7. Общественное движение / 4. Либерализм / Кони о Кавелине

дѣли и посѣдѣли, долго сохранявшийся здоровый румянецъ про­ палъ подъ вліяніемъ тяжелой, изнурительной болѣзни, перене­ сенной года три тому назадъ, но до послѣднихъ дней бодрый видъ не покидалъ Кавелина,—онъ свободно несъ бремя своихъ лѣтъ и старческая хилость не смѣла къ нему подступиться. Только руки его въ послѣдніе годы начинали сильно дрожать, особливо подъ вліяніемъ какого­либо волненія. Но почеркъ его былъ твердъ до конца, разборчивъ и такъ­же простъ, безъ вся­ кихъ украшеній и завитковъ, какъ простъ и чуждъ всякой ре­ торики былъ его изящный и образный языкъ... Человѣкъ „соро­ ковыхъ годовъ" по образу мыслей и идеаламъ и вмѣстѣ съ тѣмъ—

время. Онъ не былъ блестящимъ разсказчикомъ и его умъ былъ

какъ­будто становясь больше, голосъ начиналъ вибрировать, и

наслажденіемъ. Поучительные и интересные по содержанію, они никогда не рѣзали уха своею формою. Это были не обычные русскіе споры—шумные и безцѣльные, въ которыхъ беретъ обыкно­ венно верхъ развязность и умышленное нежеланіе понимать своего противника. Кавелинъ не давилъ своею богатою аргу­ ментацию, не слѣпилъ глаза парадоксами; онъ, въ. живой, бле­ стящей формѣ дѣлился своимъ богатствомъ, онъ убѣждалъ и

краснѣлъ и, рѣзко сказавъ: „извините меня!" —въ немногихъ горячихъ и негодующихъ словахъ ставилъ вопросъ на надлежа­ щую, по его мнѣнію, почву.

Кавелина упрекали иногда въ крайней исключительности. Упрекъ этотъ основанъ на незнаніи, на непонимание этой мно­ госторонней личности. Это былъ человѣкъ строгій къ себѣ, тре­ бовательный и суровый, когда дѣло шло о томъ, что он* считалъ своимъ долгомъ. Отдавъ всю жизнь свою труду на службу разви­ тие русскаго общества и предаваясь этой службѣ до постоянного забвенія собственныхъ интересовъ, онъ съ горечью и презрѣніемъ смотрѣлъ на своекорыстіе, надѣвавшее личину служенія общему благу, и его нельзя было подкупить ни громкими фразами, ни искусно созданными миражами. Онъ не скрывалъ своего негодо­ ванія при видѣ различнаго рода хищниковъ, волновался при мысли о формалистическомъ бездушіи, которое мертвитъ у насъ такъ много добрыхъ и даже великихъ начинаній, и говорилъ объ этомъ съ не­ скрываемымъ раздраженіемъ. Но нападая на фарисеевъ и на „пова­ пленные гробы", Кавелинъ никогда не становился на почву исклю­ чительности, никогда не раздѣлялъ мысленно людей на лагери, не окрашивалъ ихъ въ однообразный цвѣтъ и не распредѣлялъ, со­ образно съ этимъ, свои симпатіи и антипатіи. Такая узкая исключи­ тельность была совсѣмъ чужда его широкому сердцу. Онъ никогда не сочувствовалъ стремленію прилѣплять къ людямъ разъ на­ всегда установленные ярлыки и по нимъ ихъ уже и оцѣнивать, не заглядывая глубже и притягивая ихъ взгляды и убѣжденія къ заранѣе установленному инвентарю. Во всякомъ онъ прежде всего искалъ искренности и отсутствія личныхъ видовъ, и ра­ довался, когда могъ найдти въ человѣкѣ, чуждомъ ему по раз­ витію и взглядамъ, стороны, заслуживающая уваженія. Обшир­ ный кругъ его знаколшхъ никогда не былъ окрашенъ въ одно­ образный колоритъ, и люди честные, хотя­бы и противуполож­ ныхъ убѣжденій, встрѣчали въ немъ не врага, а лишь привѣт­

ливаго, хотя и стойкаго противника. Но онъ отличался нетер­ пимостью по отношенію къ тѣмъ, кто прочно и, по большей части, безповоротно упалъ въ его глазахъ, обманувъ довѣріе, съ которымъ Кавелинъ смотрѣлъ на него, или проявивъ душевную низость тамъ, гдѣ это оказалось выгоднѣе исполненія долга.

