Камю. Размышления о Гильятине

      Что касается государства, которое сеет алкоголь, то оно не может удивляться тому, что пожнет преступление. Впрочем, оно не удивляется и ограничивается тем, что отрубает головы, в которые само влило столько алкоголя. Оно невозмутимо отправляет правосудие и становится в позу кредитора: его чистая совесть ничем не потревожена. Так, его представитель по делам алкоголя, отвечая на вопросы«Фигаро», воскликнул: «Я знаю, что сделал бы самый ярый защитник упразднения смертной казни, если бы, имея оружие в пределах досягаемости, он оказался перед бандитами, готовыми убить его отца, его мать, его детей или его лучшего друга. Так вот!» Это «так вот!» само по себе кажется немного пропитано алкоголем. Естественно, самый ярый защитник упразднения с полным на то правом открыл бы огонь по своим убийцам, что никак не скажется на его доводах в пользу бескомпромиссной защиты упразднения смертной казни. Но если бы в дополнение к этому он соблюдал хотя бы небольшую последовательность в развитии идей и если бы от упомянутых убийц слишком сильно несло алкоголем, он занялся бы потом теми, делом которых является спаивание будущих преступников. Даже весьма удивительно, что родственникам жертв алкогольных преступлений никогда не пришла мысль обратиться в парламент с ходатайством о даче некоторых разъяснений. Однако происходит ровно наоборот, и государство, облеченное всеобщим доверием, поддержанное даже общественным мнением, продолжает исправлять убийц, даже, и в особенности, алкоголиков, что немного напоминает ситуацию, когда сутенер наставляет на путь истинный трудолюбивых созданий, обеспечивающих его материальное положение. Но сутенер не занимается нравоучениями. Этим занимается государство. Хотя юриспруденция и допускает, что — иногда — опьянение является смягчающим обстоятельством, ей ничего не известно о хроническом алкоголизме. Однако с опьянением связаны лишь насильственные преступления, не карающиеся смертной казнью, тогда как хронический алкоголик способен и на преступление преднамеренное, которое будет стоить ему жизни. Таким образом, государство оставляет за собой право наказывать только в том случае, в котором серьезно замешана его собственная ответственность.

    Означает ли это, что всякого алкоголика должно объявить безответственным лицом государство, которое будет бить себя в грудь до тех пор, пока нация не будет пить ничего, кроме фруктового сока? Конечно, нет. Также как выводы, сделанные на основе наследственности, не должны освобождать от всякой виновности. Истинная ответственность правонарушителя не может быть точно определена.Известно, что невозможно сосчитать число наших предков по восходящей линии, будь они алкоголики или нет. Начиная с незапамятных времен эта цифра превысила бы в 10 в 22-й степени раз количество жителей Земли в настоящее время. Поэтому число дурных или патологических предрасположенностей, которые они могли нам передать, не подлежат подсчету. Мы приходим в мир под тяжестью бесконечной необходимости. В таком случае следовало бы сделать вывод о существовании всеобщей безответственности. Было бы логично никогда не принимать решений ни о наказаниях, ни о поощрениях, но тогда сразу существование любого общества стало бы невозможным. Наоборот, инстинкт самосохранения обществ, а значит и людей, требует, чтобы существовала личная ответственность. Это надо принять, не мечтая об абсолютной снисходительности, которая привела бы к гибели любого общества. Но это же суждение должно привести нас к заключению о том, что никогда не бывает ни полной ответственности, ни, следовательно, абсолютно адекватных наказаний и поощрений. Никто не может быть полностью вознагражден — даже Нобелевскими премиями. Но никто не должен нести также и абсолютного наказания, если его считают виновным, и, тем более, если есть вероятность, что он невиноват. Смертная казнь, которая неудовлетворительна ни как пример, ни как воздаяние по заслугам, присваивает вдобавок чрезмерную привилегию, стремясь карать за всегда относительную вину путем наказания окончательного и непоправимого.

      Действительно, если смертная казнь носит сомнительный характер и ее обоснование хромает с точки зрения справедливости, то следует согласиться с ее сторонниками в том, что она носит элиминирующий характер. Она окончательно уничтожает приговоренного. Честно говоря, только одно это должно исключить повторение доводов ее сторонников, которые, как мы в этом только что убедились, всегда могут быть оспорены. Честнее было бы заявить, что смертная казнь носит окончательный и бесповоротный характер, потому что она должна быть таковой, заверить, что некоторым людям не может быть позволено жить в обществе, что они представляют постоянную опасность для каждого гражданина и для общественного порядка и поэтому, отложив другие дела, их необходимо уничтожить. По крайней мере, никто не может оспорить существование некоторых социальных хищников, энергию и зверства которых ничто не может укротить. Конечно, смертная казнь не решает проблему, которую они создают. Условимся, хотя бы, что она ее снимает.

