Афинская демократия перед судом истории

При всей убедительности вывода Раттера все же возникают определенные сомнения в его справедливости, если рассматривать проблему более глобально. Я имею в виду два обстоятельства: первое связано с процессом становления демократии, второе — с распространенностью демократического режима. Сошлюсь на упоминавшуюся выше книгу Э. Робинсона и те соображения, которые были высказаны в связи с ней. Есть еще одна проблема, в рамках которой происходят оживленные дискуссии сторонников сближения античной и современной демократий и их противников, — это проблема прав человека. Сильнее всего противоречия выявились в сборнике «Демократия», где впрямую столкнулись противоположные взгляды (Hansen, 1996). Автор одной из опубликованных в нем статей М. Г. Хансен считает, что в современной науке слишком большое внимание уделяется различиям между античной и современной демократиями, что не отвечает действительности. Поэтому свою задачу он видит в том, чтобы указать на поразительное сходство античных демократических идей и институтов с современными. И в античной, и в современной концепциях свободы есть две стороны — то, что может быть названо «позитивной» свободой и свободой «негативной». Первая означает свободное участие гражданина в управлении государством, вторая — свободу от вмешательства в его личную жизнь. Особое значение, по мнению Хансена, имеет второй аспект свободы, наличие которого предопределено существованием частной сферы жизни, отличной от общественной. Афины уже знали обе формы свободы (несмотря на то, что многие оспаривают это), однако, с его точки зрения, нельзя считать, что свою концепцию современное общество унаследовало от античного

— она родилась из сходных условий. Иные идеи развивает в том же сборнике Р. Уоллес. Начав с тезиса о значительном сходстве между Афинами и современными Соединенными Штатами Америки в отношении прав человека, он вместе с тем указывает на некоторые существенные различия. Первое из них

34

состоит в том, что защита прав человека в Афинах была более слабой, чем в США, что объясняется нечеткостью многих формулировок законов. Второе: в Афинах уделялось гораздо больше внимания защите интересов коллектива, чем в США, где основное внимание в законодательстве уделено защите прав личности. В Афинах в любой момент права личности могли быть отброшены, если демос решал, что его интересы находятся под угрозой. Для грека интересы коллектива всегда превалировали над интересами личности. Подобное поведение гражданского коллектива проявлялось не только в исключительных

случаях (например, суд над Сократом), но и в институализированных формах, например, в ограничении свободы выбора при браке и др. Вполне вероятным кажется, что последний взгляд более справедлив, чем упрощенно-апологетическая картина, нарисованная М. Г. Хансеном.

Назовем еще одну проблему, которая в современной дискуссии об афинской демократии рассматривается явно недостаточно, но которая еще сравнительно недавно была одной из самых острых в научных спорах — проблемы реального участия граждан в политической жизни. Как известно, самые важные вопросы жизни полиса решались на заседаниях народного собрания, а экклесия, например, в Афинах заседала примерно 40 раз в году, некоторые же вопросы обсуждались в течение двух дней. Естественным будет вопрос: обладал ли средний афинский гражданин, особенно крестьянин, возможностью отрываться от повседневной трудовой деятельности для участия в политической жизни или это было исключено? Я уже упоминала о Джонсе, который доказывал, что основная часть афинян — это люди, живущие трудом своих рук, а масса афинских рабов — домашняя прислуга. Тем самым он создал парадоксальную картину: афинянин трудился для того, чтобы кормить свою прислугу. На это внутреннее противоречие критики Джонса с большим удовольствием неоднократно указывали. Данный вопрос тесно связан с другим — о плате гражданам за выполнение общественных обязанностей, т. е. иными словами: воспринимали ли афиняне плату за участие в заседании экклесии или суда как приятный, но все-таки дополнительный «приработок», или получаемые ими оболы составляли основу их пропитания в дни, когда они выполняли свой гражданский долг? В конечном счете

35

речь идет о степени обеспеченности среднего и бедного афинянина при демократии. Естественно, что этот вопрос — один из острейших, если мы будем исследовать не лозунги и теории, а реальный процесс функционирования демократии. В современной литературе весьма сильна тенденция представлять афинское крестьянство в виде массы людей, живущих чуть ли не на грани физического вымирания. Наиболее последовательно эту концепцию отстаивает Э. Вуд, которая считает, что в аттическом сельском хозяйстве рабов практически не было. Правда, ее вывод построен не на анализе источников, а главным образом на сопоставлении сельского хозяйства Аттики с сельским хозяйством «традиционных обществ». О непродуктивности подобных сопоставлений я уже говорила. Близки выводы и Т. В. Гэлланта, который полагает, что крестьянские хозяйства размером в 4-6 га (по его мнению, типичное зевгитское

хозяйство) весьма часто лишь с большим трудом могли производить продовольствие в объеме, достаточном для того, чтобы прокормить членов ойкоса (включая рабов). В целом, средние крестьяне, очевидно, стремились владеть рабами, богатые, как правило, их имели, но бедные

— никогда. Между этими полюсами находилось большинство ойкосов, хозяева которых периодически покупали рабов, когда имели такую возможность, но столь же регулярно и продавали их. Конечный вывод Гэлланта: среднее хозяйство почти всегда находилось на самом пределе жизнеспособности, положение крестьянства в целом было всегда непрочным.

