Глава 20. Стратегия социального футуризма

Может ли человек жить в обществе, которое вышло из-под контроля? Именно такой вопрос ставит перед нами концепция шока будущего. Ведь именно в такой ситуации

486

мы находимся. Если бы на свободу вырвалась только техно­логия, наша проблема была бы достаточно серьезной. Од­нако ужасно то, что многие другие социальные процессы также начинают выходить из-под контроля, сопротивляясь нашим огромным усилиям управлять ими.

Урбанизация, межнациональные конфликты, миграция, население, преступность — в голове возникают тысячи об­ластей, где наши старания придать переменам форму вы­глядят все более глупыми и тщетными. Некоторые из них тесно связаны с отрывом технологии, другие частично не­зависимы от нее. Неуравновешенный, взлетающий уровень перемен, смещения и подергивания направления вынужда­ют нас задавать вопрос, не стали ли технологические обще­ства, даже сравнительно небольшие, такие как Швеция или Бельгия, слишком сложными, слишком быстрыми, чтобы ими управлять?

Как мы можем предотвратить массивный шок будуще­го, избирательно регулируя темп перемен, повышая или снижая уровень возбуждения, когда правительства, в том числе имеющие лучшие намерения, по-видимому, не спо­собны даже направить перемены в нужном направлении?

Так, ведущий американский урбанолог пишет с нескры­ваемым отвращением: «За цену более трех миллиардов дол­ларов Служба обновления городов значительно преуспела в уменьшении запаса дешевого жилья в американских горо­дах»¹. Можно упомянуть о подобных провалах в десятке областей. Почему сегодня программы социальных пособий скорее уродуют своих клиентов, чем помогают им? Почему студенты — эта, по общему мнению, избалованная элита — бунтуют и буйствуют? Почему скоростные шоссе увеличи­вают транспортную перегрузку, а не снижают ее? Короче говоря, почему так много либеральных программ, создан­ных с благими намерениями, так быстро протухает, созда­вая побочные эффекты, которые уничтожают их основные результаты? Неудивительно, что Реймонд Флетчер, член британского парламента, пожаловался недавно на тщетность усилий: «Общество стало беспорядочным!»²

Если беспорядочность означает отсутствие паттерна, он, конечно, преувеличивает. Но если беспорядочность озна-

487

чает, что результаты социальной политики стали странны­ми и труднопредсказуемыми, он попал точно в цель. Вот он, политический смысл шока будущего. Ведь если инди­видуальный шок будущего происходит в результате неспо­собности поспеть за темпом перемен, то правительства страдают от своего рода коллективного шока будущего — разрушения процессов принятия решений.

Сэр Джоффри Викерс, выдающийся британский социо­лог, идентифицировал проблему с ясностью, приводящей в уныние: «Темп перемен увеличивается с возрастающей ско­ростью без соответствующего ускорения темпа, в котором можно давать дальнейшие ответы, и это подводит нас все ближе к порогу, за которым теряется контроль»³.

Смерть технократии

Мы являемся свидетелями начала окончательного разру­шения индустриализма и вместе с тем распада технократичес­кого планирования. Под технократическим планированием я понимаю не только централизованное национальное пла­нирование, до недавнего времени характерное для СССР, но также менее формальные, более дисперсные попытки систематически изменить управление, которые происходят во всех высокотехнологичных странах, вне зависимости от их политических систем. Майкл Харрингтон, критик-соци­алист, утверждающий, что мы отвергли плакирование, оп­ределил наш век как «случайный»⁴. Однако, как показывает Гэлбрейт, даже в контексте капиталистической экономики огромные корпорации идут на многое, чтобы рационализи­ровать производство и распространение, чтобы, насколько возможно, планировать свое будущее⁵. Правительства так­же глубоко занимаются делами планирования. Кейнсианское манипулирование послевоенной экономикой может быть неадекватным, но оно не случайно. Во Франции Le Plan стал обычным признаком национальной жизни. В Шве-

488

ции, Италии, Германии и Японии правительства активно вторгаются в экономический сектор, чтобы защитить опре­деленные отрасли промышленности, капитализировать дру­гие и ускорить рост. В Соединенных Штатах и Великобритании даже на местном уровне есть то, что хотя бы называется отделами планирования.

