Мещерский Н.А. История русского ЛЯ - Л, 1985

Необходимо назвать следующие грамматические труды, вышедшие в свет в Западной Руси во второй половине XVI в.

Это, во-первых, “Кграмматика словеньская”, изданная в городе Вильно в 1586 г. В этой книге излагается традиционное “Учение о осми частех слова”, которое восходит еще к античной эллинистической традиции и представлено в рукописях начиная с XII в.

В 1596 г., в самый год заключения Брестской унии, во Львове выходит в свет грамматика “Аделфотис”, изданная Львовским братством, в честь которого эта книга получила свое заглавие (аделфотис—по-гречески значит братство ). “Аделфотис” была первым пособием для сопоставительного изучения славянской и греческой грамматик. Эта работа значительно расширила лингвистический кругозор тогдашних западнорусских читателей. Несколько ранее, в 1591 г., были изданы две книги, подготовленные украинским монахом Лаврентием Зизанием: “Лексис” (словарь) и “Грамматика”, расширившая круг изучаемых вопросов по сравнению с “Кграмматикой” 1586 г.

Наконец, уже в начале XVII в. появляется наиболее полный и основательный труд по церковнославянской грамматике. Таким справедливо может быть назван фундаментальный свод грамматических правил, изданный уроженцем Подолии Мелетием Смотрицким под заглавием: “Грамматики славенскiя правилное синтагма” (первое издание вышло в пригороде Вильно, селении Евье в 1619 г.). Книга вскоре завоевала самую широкую популярность, распространившись в нескольких изданиях и в рукописных списках по всем славянским православным странам. Издание М. Смотрицкого определило собою весь ход научного изучения церковнославянской грамматики на период более полутора веков.

Начиная со второй четверти XVII столетия главным центром западнорусской образованности и культуры становится Киев. Здесь действуют православные школы: Братская (Киево-Богоявленского братства) и школа Киево-Печерской лавры. При Киево-Печерской лавре основывается славянская типография, выпускающая как богослужебные книги, так и полемические произведения, написанные защитниками православия против католиков и против сторонников унии (униатов). В 1627 г. здесь же издан известный “Лексикон словеноросский и имен тлъкование” Памвы Берынды. В этой книге церковнославянская лексика объясняется “простою речью”, т. е. разговорным украинским языком. В необходимых случаях словарь дает также сопоставление церковнославянских слов с греческими, латинскими и древнееврейскими их эквивалентами.

По сравнению с “Лексисом” Зизания “Лексикон” Памвы Берынды значительно шире по составу словника. К словарю. присоединен указатель собственных личных имен, содержащихся в церковных “Святцах” с раскрытием греческих, еврейских и латинских значений этих имен.

В 1632 г. Братская и Киево-Печерская школы объединяются и по почину тогдашнего митрополита киевского Петра Могилы преобразуются в коллегию (с 1701 г. — академия) — первое восточнославянское высшее учебное заведение, стоявшее на уровне западноевропейских университетов и академий того времени. Академия эта, получившая затем название Могилянской (по имени ее основателя), включает в свой план научное изучение церковнославянского языка, наряду с греческим, латинским и польским.

В Киево-Могилянской академии получили высшее образование многие украинские и русские деятели просвещения и литературы XVII в., например, Симеон Полоцкий, Епифаний Славинецкий, Димитрий Ростовский, Стефан Яворский. Отсюда берут начало те “эллинославенские стили” русского литературного (ученого церковнославянского) языка, которые с особенной силой дали себя знать в середине и во второй половине XVII в.

Возникновение ученой киевской разновидности церковнославянского языка первоначально затронуло развитие литературного языка в Московском государстве лишь косвенно, поскольку туда проникали лишь отдельные отклики словарной и грамматической нормализации церковнославянского языка, главным образом в виде рукописных копий с издававшихся в Западной Руси печатных трудов. В памятниках официальной московской литературы первых десятилетий XVII в. продолжает господствовать риторический “украшенный слог” как разновидность стиля “плетения словес” XV—XVI вв. Во время социальных волнений и иноземных нашествий, переживавшихся Московскою Русью в первой четверти века, было, можно смело сказать, не до литературы и не до просвещения. Лишь к 1630—1640-м годам, когда Московское государство оправилось от перенесенных потрясений и в Москве начали заботиться об издании книг, снова возник вопрос об исправлении богослужебных текстов, неоднократно поднимавшийся и церковными и гражданскими властями в XIV и XVI вв. (деятельность митрополита Киприана, Максима Грека, Стоглавый собор). В середине XVII в. в Москву для работы в качестве справщика Печатного двора приглашается киевский ученый Епифаний Славинецкий, за которым последовали и другие его соотечественники.