Беда этих исследований в том, что они построены на моделях, не имеющих ничего общего с аттическими реалиями. Исследователи отталкиваются от представлений о замкнутом, самообеспечивающемся хозяйстве весьма примитивных народов и переносят эти схемы в Древнюю Грецию. Прежде всего, если положение аттического крестьянства было столь тяжелым, почему никогда не раздавались призывы к переделу земли? Самое же основное состоит в том, что мы имеем дело с высокоспециализированным хозяйством, ориентированным на рынок, и к такому хозяйству примитивные модели совершенно неприменимы. Что касается рабов в сельском хозяйстве, то хочу сослаться на результаты исследовательского проекта Безансонского университета. Согласно им, бедные крестьяне имели 1-3 рабов, занятых в производстве, средние — до 5-7. Что обеспечивало продуктивность

36

рабовладельческого хозяйства? Участие крестьянина в трудовом процессе вместе с рабами, но самое главное — его роль как организатора. Следовательно, средний крестьянин вполне мог на какое-то время покинуть свое хозяйство для участия, например, в заседании народного собрания, и никакой хозяйственной катастрофы из этого последовать не могло. Еще более этот вывод верен в отношении ремесленников. Уже давно никто не оспаривает факт довольно широкого распространения рабского труда в ремесле. Насколько можно судить, уровень жизни афинского ремесленника был достаточно высок, чтобы он сам мог принимать участие в политической жизни Афин. Из сказанного следуют два основных вывода. Первый: рабство действительно являлось базой афинской демократии. Только применение рабского труда давало возможность крестьянам и ремесленникам в той или иной степени принимать участие в политической жизни полиса. Второй: именно участие их в политической жизни гарантировало прочность демократическому режиму, средние слои создавали реальную опору демократии. Тем

самым античная демократия по этому параметру оказывается близкой современной демократии. Правда, нередко утверждается, что пороком афинской демократии является недостаточное участие граждан в политическом процессе. Однако если мы вспомним, какой процент населения в современных демократических обществах обычно принимает участие в голосовании, то этот упрек утрачивает свою силу. Учтем к тому же, что голосования в наши дни происходят гораздо реже, чем заседания народного собрания Афин.

Последняя из проблем, о которой необходимо сказать, — динамика развития афинской демократии. Вопрос ставится так: была ли афинская демократия на протяжении примерно двух веков ее существования неизменной или она эволюционировала? Особое значение в этой связи имеет работа М. Оствальда «От суверенитета народа к суверенитету закона». В ней впервые в столь острой форме поставлен вопрос о принципиальной разнице между афинской демократией V и IV вв. до н. э. Основная идея состоит в том, что после олигархических переворотов конца V в. до н. э. афиняне, учтя тяжелый опыт, изменили свою конституцию и на протяжении следующего столетия в полисе господствовала стабильность, достигнутая благодаря тому, что на смену суверенитету народа пришел суверенитет законов, ограничивавший волю народного собрания. Близкие мысли выска-

37

зывали и другие исследователи, в частности Р. Сили, утверждавший, что «афиняне достигли, наконец, власти закона» (Sealey, 1987. Р. 146). М. Г. Хансен, который уже давно писал о том, что в IV в. до н. э. народный суд в Афинах значил больше, чем экклесия, в конце концов пришел к заключению, что афиняне изменили свою конституцию так, что поставили под определенный контроль ранее неограниченную власть народного собрания (Hansen, 1987. С. 296-320). На смену представлению о демосе-суверене пришла идея «власти закона». Эти изменения вызваны законодательными реформами конца V в. до н. э., общим пересмотром законов и принятием мер по их защите. Вместе с тем есть ряд ученых; которые эту довольно популярную сейчас концепцию отвергают, полемизируя со сторонниками смены в IV в. до н. э. парадигмы «власти народа» парадигмой «власти закона». Решительно возражает против идеи М. Оствальда о переходе суверенитета от народа к закону, например, К. Моссе. Она разделяет высказывавшуюся в науке идею о так называемом «политическом классе», согласно которой в реальной политической жизни принимало участие только меньшинство граждан: они выступали с речами в экклесии, вносили предложения, занимали выборные должности. Тем

