя, сформулировать по-другому. А именно: психологические механизмы порождения и восприятия речи могут быть различными в зависимости от конкретной стратегии говорящего (слушающего). А эта последняя в свою очередь зависит от его имплицитного или эксплицитного представления о неречевых условиях, о конкретной задаче речевого действия (или акта восприятия речи) и от его установки в отношении своего (или воспринимаемого им) высказывания.

Работы, в той или иной мере развивающие изложенную только что точку зрения, уже существуют в психолингвистике. Сошлемся прежде всего на цикл экспериментальных исследований, из которых явствует, что оперирование с синтаксическими структурами зависит от сосредоточения внимания испытуемого на субъекте или объекте. Первая работа такого рода принадлежит еще Дж. Б. Кэроллу [Carroll, 1958]. В дальнейшем появились, в частности, работа Танненбаума и Вильямса, выполненная при содействии Р. Ромметфейта [Tannenbaum and Williams, 1968], и цикл работ самого Ромметфейта, например [Rommetveit and Turner, 1967; Turner and Rommetveit, 1967; Turner and Rommetveit, 1968]. Этот последний, между прочим, четко сформулировал мысль о том, что при описании некоторого зрительно воспринимаемого события «несущественно, являются субъект и объект потенциально обратимыми или нет» [Turner a. Rommetveit, 1967, 179]: говорящий строит свое высказывание с опорой на зрительное восприятие ситуации, и установленное Слобиным различие в оперировании с обратимыми и необратимыми высказываниями снимается. Видимо, сюда же тяготеют некоторые «гарвардские» эксперименты типа выполненного Флорес д'Аркаи [Harvard..., 1966, 28—29]. Очень сильна в современной психологии речи и психолингвистике тенденция исследовать различие стратегий речи в зависимости от установки говорящего. Здесь можно отметить три основных направления. Первое, французское, связано с «психо-

Сам процесс программирования, по всей вероятности, развертывается по-разному в случаях, когда исходные кодовые единицы соответствуют разным психологическим реальностям. Но наиболее типичным случаем является вторичный зрительный образ, возникающий на языковой основе; см. [Шехтер, 1959]. В последние годы вопрос о месте таких образов в речевой деятельности неоднократно ставился в работах разных авторов (см., например [Staats, 1967; Леонтьев и Рябова, 1970; Begg and Paivio, 1969]), но не получил еще исчерпывающего освещения.

Если представить структуру процесса программирования как систему элементарных суждений о предметах или явлениях, возникает довольно четкая параллель с некоторыми современными работами американских психолингвистов, в частности Ч. Осгуда [Osgood, а. о., 1956] и Ч. Перфетти [Perfetti, 1969].

При переходе к фазе реализации следует прежде всего присоединиться к точке зрения некоторых современных лингвистов и психолингвистов, постулирующих в порождении высказывания нелинейный и линейный этапы. Эта мысль встречается у Уорта [1964], у Г. Карри (тектограмматика и фенограмматика) [1965], у С. К. Шаумяна и П. А. Соболевой (фенотипическая и генотипическая ступень) [1961, 1963, 1965], у сторонников «стратификационной грамматики», в частности, С. Лэмба и Г. Глисона (см. обзор их взглядов в [Арутюнова, 1968]). Разделяя, как уже сказано, это различение, мы дальше будем выделять в синтаксическом порождении: 1) тектограмматический этап; 2) фенограмматический этап; 3) этап синтаксического прогнозирования; 4) этап синтаксического контроля. От блока, соответствующего четвертому этапу, возможна обратная связь к блокам более ранних этапов, вплоть до внутреннего программирования (см. ниже).

1. Важнейшие операции, соответствующие тектограмматическому этапу, это операции перевода программы на объективный код. По-видимому, это, во-первых, замена единиц субъективного кода минимальным набором семантических признаков слова, ограничивающим семантический класс и позволяющим при дальнейшем порождении выбирать внутри этого класса различные варианты. (Ср. у Дж. Мортона идею минимальных семантических признаков [Morton, 1968, 23]).

Во-вторых, это приписывание данным единицам дополнительных, «лишних» (относительно соответствующих слов будущего высказывания) семантических признаков, соответствующих функциональной нагрузке кодовых единиц, возникающей в процессе программирования. Номенклатура и иерархия тех и других признаков, по-видимому, в большой мере зависит от соответствующего языка, но в основе своей тектограмматический этап связан

суниверсальными грамматическими характеристиками.

Врезультате тектограмматического этапа мы получаем набор единиц объективно-языкового кода (хотя и не обладающих полной семантической характеристикой), имеющих дополнительную се-

мантическую нагрузку, соответствующую предицирующим элементам программы (будущим прилагательным, глаголам и т. д.)