    Мы еще поговорим об этих людях. Но имеет ли отношение смертная казнь только к ним? Могут ли заверить нас в том, что никто из казненных не мог быть возвращен к нормальной жизни? Можно ли даже поклясться в том, что ни один из них не был невиновным? В обоих случаях не следует ли признать, что смертная казнь носит элиминирующий характер лишь в той мере, в какой она необратима? Вчера, 15 марта 1957 года, в Калифорнии был казнен Бертон Эбботт, приговоренный к смерти за убийство четырнадцатилетней девочки. Я думаю, что подобное преступление ставит человека в разряд неисправимых. 

Хотя Эбботт всегда продолжал настаивать на своей невиновности, он был осужден. Его казнь была назначена на 10 часов 15 марта. В 9 час. 10 мин. была предоставлена отсрочка для предъявления защитой последнего ходатайства. В 11 часов ходатайство было отклонено. В 11 час.15 мин. Эбботт вошел в газовую камеру. В 11 час.18 мин. он вдохнул первую порцию газа. В 11 час. 20 мин. позвонил секретарь Комиссии по помилованиям. Комиссия изменила решение. Начали искать губернатора, уехавшего на море, потом позвонили непосредственно в тюрьму. Эбботта вытащили из газовой камеры, но было уже слишком поздно. Если бы вчера в Калифорнии была плохая погода, губернатор не поехал бы к морю. Позвони он на две минуты раньше, то Эбботт был бы сегодня живой и, возможно, была бы доказана его невиновность. Любой другой приговор, хотя бы самый жестокий, оставлял ему этот шанс. Смертная казнь его не предоставила.

      Можно расценить происшедшее как исключительный случай. Но таковой является и наша жизнь, и при нашем быстротечном существовании это происходит рядом с нами, на расстоянии десятичасового перелета. Судя по нашим газетам, несчастье Эбботта следует рассматривать не как исключение, а как происшествие в ряду других, не носящее единичного характера (вспомним дело Дешеза, из числа самых недавних). Впрочем, юрист д'0ливекруа, изучая в 1860 году с применением теории вероятностей вопрос о возможности судебных ошибок, пришел к заключению, что в двухстах пятидесяти семи случаях осуждается приблизительно один невиновный. Это соотношение может показаться незначительным? Оно незначительно в отношении обычных приговоров. Но оно огромно, когда речь идет о смертной казни. Когда Гюго писал, что для него гильотина носит имя Лезюрка, он не хотел сказать, что все обезглавленные ею являются Лезюрками, но что достаточно одного Лезюрка, чтобы она навсегда покрыла себя позором. Понятно, почему Бельгия окончательно отказалась от смертной казни после одной судебной ошибки и почему Англия поставила вопрос об ее отмене после дела Хейса. Понятно также заключение того генерального прокурора, к которому обратились за консультацией в связи с просьбой о помиловании одного преступника, по всей вероятности, виновного, но жертва которого не была обнаружена. Прокурор написал: «Сохраняя жизнь X..., мы обеспечиваем властям полную возможность без спешки рассмотреть любые новые сведения о существовании его жены, которые могли бы быть получены позднее... И наоборот, приведение в исполнение смертного приговора, лишая нас этой гипотетической возможности, придало бы, чего я опасаюсь, самой незначительной информации теоретическую ценность и силу, что могло бы стать причиной многих прискорбных сожалений». Стремление к справедливости и истине выражено здесь в волнующей форме, и в наших судах следовало бы чаще ссылаться на эти «прискорбные сожаления», так четко формулирующие опасность, с которой сталкивается каждый присяжный. Действительно, как только невиновный казнен, уже никто ничего не может для него сделать, кроме как реабилитировать, если еще найдется кто-нибудь, чтобы обратиться с этой просьбой. Тогда ему возвращается его невиновность, которую он, впрочем, никогда и не терял. Но преследования, жертвой которых он стал, его ужасные страдания, страшную смерть исправить и возместить невозможно. Остается только думать о невиновных в будущем, чтобы уберечь их от этих пыток. Это сделано в Бельгии. У нас, по-видимому, совесть спокойна.