В 1648 г. на Печатном дворе в Москве было отпечатано третье, переработанное издание “Грамматики” Мелетия Смотрицкого, легшее в основу грамматической нормализации официального варианта церковнославянской формы литературно-письменного языка. Издание это было выпущено без имени автора, но зато с обширным теоретическим предисловием, приписанным перу известного деятеля московского просвещения начала XVI в. Максима Грека. Переработка затронула многие правила “Грамматики” Смотрицкого, (преимущественно парадигмы склонения, приблизив их к разговорной великорусской речи, а также системы ударений, которая в более ранних изданиях грамматики отражала нормы западнорусского произношения.

Таким образом, ученый тип церковнославянского языка возобладал и в официальной практике московских книжников. В соответствии с этой системой производилась правка текстов церковных книг при патриархе Никоне, а в 1653—1667 гг., положившая начало отделению старообрядцев, которые продолжали придерживаться старых московских норм церковнославянского языка, от господствующей православной церкви. Текстологические расхождения между никоновскими и дониконовскими редакциями церковных книг легко обнаруживают, что эти редакции опирались на различные традиции церковно славянского языка:

Дониконовская редакция	Никоновская редакция
во веки веком смертию на смерть наступив славнейшую воистинну серафим	во веки веков смертию смерть поправ славнейшую без сравнения серафим.

Сопоставления показывают стремление никоновских справщиков отойти от великорусских черт языка и сблизить тексты с их греческими оригиналами. О дальнейшей судьбе ученого церковнославянского языка на московской почве будет сказано в следующей главе.

XVII в. справедливо признается началом нового периода русской истории. К этому времени складываются те экономические связи между ранее разрозненными русскими областями, которые становятся главной предпосылкой образования русской нации и превращения русского литературного языка из языка, обслуживавшего потребности древнерусской (а затем великорусской) народности, в русский национальный литературный язык. Согласно учению марксизма-ленинизма, нация рассматривается как историческая категория определенной эпохи, а именно эпохи разложения феодализма и становления капиталистического строя. В работе В. И. Ленина “О праве наций на самоопределение” раскрыты основные признаки формирующейся нации и ее языка: “Во всем мире эпоха окончательной победы капитализма над феодализмом была связана с национальными движениями. Экономическая основа этих движений состоит в том, что для полной победы товарного производства необходимо завоевание внутреннего рынка буржуазией, необходимо государственное сплочение территорий с населением, говорящим на одном языке, при устранении всяких препятствий развитию этого языка и закреплению его в литературе. Язык есть важнейшее средство человеческого общения; единство языка и беспрепятственное развитие есть одно из важнейших условий действительно свободного и широкого, соответствующего современному капитализму, торгового оборота, свободной и широкой группировки населения по всем отдельный классам, яаконец—условие тесной связи рынка со всяким И каждым хозяином или хозяйчиком, продавцом и покупателем”,

Таким образом, признавая единство языка и беспрепятственное его развитие одним из важнейших условий для формирования национальных экономических связей, Ленин, как нам кажется, вычленяет в процессе складывания наций три исторических момента, которые могут не совпадать во времени. Это, во-первых, “государственное сплочение территорий с населением, говорящим на одном языке”. Такое сплочение осуществляется уже в XVI в. и окончательно закрепляется в истории России к XVII в., во-вторых, устранение препятствий в развитии языка и, в-третьих, закрепление его в литературе. Однако “устранение всяких препятствий” для развития русского народно-разговорного языка в качестве языка литературного, “закрепление его в литературе” в XVII в. не смогло произойти. Для этого потребовалось еще по крайней мере полтора столетия. Таким образом, сложение русского национального литературного языка может рассматриваться как длительный процесс, охватывающий приблизительно полтора—два века, е-середины XVII по начало XIX в., когда в эпоху Пушкина происходит подлинное закрепление русского народно-разговорного языка в литературе.

Формы и пути перехода от языка народности к языку нации могут быть различны. В работах К. Маркса и Ф. Энгельса намечено три главных пути развития языков. В “Немецкой идеологии” мы читаем: “Впрочем, в любом современном развитом языке естественно возникшая речь возвысилась до национального языка отчасти благодаря историческому развитию языка из готового материала, как в романских и германских языках, отчасти благодаря скрещиванию и смешению наций, как в английском языке, отчасти благодаря концентрации диалектов в единый национальный язык, обусловленной экономической и политической концентрацией”.