Тогда почему, несмотря на все эти усилия, система дол­жна вырываться из-под контроля? Проблема не просто в том, что мы слишком мало планируем, мы планируем слиш­ком плохо. Отчасти трудности можно проследить до самых предпосылок, подразумеваемых нашим планированием.

Во-первых, само технократическое планирование яв­ляется продуктом индустриализма, отражает ценности бы­стро исчезающей эпохи. И в своем капиталистическом, и в коммунистическом варианте индустриализм был систе­мой, сосредоточенной на максимизации материального благосостояния. Так, для технократа как в Детройте, так и в Киеве экономическое продвижение — основная цель, тех­нология — основной инструмент. Тот факт, что в одном случае продвижение приводит к личной выгоде, а в другом теоретически к общественному благу, не меняет сути, об­щей для обоих. Технократическое планирование экономо-центрично.

Во-вторых, технократическое планирование отражает субъективную парадигму времени индустриализма. Стремясь освободиться от подавляющей ориентации предшествующих обществ на прошлое, индустриализм пристально сосредо­точивался на настоящем. На практике это означало, что его планирование касалось будущего, находящегося под рукой. Когда Советы в 20-х годах впервые предложили идею пяти­летнего плана, она потрясла мир как безумно футуристи­ческая. Даже сегодня, за исключением самых передовых организаций по обе стороны идеологического занавеса, про­гнозы на один или два года считаются «долгосрочным пла­нированием». Горстка корпораций и правительственных служб начала, как мы увидим, беспокоиться о горизонтах в 10, 20 и даже 50 будущих лет. Однако большинство — сле­пые приверженцы следующего понедельника. Технократи­ческое планирование краткосрочно.

489

В-третьих, отражая бюрократическую организацию ин­дустриализма, технократическое планирование основыва­лось на иерархии. Мир был разделен на управленцев и работников, тех, кто планирует и выполняет планы, и ре­шения принимались одними для других. Эта система, адек­ватная, пока перемены разворачивались в индустриальном темпе, разрушается, когда темп достигает сверхиндустри­альных скоростей. Все более нестабильная среда требует все большего количества незапрограммированных решений сни­зу; потребность в мгновенной обратной связи стирает раз­личие между конвейером и персоналом; иерархия шатается. Планировщики слишком далеко, они слишком безразлич­ны к местным условиям, слишком медленно откликаются на перемены. Поскольку контроль сверху не работает, ис­полнители планов начинают требовать права участвовать в принятии решений. Однако планировщики сопротивляют­ся. Ведь подобно бюрократической системе, которую оно отражает, технократическое планирование по сути недемо­кратично.

Силы, увлекающие нас к сверхиндустриализму, больше нельзя канализировать методами обанкротившейся индуст­риальной эпохи. В течение какого-то времени они могут продолжать работать в отсталых, медленно движущихся от­раслях или сообществах. Но их неуместное применение в передовых отраслях, в университетах, в городах — там, где перемены идут быстро — может лишь интенсифицировать нестабильность, приводя ко все более и более диким шата­ниям и кренам. Более того, по мере того как свидетельства провала накапливаются, появляются опасные политические, культурные и психологические течения.

Например, одним из откликов на потерю контроля яв­ляется внезапное изменение отношения к интеллигенции. Наука первой дала человеку ощущение господства над сре­дой и, следовательно, над будущим. Сделав будущее сози­даемым, а не незыблемым, она расшатала религии, которые проповедовали пассивность и мистицизм. Сегодня расту­щая очевидность того, что общество неподконтрольно, пи­тает разочарование в науке. Вследствие этого мы становимся

490

свидетелями яркого возрождения мистицизма. Внезапно входит в моду астрология. Дзэн, йога, спиритические сеан­сы и черная магия становятся популярными развлечения­ми. Культы формируются вокруг поиска дионисийского опыта, невербальной и предположительно нелинейной ком­муникации. Нам говорят, что важнее «чувствовать», а не «думать», как будто между одним и другим существует про­тиворечие. Экзистенциалистские оракулы присоединяются к католическим мистикам, юнгианским психоаналитикам и индийским гуру в превознесении мистического и эмоци­онального над научным и рациональным.