Онъ, всю жизнь шедшій неуклонно и любя „куда звалъ голосъ сокровенный", не понималъ, чтобы можно было „propter vitam— vivendi perdere causas", и рѣзко выражалъ свое отчужденіе отъ людей, не утруждающихъ себя нравственными вопросами ради достиженія земныхъ благъ. Ему было при этомъ все равно, къ какому изъ таиь называемыхъ лагерей принадлежать по­

чительность. Человѣкъ цѣльный въ полномъ смыслѣ слова, по­

шенію къ которому нельзя было расчитывать на какія­либо уступки и уклоненія подъ вліяніемъ сентиментальнаго настрое­ нія, столь чуждаго дѣйствительной добротѣ. Въ немъ не было того равновѣсія уменыпенныхъ силъ, которое порою ста­ вится почти въ заслугу современному человѣку, обезцвѣчивая

опредѣленными ощущеніями, неясными по своему источнику, без­ плодными по своему исходу. Онъ умѣлъ любить — горячо и широко, довѣрчиво и открыто, — но умѣлъ и ненавидѣть, не скрывая своего чувства, съ прямотою честнаго человѣка, со­ знающаго и уважающаго свою правоту. Въ его душѣ не было мѣста вялымъ, колеблющимся чувствамъ, въ ней звучалъ „кате­ горически императивъ" — властно и безноворотно, никогда не грозя мелочною, недостойною враждою, но и отнимая вмѣстѣ съ тѣмъ, по большей части, надежду на возможность примиренія. И эта неподкупность сужденій Кавелина, эта ихъ категорич­ ность, являвшаяся результатомъ совокупной работы высокихъ душевныхъ требованій и тонкаго, проницательнаго, аналитиче­

оправдательный приговоръ котораго действительно облегчалъ сму­ щеннаго и сомнѣвающагося въ себѣ, а слово осужденія ложи­ лось тѣмъ тяжелѣе, чѣмъ чище былъ самъ его произносившій.

10 ПАМЯТИ КОНСТАНТИНА ДШІТРІЕВІІЧД КАВЕЛИНА

Вотъ почему многіе, въ минуты какихъ­либо житейскихъ услож­ нены, обращались мысленно на его судъ и спрашивали: „что скажетъ К. Д.?", „какъ смотритъ на это Кавелинъ?..." И мысль ихъ невольно летѣла въ далекій уголокъ Васильевскаго острова, гдѣ среди самой скромной обстановки жилъ человѣкъ, одобреніе

въ немъ сочувственный откликъ. Онъ умѣлъ сказать деликатное по формѣ, но мужественное и твердое по существу своему слово ободренія, умѣлъ указать сломившемуся подъ гнетомъ личной скорби общія цѣли и задачи жизни, мягко пристыдить, утѣшить, обративъ больную мысль отъ временнаго и случайнаго къ вѣч­ нымъ, поднимающимъ духъ, вопросамъ. О его личной добротѣ и разумной благотворительности едва­ли нужно распространяться. Школы и крестьянскій банкъ на его „землицѣ" въ Тульской губерніи—и вѣнокъ приходскаго попечительства „другу бѣдныхъ и страждущихъ" говорятъ сами за себя...