        Вне сомнения, это спокойствие зиждется на мысли, что юстиция тоже сделала успехи и продвигается вперед теми же темпами, что и наука. Когда ученый эксперт выступает в суде присяжных, создается впечатление, что говорит священник, а жюри, воспитанное на вере в науку, подает свой голос. Однако последние дела, в особенности, дело Беснара, дали нам хорошее представление о том, сколь гротескной может быть комедия экспертов. Виновность не устанавливается лучше оттого, что ее измеряют в пробирке, даже с градуированной шкалой. Результат опытов во второй пробирке приводит к противоположному мнению, и при этой опасной математике личное решение данных уравнений сохраняет всю свою значимость. Доля действительно ученых среди экспертов такова же, как и судей-психологов, и едва превышает долю серьезных и объективных присяжных заседателей. Сегодня, как и вчера, сохраняется возможность ошибки. А завтра другая экспертиза определит невиновность какого-нибудь Эбботта. Но Эбботт уже будет мертв, тоже в соответствии с научными законами, а наука, которая стремится доказать и невиновность и вину, еще не научилась воскрешать тех, кого она убивает.

    А есть ли уверенность в том, что и среди самих виновных всегда предавались смерти только неисправимые? Все те, кто, как и я, в какой-то период своей жизни следил по необходимости за ходом судебных процессов, знают, как много случайностей оказывают влияние на вынесение приговора, в том числе приговора к смертной казни. Лицо обвиняемого, его прошлое (адюльтер часто рассматривается присяжными в качестве отягчающего обстоятельства, хотя я никогда не мог поверить, что они все и всегда были верными супругами), его поведение (которое будет трактоваться в его пользу только в том случае, если оно имеет конвенциональный, то есть в основном наигранный характер), даже его манера говорить (рецидивисты знают, что не следует ни бормотать, ни говорить слишком красиво), эмоциональная оценка эпизодов в ходе судебных заседаний (увы, истинное не всегда связано с проявлением чувств) — вот сколько существует случайностей, влияющих на окончательное решение суда. Можно быть уверенным в том, что для вынесения смертного приговора, то есть для принятия решения о самом окончательном и определенном виде наказания, требуется стечение множества не поддающихся определению факторов. Поскольку известно, что приговор о высшей мере наказания зависит от оценки судом смягчающих обстоятельств, и особенно поскольку известно, что реформа 1832 года предоставила судам возможность учитывать неопределенные смягчающие обстоятельства, можно представить себе, какие возможности открыты для сиюминутного настроения присяжных. Теперь уже не закон точно определяет случаи предания смерти, а делает это суд задним числом, можно сказать, наугад. Поскольку не существует двух сравнимых судов, казненный мог бы в другом месте и не подвергнуться казни. Будучи неисправим в глазах честных горожан Илье-Вилена, он мог бы получить какое-то оправдание у добрых горожан Вара. К сожалению, нож гильотины в обоих департаментах один и тот же. Он не интересуется розничной мелочевкой.

      Временные случайности сочетаются с географическими, что укрепляет позиции всеобщего абсурда. Французский рабочий-коммунист был недавно гильотинирован в Алжире за то, что заложил бомбу (обнаруженную до того, как она взорвалась) в раздевалке одного завода. Он был осужден как за свое деяние, так и в соответствии с духом времени. В нынешней обстановке в Алжире власти хотели одновременно как доказать арабскому общественному мнению, что гильотина была создана и для французов, так и удовлетворить французское общественное мнение, возмущенное террористическими преступлениями. Однако в то же время министр, ответственный за исполнение приговора, пользовался поддержкой коммунистов-избирателей в своем округе. В других обстоятельствах обвиняемый отделался бы недорогой ценой и рисковал только тем, что когда-нибудь, став депутатом от партии, он мог бы выпивать за той же стойкой, что и министр. Такие мысли носят горький привкус, и хотелось бы, чтобы они дошли до сознания наших правителей. Они должны знать, что времена и нравы меняются; придет день, когда слишком поспешно казненный подсудимый больше не покажется таким чудовищем. Но уже поздно, и не остается ничего другого, как раскаяться или предать дело забвению. Конечно, происходит именно второе. Однако от этого общество страдает не меньше. По мнению греков, ненаказанное преступление оскверняет город. Но осужденная невиновность или слишком сурово наказанное преступление в конечном счете пятнающего не в меньшей степени. И мы это знаем по Франции.