Неудивительно, что возвращение донаучных взглядов сопровождается огромной волной ностальгии в обществе. Антикварная мебель, афиши ушедшей эпохи, игры, осно­ванные на памяти о вчерашних пустяках, возвращение Art Nouveau, распространение стилей Эдуардов, новое откры­тие таких исчезнувших знаменитостей поп-культуры, как Хэмфри Богарт или У. С. Филде, отражают психологичес­кое влечение к более простому, менее буйному прошлому. Мощные машины причуд включились в работу, чтобы из­влечь выгоду из этого голода. Бизнес на ностальгии стано­вится переживающей бум индустрией.

Провал технократического планирования и последовавшее за ним ощущение потери контроля питает также философию «теперешности». Песни и рекламные объявления приветству­ют появление «нынешнего поколения», и ученые-психиатры, рассуждающие о предполагаемых опасностях подавления, со­ветуют нам не откладывать удовольствия. Поощряется дей­ствие и стремление к немедленному вознаграждению. «Мы больше ориентированы на настоящее, — говорит журналисту девочка-подросток после гигантского фестиваля рок-музыки в Вудстоке. — Это вроде как делать то, что ты хочешь делать сейчас... Если остаешься где-нибудь очень долго, то начина­ешь строить планы... Поэтому ты просто движешься»⁶. Сти­хийным образом личный эквивалент социальному отсутствию плана превратился в кардинальную психологическую добро­детель.

Все это имеет свой политический аналог в возникнове­нии странной коалиции правых и новых левых в поддержку

491

того, что можно назвать только «болтающимся» подходом к будущему. Так, мы слышим усиливающиеся призывы к ан­типланированию или непланированию, иногда выражаю­щиеся эвфемизмом «органичный рост». Среди некоторых радикалов это приобретает анархистскую окраску. Ненуж­ным или неразумным считается не только составлять дол­госрочные планы на будущее для организации или общества, которое они хотят низвергнуть, но иногда считается при­знаком дурного тона планировать следующие полтора часа собрания. Прославляется бесплановость.

Утверждая, что планирование навязывает будущему цен­ности, антипланировщики упускают из виду тот факт, что непланирование тоже это делает, часто с гораздо худшими последствиями. Разгневанные узким, экономоцентрическим характером технократического планирования, они призна­ют негодным системный анализ, учет финансовых льгот и подобные методы, игнорируя то, что эти же самые инстру­менты при ином использовании можно было бы превра­тить в мощные техники для гуманизации будущего.

Когда критики заявляют, что технократическое плани­рование античеловечно, т. е. пренебрегает социальными, культурными и психологическими ценностями, очертя го­лову бросаясь максимизировать экономическую прибыль, они обычно правы. Когда они заявляют, что оно недально­видно и недемократично, они обычно правы. Когда они заявляют, что оно недейственно, они обычно правы.

Но когда они погружаются в иррациональность, под­держивают антинаучные взгляды, испытывают своего рода болезненную ностальгию и превозносят «теперешность», они не только неправы, но опасны. Их альтернативы индустри­ализму — предындустриализм, их альтернатива технокра­тии — не пост-, а предтехнократия.

Ничто не может быть опаснее дезадаптивности. Какими бы ни были теоретические аргументы, в мире свободны жестокие силы. Хотим ли мы предотвратить шок будущего или контролировать численность населения, препятствовать загрязнению или ослабить гонку вооружений, мы не можем позволить, чтобы глобальные решения принимались невни-

492

мательно, неразумно, беспланово. Выпустить ситуацию из рук — значит совершить коллективное самоубийство.

Мы нуждаемся не в возвращении к иррационализму прошлого, не в пассивном принятии перемен, не в разоча­ровании и нигилизме. Мы нуждаемся в сильной новой стра­тегии. По причинам, которые станут ясными, я называю эту стратегию «социальным футуризмом». Я убежден, что вооруженные этой стратегией, мы можем выйти на новый уровень компетентности в управлении переменами. Мы можем изобрести более гуманную, более дальновидную и более демократичную форму планирования, чем любая су­ществовавшая до сих пор. Короче говоря, мы можем стать выше технократии.