инаходящимся в определенном иерархическом отношении друг

кдругу (примерно так, как это представляют себе Сестье [Sestier, 1962] и Брэйн).

2.При переходе к фенограмматическому этапу важнейшая новая особенность — это введение линейного принципа. Видимо, «синтаксис» спонтанной мимической речи соответствует как раз экстериоризации высказывания, прошедшего первые два этапа. Указанный линейный принцип «срабатывает» в следующих операциях: а) распределение семантических признаков, ранее «нагруженных» на одну кодовую единицу, между несколькими единицами в зависимости от структуры соответствующего языка; именно на этом этапе впервые появляются «квантифицирующие»

сочетания [см. Osgood, 1956; А. А. Леонтьев, 1969а, 70—71]; б) линейное распределение кодовых единиц в высказывании, еще не имеющих, однако, грамматических характеристик 10. Видимо, с этим этапом соотнесено так называемое «актуальное членение» высказывания, см. об этом [Пала, 1966].

3. Почти одновременно с фенограмматическим этапом, как только выделится исходная предикативная пара, от которой мы «отталкиваемся» в дальнейшем порождении (как мы стремились показать [А. А. Леонтьев, 1969а, 208—209], имеется универсальная тенденция к абсолютной препозиции субъекта высказывания, особенно заметная в разговорной и вообще мало кодифицированной речи), начинает осуществляться этап синтаксического прогнозирования. Ему соответствует лексико-грамматическая характеризация высказывания в ходе движения по нему слева направо. Последовательным элементам приписываются все недостающие им для полной языковой характеристики параметры: а) место в общей синтаксической схеме высказывания; б) «грамматические обязательства», т. е. конкретно-морфологическая реализация места в общей схеме плюс синтаксически нерелевантные граммати-

и т. п.) признаков.

Что касается характеристики (а), то — применительно к отдельному слову — это содержательно-грамматическая характеристика. Например, мы приписываем исходному слову признак «грамматической субъектности». Это автоматически влечет за собой, скажем, приписывание какому-то другому слову признака «грамматической объектности» или винительного падежа (но не

10 Это наше предположение подтверждается данными Дж. Мартина, пришедшего к выводу, что последовательностг выбора членов определительной синтагмы не зависит от порядка слов в конкретном языке: всегда выбирается сначала имя, а затем определяющее его прилагательное [Martin, 1969].

Конкретных аффиксов винительного падежа!). Всякая характери-

по крайней мере сужает круг возможных их характеристик. Очевидно, что должны быть какие-то синтаксические модели, описывающие подобную взаимозависимость; не выступает ли именно на этом этапе модель НС, о которой говорилось выше? 11

Итак, мы высказываем некоторое предположение о синтаксическом строении данного высказывания. Здесь включается этап контроля: мы соотносим наш синтаксический прогноз с разными имеющимися у нас данными — с программой, контекстом, ситуацией и т. п. (Например, в эксперименте Дж. Маршалла испытуемые, имевшие дело с двусмысленными предложениями, использовали информацию о структуре, вернее, соотношении линейной и глубинной структур, предшествовавшего предложения [Marshall, 1965].) Соответственно возможны два случая: либо противоречия нет; тогда мы движемся дальше слева направо, выбирая очередное слово на основании различных признаков, приписывая ему полную характеристику и снова производя проверку на соответствие программе и другим факторам, и т. д.; либо возникает какое-то несоответствие. Оно может в свою очередь происходить из разных источников.

Во-первых, сам прогноз может быть неверным. Тогда мы просто его заменяем — приписываем предложению другую синтаксическую схему, затем новую и так до совпадения.

Во-вторых, мы можем перебрать все возможные (при тожде-

к новому классу прогнозов, вернувшись к исходному слову и приписав ему иную синтаксическую характеристику: Иначе говоря, мы произведем трансформацию высказывания.

Какой вариант, какой класс прогнозов (или конкретный прогноз) будет первым? Это зависит от структуры конкретного языка и определяется вероятностью данного типа грамматических конструкций в языке и в данном акте речи.

Если почему-либо невозможна трансформация и тем более пересмотр прогноза внутри класса прогнозов (как это получается в упомянутом эксперименте Маршалла), обратная связь «замыкается» на фазу программирования. Мы программируем высказывание заново.

Наконец, мы добиваемся совпадения прогноза и «априорной» информации. (Возможно, предполагаемый некоторыми авторами «стилистический фильтр» непосредственно соответствует именно этому моменту процесса порождения — вводится еще один дополнительный критерий проверки). Тогда мы идем дальше, пока не

11Вернее, не сама конкретная модель НС, а принцип построения дерева зависимостей. Обсуждение этой проблемы см. [А. А. Леонтьев, 1969а, 212].