    Нам могут сказать, что таково людское правосудие и, несмотря на все свои несовершенства, оно все же лучше, чем произвол. Но эта меланхолическая оценка допустима только в отношении обычных наказаний. Она вызывает возмущение, когда речь идет о смертных приговорах. В одной классической работе по французскому праву, в целях защиты смертной казни от упрека в отсутствии градации, говорится следующее: «Человеческая справедливость никоим образом не ставит целью обеспечить это соотношение. Почему? Потому что она знает свою немощь». Следует ли сделать отсюда заключение, что эта немощь позволяет нам вынести абсолютный приговор и что, не будучи уверенным в осуществлении истинного правосудия, общество должно ценой самого серьезного риска устремиться по пути достижения высшей несправедливости? Если само правосудие знает, что оно немощно, то пусть оно ведет себя поскромнее и оставляет в своих приговорах достаточно свободы для исправления возможных ошибок. Слабость правосудия заключается в том, что оно постоянно находит для себя самого смягчающие обстоятельства; а не следует ли учитывать этот факт и в отношении самого преступника? Может ли суд, сохраняя благопристойность, сказать: «Если я по ошибке предам вас смерти, вы должны будете меня извинить, принимая во внимание слабости нашей человеческой природы. Но я приговариваю вас к смерти, не принимая во внимание ни эти слабости, ни эту природу?» В отношении ошибок и заблуждений существует солидарность между всеми людьми. Возможно ли,  чтобы эта солидарность существовала для суда и не существовала для обвиняемого? Нет, и если справедливость имеет смысл в этом мире, она не означает ничего другого, кроме признания этой солидарности; даже по сути своей она не может быть отделена от сострадания. Разумеется, в данном случае сострадание может быть только выражением чувства общего страдания, а не легкомысленной снисходительности, которая никоим образом не принимает во внимание страдания и права жертвы. Оно не исключает наказания, но приостанавливает вынесение смертных приговоров. Сострадание несовместимо с применением меры, носящей окончательный, непоправимый характер и допускающей несправедливость по отношению к человеку вообще, поскольку она несопоставима с нашим общим несовершенством.

      По правде говоря, некоторые судьи хорошо это знают; они часто находят смягчающие обстоятельства в преступлении, которое ничто не может смягчить. Это происходит потому, что смертный приговор кажется им чрезмерно суровым и тогда они предпочитают наказывать недостаточно сурово, нежели наказывать излишне сурово. В таких случаях крайняя суровость приговора способствует совершению преступления, а не наказывает за него. Не проходит судебного разбирательства без того, чтобы наша пресса не писала о непоследовательности приговора, о том, что перед лицом фактов он представляется или недостаточно или чрезмерно суровым. Но присяжные знают об этом. Просто, учитывая чрезвычайный характер смертного приговора, они предпочитают то, что сделали бы и мы сами, — скорее прослыть тупицами, нежели испортить себе спокойный сон. Зная свои немощи, они, по крайней мере, выводят из них подобающие следствия. А истинная справедливость остается при них как раз в той мере, в какой попрана логика.

      Однако есть тяжелейшие преступления, за которые все суды приговорили бы злодеев к смертной казни где угодно и когда угодно. Их преступления очевидны, и доводы обвинения совпадают с признаниями защиты. Конечно, по своим ненормальными противоестественным признакам они уже относятся скорее к сфере патологии. Но эксперты-психиатры в большинстве случаев подтверждают их ответственность. Недавно в Париже один молодой человек, несколько слабохарактерный, но нежный, ласковый, весьма привязанный к своим родным, был, по его признанию, раздражен замечанием отца о том, что он слишком поздно возвратился домой. Отец читал, сидя за столом в столовой. Молодой человек взял топор и сзади нанес отцу несколько смертельных ударов. Затем он тем же способом убил свою мать, находившуюся на кухне. Он раздевается, прячет в шкаф окровавленные брюки, как ни в чем не бывало наносит визит родителям своей невесты, возвращается домой и сообщает в полицию, что он нашел своих родителей убитыми. Полиция быстро обнаруживает окровавленные брюки и без труда добивается спокойного признания убийцы родителей. Психиатры вынесли заключение об ответственности убийцы, находившегося в состоянии раздражения. Однако странное безразличие, признаки которого он обнаружил также и в тюрьме (радуясь, что на похоронах его родителей присутствовало много народа: «Их очень любили», — сказал он адвокату), не может рассматриваться как нормальное. Но рассудок у него, по-видимому, сохранился.