не менее, как подчеркивает Моссе, суверенитет экклесии не был фикцией. В сборнике докладов, прочитанных на симпозиуме в Белладжо (Италия, 1992 г.), опубликованы две статьи противников изложенной концепции. П. Родс в статье «Судебные процедуры в Афинах IV в.: совершенствование или просто изменение?» утверждает, что Оствальд, Сили, Хансен преувеличивают масштаб перемен, поскольку дикастерии в V в. играли не меньшую роль, чем в IV в. Как он полагает, к началу IV в. все основные изменения в судебной системе уже произошли, и то, что имело место позднее, — это лишь не представлявшие серьезного значения технические нововведения. Причины укрепления стабильности афинской демократии, по мнению Родса, кроются не в институционных изменениях, а в историческом опыте афинского демоса, пережившего два олигархических переворота. Еще более резкой критике данную теорию подвергает Г. Тюр, рассматривающий афинский суд как «тупиковую» юридическую систему, не способную к дальнейшему развитию. Не входя здесь в детальное рассмотрение проблемы, отмечу только, что возражения, высказанные против идеи «суверенитета законов», не кажутся убедительными, поскольку они не опровергают

38

основного тезиса сторонников этой концепции. Описание Демосфеном (Демосфен. XXIV, «Против Тимократа») процедуры отмены старых законов и введения новых показывает значительно возросшую роль суда и некоторое ограничение власти народного собрания. В связь с данными изменениями необходимо поставить и окончательное разделение понятий «псефисма» (постановление экклесии по конкретному вопросу) и «номос» (закон). Более существенны, как мне кажется, возражения Дж. Обера, считающего, что в IV в. до н. э. демократия в Афинах была живой и стабильной и действительно представляла правление народа. В своей рецензии на книгу М. Г. Хансена «Афинское народное собрание в век Демосфена» он критически отнесся к идее Хансена о том, что «суверенная власть» от экклесии (как было в V в. до н. э.) в IV в. перешла к гелиэе. Дж. Обер упрекает Хансена за то, что тот преуменьшает значение реальных социальных и политических факторов в эволюции и функционировании афинской демократии и преувеличивает значение ее институтов, не объясняя причин их изменений.

Подобная постановка вопроса ставит перед учеными новые теоретические проблемы, решение которых настоятельно необходимо для более адекватного понимания сущности античной демократии. Если произошло значительное сужение прав народного собрания, то можно ли говорить об его суверенитете в IV в. до н. э.? Иногда ответ

бывает положительным, поскольку считают, что коллегия номофетов и дикастерии являются не более чем акциденциями народного собрания. Доказательством этому служит совпадение в числах: 6 тысяч человек в составе суда и 6 тысяч участников заседания экклесии, когда требуется кворум. Следовательно, народный суд и коллегия номофетов были скорее вариативными формами экклесии, чем отдельными органами власти. Однако подобные аргументы выглядят весьма слабо. Возрастной ценз при избрании судей делает судейский корпус представителем не всего гражданства, а только одной части его. Кроме того, никогда не было дикастериев, в которых заседали бы все 6 тысяч судей, наибольшее число (для самых важных дел) — 1500. Таким образом, проблема суверенитета остается нерешенной. Та попытка, которую предпринял Дж. Обер, не кажется успешной. Он предлагает вообще устранить термин «суверенитет» из числа слов, которые используются для описания афинской де-

39

мократии. Обер отмечает, что само это понятие появилось только в XVIXVII вв., когда политические теоретики начали обсуждать проблемы монархии. Монархическая власть по самой своей природе унитарна, поскольку исходит от личности правителя, идея же разделения властей происходит из аристократической оппозиции монархической власти и в силу этого понятие суверенитета неприменимо к афинской политической реальности. Думается, что попытка Обера избежать обсуждения вопроса по существу не может считаться удачной. Подчас явление возникает раньше, чем изобретается термин, адекватно

отражающий его сущность. Кроме того, мы знаем, что власть народного собрания иногда определялась как κύριος, что кажется вполне адекватным понятию суверенитета экклесии.

Вопрос о соотношении власти народного собрания и народного суда в позднеклассических Афинах не может считаться решенным в теоретическом аспекте и нуждается в дальнейшем исследовании.

Подводя некоторые итоги, следует сказать, что афинская демократия в последние десятилетия была объектом многих исследований и жарких дискуссий, что показывает важность проблематики, связанной с ее характером, эволюцией и другими вопросами, в числе которых и сравнение афинской демократии с современной.