Кавелинъ былъ труженикъвъ лучшемъ смыслѣ слова. Трудъ живой, неустанный, вдумчивый и энергичный былъ его стихіею, наполнялъ всю его жизнь. „Oline Hast ohne Rast" могло бы быть его девизомъ. Незадолго до смерти мечталъ онъ еще о пересе­ леніи въ Царское Село, гдѣ въ тиши уединенія, вдали отъ не­ избѣжныхъ тревогъ столичной жизни, хотѣлъ всецѣло отдаться работѣ надъ новымъ, болыпимъ философскимъ изслѣдованіемъ. Онъ смотрѣлъ на трудъ, какъ на обязанность предъ обществомъ, освободить отъ которой должна лишь смерть, одна могущая заставить изсякнуть источникъ мысли, знанія и „роптанья вѣч­ наго души"; онъ смотрѣлъ на него какъ на утѣшеніе, какъ на друга, на примирителя... Когда, нѣсколько лѣтъ назадъ, тяжкій ударъ поразилъ его, отнявъ у него „delirium et decus" его су­ ществованія—его замѣчательную дочь—онъ былъ тяжко раненъ въ самое сердце на всю послѣдующую жизнь. Но онъ не опустилъ рукъ, не погрузился въ нѣмое бездѣйствіе печали, а сказалъ: я буду жить, буду работать, я весь уйду въ трудъ. И результатомъ этого рѣщенія явился рядъ работъ по гражданскому праву и „Задачи этики", посвященныя молодому поколѣнію, которое онъ аредостерегаетъ отъ „губящей насъ лѣни ума".

изслѣдователь явленій исторіи своего народа, Кавелинъ нѣжно и беззавѣтно любилъ этотъ народъ. Онъ свѣтло смотрѣлъ впередъ, не смущаясь за призваніе, за будущую роль своего отечества. Ему нравилось, когда его. называли въ этомъ отношеніи оптими­ стомъ. „Да, я оптимистъ, говаривалъ онъ съ тихою и увѣренною радостью во взорѣ,—я вѣрю, что какія­бы уродливыя и болѣз­ ненныя явленія ни представляло русское общество—простой рус­ скій человѣкъ пойметъ свои задачи, разовьетъ свои богатыя ду­ ховныя силы и вынесетъ на своихъ плечахъ Россію". Онъ не отрицалъ нѣкоторыхъ темныхъ, грубыхъ сторонъ нашего сель­ скаго быта, на которому какъ на устояхъ, должна, по его мнѣ­ нію, стоять Россія, — но онъ возставалъ противъ поспѣшныхъ и мрачныхъ обобщеній. „Эти недостатки — недостатки молодости, не перебродившаго переходнаго положенія, наносная и поверх­ ностная плесень", говаривалъ онъ... „Сердцевина здорова и ея живительные соки залечатъ больныя мѣста въ корѣ; пусть только дадутъ имъ выходъ, не мудрствуя лукаво, не навязывая народу чуждыхъ ему учрежденій и не заключая его въ бюрократическіе тиски... Надо вѣрить въ русскій народъ, надо его любить—безъ этого жить нельзя!" Онъ часто доказывалъ, что о народѣ слѣ­ дуетъ судить не по его нравамъ и привычкамъ, а по его идеа­ ламъ, по его стремленіямъ. Онъ съ удовольствіемъ повторялъ

Его называли чуждые ему люди узкимъ западникомъ. Но

ни другимъ. Онъ былъ самимъ собою. Если уваженіе къ запад­ ной культурѣ и къ развитому на западѣ чувству законности считать западничествомъ, то, безъ сомнѣнія, онъ заслуживалъ первый упрекъ, такъ какъ умѣлъ и желалъ, выражаясь словами Пушкина, „свободною душою законъ боготворить" и всегда былъ чуждъ китайской замкнутости и ограниченнаго національнаго самодовольства. Его идеалъ былъ Петръ Великій. О немъ онъ говорилъ съ умиленіемъ, восхищался всюду встрѣчаемыми слѣ­ дами того, „кому въ царяхъ никто не равенъ", и преклонялся предъ