        Многие «чудовища» имеют такие непроницаемые лица. Их элиминируют только на основании фактов. Очевидно, природа или тяжесть их преступлений не позволяет предполагать, что они могут раскаяться или исправиться. Нужно только не допустить, чтобы они опять принялись за свое, и нет другого решения, кроме как их уничтожить. И только в этих границах обсуждение вопроса о смертной казни имеет оправдание. Во всех других случаях аргументация консерваторов не выдерживает критики аболиционистов. Напротив, в этих пределах, при том неведении, в каком мы обычно находимся, только и зарождается спор. Никакой факт, никакое рассуждение не могут дать преимущество одному из мнений — ни тех, кто думает, что должен быть предоставлен шанс даже и последнему из людей, ни полагающих, будто этот шанс является иллюзорным. Но, может быть, именно на этом последнем рубеже возможно преодолеть длительное противостояние между сторонниками и противниками смертной казни путем обсуждения вопроса о целесообразности этого наказания в наше время и в Европе. Не претендуя на полную компетентность, я попытаюсь ответить на пожелание швейцарского юриста профессора Жана Гравена, который писал в 1952 году в своем замечательном исследовании по проблеме смертной казни: 

     ...В отношении проблемы, которая вновь встает перед нашей совестью и перед нашим разумом, мы думаем, что решение следует искать не в концепциях, проблемах и доводах прошлого, равно как и не в надеждах и теоретических обещаниях на будущее, а в идеях, данных и потребностях настоящего.

      Действительно, можно до бесконечности спорить о пользе и вреде смертной казни в течение веков и и небесных высях идей. Но она играет роль здесь и теперь, и мы должны определиться здесь и теперь по отношению к современному палачу. Что означает смертная казнь для людей середины века? 

      Для упрощения скажем, что наша цивилизации утратила единственные ценности, которые в определенной степени могут оправдать это наказание, и, наоборот, страдает от зол, которые требуют ее упразднения. Другими словами, отмена смертной казни должна стать требованием сознательных членов нашего общества, как на основании законов логики, так и исходя из чувства реальности.

      Сначала о логике. Принять решение о том, что человек должен быть подвергнут высшей мере наказания, означает, что этот человек больше не имеет никакой возможности искупить свою вину. Повторяем, что именно в этом пункте аргументы слепо сталкиваются друг с другом и застывают в бесплодном противостоянии. Но в том-то и дело, что никто из нас не может принять окончательное решение по этому вопросу, поскольку все мы являемся судьями и пристрастными участниками спора. Этим объясняется наша неуверенность в праве на убийство и наше бессилие убедить в этом друг друга. Без абсолютной невиновности не может быть высшего судьи. Однако все мы совершали зло в нашей жизни, даже если это зло, не попав под действие законов, оставалось нераскрытым. Праведников не бывает, существуют только души, более или  менее бедные справедливостью. Жить, по крайней мере, значит иметь возможность осознать это и добавить к числу наших дел немного добра, которое частично уравновесит зло, причиненное нами миру. Это право жить, совпадающее с возможностью искупления вины, является естественным правом каждого человека, даже самого плохого. Последний из преступников и самый честный из судей оказываются здесь рядом, наравне, причастные общей для них немощи. Без этого права духовная жизнь абсолютно невозможна. В особенности же никому из нас не позволено отчаиваться ни в одном человеке; только смерть, превращая жизнь в судьбу, дает возможность вынести окончательный приговор. Но никто не имеет права выносить окончательный приговор до наступления смерти; это все равно, что объявить о закрытии счетов, когда кредитор еще жив. По крайней мере, на этом рубеже тот, кто выносит безапелляционный приговор, тот судит себя сам без права апелляции.