доходим до конца высказывания. При этом вполне возможна линейная инверсия отдельных слов и предикативных пар; видимо, закономерности такой инверсии соотносимы с так называемым свойством «проективности» правильных синтаксических конструкций [Лесерф, 1963; Иорданская, 1964].

7±2 единицы. Выбор их подчинен синтаксической схеме и вместе с другими характеристиками слова осуществляется после того, как определяемый вариант прогноза уже «принят».

Итак, в нашем представлении синтаксическая структура высказывания отнюдь не задана с самого начала или задана лишь частично и достраивается в самом процессе порождения. На «входе» блока реализации мы имеем сведения о программе, о контексте, о ситуации; кроме того, нам заданы классы прогнозов, сами прогнозы и их вероятность, правила соотнесения прогноза и «грамматических обязательств» и некоторая другая информация. На этой основе происходит конструирование высказывания.

Очень важно сразу подчеркнуть следующее. Во-первых, все описанные операции суть не реальные действия субъекта при порождении, а, как уже отмечалось, скорее граничные условия для оперирования. Возможно применение различных эвристических приемов, репродукция готовых кусков и т. п.— одним словом, мы в полной мере разделяем идею о значимости эвристического принципа для порождения (и восприятия) речи. Во-вторых, при восприятии, по-видимому, описанные процессы происходят не полностью; мы имеем здесь в более или менее полной форме лишь синтаксическое прогнозирование и при этом опираемся на иные, чем при порождении, исходные данные.

Наконец, самое важное? что наша модель допускает возможность в принципе различных способов порождения лингвисти-

экспериментальных исследований (см., например, Зимняя и Скибо, 1970; Носенко, 1969, 1970, и др.), не противоречит данным, полученным ранее в связи с иными моделями порождения и описанным частично выше. На различных ее фазах и различных этапах грамматической реализации нами предполагаются процессы и операции, ранее постулированные и другими авторами, но обычно абсолютизировавшиеся. Сейчас открывается возможность объединить полученные экспериментальные данные вокруг единой и непротиворечивой теоретической интерпретации. В этом мы видим основное достоинство изложенной модели.

Г л а в а 13

ИССЛЕДОВАНИЕ ЛЕКСИКИ И СЕМАНТИКИ

Не меньшее внимание, чем изучению грамматики, в психолингвистических исследованиях уделяется вопросам лексикологии. Традиционно, правда, принято называть лексические исследования, выполняемые психолингвистическими методами, исследованиями семантики, однако это не вполне точно. С одной стороны, и при изучении грамматических явлений с позиций теории речевой деятельности при помощи психолингвистических, в том числе Я экспериментальных методик, немало внимания уделяется семантическим проблемам конструирования текста, что вполне закономерно, а с другой стороны, если и ограничить постановку вопроса изучением лексической семантики, это не будет точной характеристикой того, чем занимаются психолингвисты при анализе словарных единиц. Так, многие психолингвистические методики в сущности исследуют не сами значения слов, а лишь отношения между ними, что чрезвычайно важно для построения системной лексикологии, но приводит подчас к неудовлетворенности тех лингвистов, которые ожидали бы от психолингвистических «измерений семантики» не только определения отношений между значениями слов, но и выявления самих значений. С другой стороны, психолингвистические методики используются при изучении лексических единиц не только для изучения семантики отдельных слов, но и для рассмотрения особенностей лексической сочетаемости, для анализа стилистической нагрузки лексики, для рассмотрения других характеристик слов, не сводимых, строго говоря, к семантике. Наконец, если говорить об исследовании семантики в психолингвистике, то и оно не является полным, а затрагивает лишь некоторые аспекты значения, некоторые его стороны.

Так, в психолингвистических исследованиях, независимо от тех весьма различных и подчас противоречивых определений значения, которые даются как в общелингвистических, так и в психолингвистических работах, и которые страдают зачастую умозрительностью и односторонностью, обычно внимание обращается главным образом лишь на некоторые аспекты значения слов. Прежде всего — ото связь между означающим и означаемым в процессе присвоения, расшифровки наименований и, главное, в дроцессе функционирования этих наименований. При этом (хотя,

по справедливой характеристике А. Н. Леонтьева, значение — «это идеальная, духовная форма кристаллизации общественного опыта, общественной практики человечества» [А. Н. Леонтьев, 1965, 287]) для того, чтобы раскрыть общественную суть значения, прибегают к индивидуальным его воплощениям (что вполне закономерно), нередко потом забывая перейти к собственно языковому значению, социальному по природе; с другой стороны, в поисках означаемых и их связей с означающими обращаются уже не к «кристаллизации» опыта, а к непосредственной действительности, к самим вещам, действиям или признакам, которые имеют те или иные названия,— что допустимо как этап экспериментального изучения значения, но не может превратить предмет «дверь» в значение слова дверь, как это подчас кажется экспериментаторам. Однако линия между звучанием и значением слова с ее продолжением к означаемому — это лишь один из аспектов психолингвистического интереса к изучению лексических значений.