о Петрѣ и каждое воспоминавіе объ оригинальномъ поступкѣ или еловѣ „вѣчнаго работника на тронѣ" оживляло его... „АІкаковъмой Петруханъ!" восклицалъ онъ, называя своего героя ласковымъ мужицкимъ прозвищемъ и радостно заливаясь своимъ заразитель­ нымъ смѣхомъ. „Когда на меня тяжело дѣйствуетъ какое­ни­ будь безотрадное явленіе въ русской жизни, — когда на сердцѣ становится горько и грозитъ уныніе, говорилъ онъ, я вспоминаю Петра—и ободряюсь, или читаю великую книгу о Христѣ—и мнѣ

свойства, а приходя въ себя, онъ спрашивалъ: „что политика?" и возвращался къ тревожившей его мысли о выходѣ Россіи изъ ангпо­русскаго конфликта безъ ущерба для ея національнаго до­ стоинства.

Какъ преподаватель, онъ имѣлъ огромное вліяиіе на слуша­ телей. Слезы, пролитыя его послѣдними учениками, — людьми взрослыми и уже познавшими жизнь, —на могилѣ „учителя прав­ ды и права", какъ они сами его назвали, были имъ вполнѣ за­

нарожденія въ этомъ поколѣніи нравственныхъ характеровъ и радостно привѣтствовалъ всякій намекъ на этотъ поворотъ къ лучшему среди общества, которое пугало его тѣмъ приниженіемъ и умаленіемъ нравственнаго характера лица, которое онъ такъ сильно и правдиво очертилъ на первыхъ страницахъ своихъ „За­ дачъ психологіи", этой поучительной книги, въ каждой строкѣ которой сквозитъ свѣтлая личность автора... Проновѣдь личности, работающей въ обществѣ и для общества, но не поглощаемой имъ,

постоянную цѣль всѣхъ послѣднихъ трудовъ Кавелина. Въ виду постоянно возрастающего усложненія вопросовъ и условій совре­ менной жизни, на ряду съ измельчаніемъ духовныхъ потребно­ стей и запросовъ въ людяхъ, его часто смущали извѣстныя слова Уварова: „Les circonstances sont infiniment grandes et les hommes infiniment petits..."

Кавелинъ—историкъ, публициста и общественный дѣятель нѣ­ сколько заслоняетъ цивилиста, изслѣдователя и знатока граждан­ скаго права. Но почтенные, полные оригинальной мысли, труды его на этомъ поприщѣ найдутъ себѣ, безъ сомнѣнія, заслужен­ ную и благодарную оцѣнку на страницахъ спеціальныхъ изда­ ній. Въ послѣдніе годы онъ издалъ „Права и обязанности по имуществамъ и договорамъ", „Очеркъ юридическихъ отношеній, возникающихъ изъ наслѣдованія" и „Очеркъ отношеній, возни­ кающихъ изъ семейнаго права". Онъ готовился выступить горячимъ борцомъ противъ того, что онъ называлъ „приказнымъ" складомъ нашихъ новыхъ судовъ, — противъ безжизненной формалистики, которая закрадывается въ нашу мировую практику... И уголов­ ный процессъ обратилъ на себя его разностороннее вниманіе.

статкахъ нашего уголовнаго закона, вставленнаго въ чуждыя жизни, условныя рамки. Послѣднимъ трудомъ его, какъ юриста, была записка „о вотчинныхъ правахъ", представленная въ ком­ мисію по начертанію новаго гражданскаго уложенія, оконченная за двѣ недѣли до смерти...

Эта смерть причинила невознаградимую потерю всему рус­ скому обществу. Въ полномъ обладаніи умственныхъ и нрав­ ственныхъ силъ сошелъ въ могилу одинъ изъ его лучшихъ пред­ ставителей. Онъ разстался съ жизнью въ то время, когда его вѣское слово и цѣльпый характеръ еще могли бы не разъ по­ служить и благотворнымъ примѣромъ, и высокимъ нравствен­ нымъ поученіемъ... Но еще болыпій ударъ нанесенъ его от­