    Бернар Фалло, из шайки Масюи, находившийся на службе в гестапо и приговоренный к смерти после того, как признался в совершении многочисленных и страшных преступлений, в которых он был виновен, принял смерть с большим мужеством и сам заявил, что он не мог быть помилован. «Мои руки слишком сильно запачканы кровью», — сказал он товарищу по тюрьме. Общественное мнение и мнение судей, конечно, поставили его в один ряд с неисправимыми, и я тоже попытался согласиться с этим, если бы не прочитал одно удивительное свидетельство. Вот что сказал этот Фалло тому же товарищу после того, как заявил о своем намерении храбро умереть: «Хочешь, я сообщу тебе о моем самом глубоком сожалении? Так вот, я больше всего сожалею о том, что раньше не читал Библию, как здесь. Уверяю тебя, что я не оказался бы там, где я есть». Речь идет не о том, чтобы поддаваться влиянию лубочных картинок и вспоминать добрых каторжников Виктора Гюго. Как говорят, в просвещенные века хотели упразднить смертную казнь под тем предлогом, что в глубине души человек хорош. Естественно, это не так (он или хуже или лучше). После блестящего двадцатилетия нашей истории мы в этом убедились. Но так как человек не является хорошим, никто из нас не может выступать в качестве абсолютного судьи и выносить решение о бесповоротном уничтожении худшего из виновных, потому что никто из нас не может претендовать на абсолютную невиновность. Смертная казнь разрушает единственный бесспорный вид человеческой солидарности — солидарность перед лицом смерти — и она не может быть узаконена, иначе как такими истинами или принципами, которые возвышались бы над людьми.

      В течение веков высшая мера наказания всегда была религиозной карой. Налагаемая от имени короля, представителя Бога на земле, или священниками, или от имени общества, считавшегося телом Церкви, тогда она нарушала не человеческую солидарность, а принцип принадлежности виновного божественному сообществу, которое одно может даровать ему жизнь. Земной жизни он, конечно, лишался, но возможность исправления за ним сохранялась. Действительный приговор выносится не здесь, а в другом мире. Таким образом, одни только религиозные ценности, и в особенности вера в загробную жизнь, могут обосновать наказание смертной казнью, потому что, согласно их собственной логике, они не допускают, чтобы это наказание было окончательным и безоговорочным. Тогда оно оправдано лишь в той степени, в какой оно не носит характера высшей меры.      Например, католическая церковь всегда допускала необходимость смертной казни. Сама она не скупилась на ее применение в другие эпохи. Еще и сегодня она оправдывает ее и признает за государством право ее применения. Какой бы нюансированной ни была ее позиция, она в основе своей содержит то глубинное чувство, которое было прямо высказано в 1937 году членом Национального совета Швейцарии от Фрейбурга в ходе обсуждения в Национальном совете вопроса о смертной казни. По мнению М. Грана, под угрозой казни самый страшный преступник углубляется в самого себя.

      Он раскаивается, и этим облегчается его подготовка к смерти. Церковь спасла одного из членов своей паствы, она выполнила свою божественную миссию. Вот почему она всегда допускала применение смертной казни не только как средство законной защиты, но и как могущественное средство спасения... Не притязая на то, чтобы стать орудием Церкви, смертная казнь может обладать почти такой же божественной силой воздействия, как и война.

      Несомненно, в соответствии с этим толкованием на мече фрейбургского палача выгравировано изречение: «Господи Иисусе, ты еси Судия». Значит, обязанности палача священны. Это человек, уничтожающий тело, чтобы передать душу для божественного приговора, который никто не может предрешить заранее. Возможно, могут посчитать, что эти рассуждения приводят в смущение весьма скандального характера. Безусловно, для того, кто придерживается учения Иисуса, меч является еще одним оскорблением личности Христа. И в этой связи можно понять страшные слова одного осужденного русского, которого должны были повесить царские палачи в 1905 году и который твердо сказал священнику, пришедшему утешить его образом Христа: «Уйдите и не совершайте святотатства».Неверующий также не может не думать о том, что люди, поставившие в основу своей веры потрясающую жертву судебной ошибки, должны бы по крайней мере проявлять сдержанность в случае узаконенного убийства. Можно также напомнить верующим, что до своего обращения император Юлиан не хотел предоставлять христианам официальные должности, потому что они систематически отказывались выносить смертные приговоры или содействовать этому. Таким образом, в течение пяти веков христиане считали, что истинное нравственное наставление их учителя запрещало убивать. Но католическая вера руководствуется не только личным учением Христа. Она подпутывается как Ветхим Заветом, так и наставлениями святого Павла и Отцов Церкви. В частности, учение о бессмертии души всеобщем воскресении являются членами Символа Веры. С тех пор для верующего смертная казнь является временным наказанием, откладывающим вынесение окончательного приговора, распоряжением, необходимым только для земного порядка, административной мерой, которая не только не уничтожает виновного, но, наоборот, может способствовать его искуплению. Я не утверждаю, что так думают все верующие, и без труда представляю себе, что католики могут быть ближе к Христу, чем к Моисею или святому Павлу. Я говорю только, что вера в бессмертие души позволила католицизму поставить вопрос о смертной казни совсем в других рамках и оправдать ее.