В сфере психолингвистических интересов в изучении лексических значений находится и выяснение отношений между словами, установление индивидуальных, а через их интегрирование — и социальных семантических полей (употребляем тут этот термин в весьма недифференцированном значении), установление синонимических и антонимических отношений, измерение степени смысловой близости и отдаленности слов в рамках поля или независимо от предполагаемой полевой структуры словаря, установление словесных ассоциаций, вызываемых некоторыми словами. Все это — аспекты отношений между значениями разных слов в общей семантической системе языка или в ее фрагментах. В круг объектов психолингвистического исследования значений входит и процесс соединения значений отдельных слов в синтагматике, выявляемый в явлениях сочетаемости слов. Таким путем от плана с у щ е с т в о в а н и я значений в языковой системе психолингвистика, что и естественно, стремится перебросить мост к плану ф у н к ц и о н и р о в а н и я языка (и происходящих при этом семантических сдвигов).

Возможности психолингвистических исследований лексики шире, чем реальное использование этих возможностей. Но и то, что уже сделано и что делается в этой области, показывает, что результаты психолингвистического изучения лексики представляют интерес не только сами по себе, но и вносят определенный вклад в общее лингвистическое исследование словаря. Важно при этом отметить, что если в некоторых случаях психолингвистическое изучение лексики — это лишь возможный прием ее анализа, то в других случаях психолингвистические методики изучения слов дают такие результаты, которые при помощи других методов вообще не могут быть получены.

НАИМЕНОВАНИЕ

Процесс наименования издавна привлекал внимание как лингвистов, так и психологов. При этом встречались разные подходы к выяснению этого процесса, ставились различные цели его исследования. Совершенно ясно, однако, что проблема эта специфически психолингвистическая, что выяснение ее в рамках одной психологии так же, как и в рамках одной лингвистики, едва ли возможно. Потому, пожалуй, уместно начать обзор психолингвистических работ в области изучения лексики именно с наименования.

Важно подчеркнуть, что наименование — общественно и психологически необходимый акт. Норберт Винер прямо писал, что работа его группы затруднялась из-за отсутствия единого назва-

«кибернетика» [Винер, 1958, 21—22]. Необходимость как существенный ингредиент возникновения наименования хорошо подмечена была Станиславом Лемом, в творческом активе которого имеется, в частности, и ряд новообразований (вроде сепулек в одном из путешествий Иона Тихого). Лем пишет: «Новые слова возникают тогда, когда они нужны — в новых ситуационных контекстах, и, по-видимому, кто-то должен их придумать, подвергая «этимологический корень» единоразовой спонтанеической переделке под влиянием составляющих ситуации, а проще говоря потребности выражения. Полагаю так не только на основании рассуждений с позиции «здравого смысла», что слова рождаться буквально «между людьми» не могут, но и потому, что бывая сам «словотворцем», не умею, не могу продуцировать новообразования ad hoc, например, в момент, когда это пишу. Ситуационная необходимость, вызванная контекстом высказывания — это не то, что отвлеченное и рациональное требование создать новообразование» [Lem, 1968, 342]. Самонаблюдение Лема тем ценнее, что он по образованию психиатр.

Имеется ряд экспериментальных исследований процесса наименования. Остановимся на опубликованной в 1924 г. работе известного грузинского психолога Д. Н. Узнадзе [Узнадзе, 1966, 5—26]. По условиям его эксперимента испытуемым предъявлялось шесть различных чертежей, которые, насколько это возможно, не должны были вызывать ассоциативного представления о знакомом предмете. На других листах предъявлялись бессмысленные трехсложные слова, например изакуж, лакозу. Испытуемому разъяснялось, что каждый из чертежей — это магический знак, имеющий свое название, которое надо подобрать из бессмысленных комплексов. Чертеж предъявлялся испытуемому на пять секунд, время подбора названия также замерялось; после выбора названия испытуемый давал отчет о своих переживаниях [Узнадзе, 1966, 8]. Д. Н. Узнадзе так формулирует выводы, сделан-