В процессе формирования русского национального языка главную роль сыграли как “историческое развитие языка из готового материала”, причем таким готовым материалом послужил в данном случае древнерусский литературно-письменный язык, так и прежде всего “концентрация диалектов в единый национальный язык”.

В связи с этим может быть поставлен вопрос о диалектной базе русского национального языка. Традиционно такой базой признавался средневеликорусский, переходный говор Москвы. В начале 1950-х годов стало принятым говорить об орловско-курском диалекте как об основе русского национального языка. Однако и это положение, не подтверждающееся данными диалектологии и истории русского языка, было отброшено. В последние годы сама проблема диалектной базы формирующегося национального языка на основе какого-либо одного конкретного диалекта кажется неправомерной, и преобладающим становится представление о сложении национального языка на основе не одного какого-либо диалекта, а на взаимном их слиянии, т. е. сама “концентрация диалектов” рассматривается в качестве подлинной основы формирования единого национального языка. Для русского языка это положение может быть подтверждено исследованиями Б. А. Ларина, Ф. П. Филина, С. И. Коткова и др. Однако, как нам кажется, выдвижение на первый план представления о концентрации диалектов как о единственной подлинной диалектной базе складывающегося языка нации не противоречит признанию основой русского национального языка именно московского говора. Ведь этот последний и сам выступает прежде всего как результат концентрации диалектов, поскольку он по своей природе является смешанным, переходным, средневеликорусским, объединившим в себе основные черты северно- и, южновеликорусских диалектов. Признание говора Москвы основой русского национального языка вытекает как из внеязыковых факторов, так и из собственно лингвистических доводов. Это говор, которым пользуется население города, являющегося в течение почти восьми веков экономическим, политическим и культурным центром русского народа. И вместе с тем это говор, лишенный резких диалектных отклонений от общеязыковой нормы, понятный в одинаковой степени как жителю севера, так и обитателю юга. Все это и дает возможность московскому говору постепенно расширять границы своего территориального распространения по мере вовлечения в общенациональное единство представителей различных диалектных групп.

Переход к национальному периоду развития в общенародном языке ознаменовывается прекращением дальнейшего диалектного членения языка. Действительно, с XVII столетия мы не наблюдаем выделения новых диалектных групп в составе основных великорусских наречий. Наоборот, процесс концентрации диалектов все более и более дает себя знать в развитии и территориальном распространении смешанных, переходных говоров, которые в потенции охватывают собою все новые территории, осваиваемые русским народом в эту эпоху: Сибирь, Дальний Восток.

Переход к национальному периоду в развитии литературного языка проявляется в господствующей с XVII в. тенденции к сближению между письменным языком и разговорной речью, которая постепенно захватывает все новые и новые позиции. Признаком национального периода в развитии литературного языка справедливо считается и образование устно-разговорной формы нормированного литературного языка, которая, по-видимому, отсутствовала в донациональный период. Однако все это дает себя знать в полной мере лишь к концу переходного подпериода, ко времени Пушкина. Полтора же столетия, между серединой XVII и началом XIX в., образуют подпериод становления и выработки норм единого общенационального литературного русского языка.

Развитие и обогащение словарного состава русского литературного языка в XVII в. происходит особенно интенсивно, отражая те социальные сдвиги, которым ознаменована эпоха окончательного установления крепостничества, вызывавшего взрывы стихийного протеста закабаляемых народных масс.

Возникновение и обнаружение принципиально новых явлений и тенденций в истории развития словарного состава русского литературного языка данной эпохи дает нам право говорить о XVII в. как о качественно новом этапе в развитии литературного языка. Во-первых, наблюдается бурный количественный рост лексики, вовлекаемой в оборот письменного употребления за счет создания новых слов, за счет вхождения во всеобщее употребление слов, до того известных лишь местным говорам, за счет заимствования слов преимущественно из живых европейских языков.

Параллельно с этим лексика, исконно существовавшая в древнерусском литературно-письменном языке для обозначения различного рода общественных и бытовых явлений, свойственных средневековью, постепенно устаревает и выходит из употребления, вытесняется и замещается новыми словами.

В работах П. Я Черных, Е. М. Иссерлин и других исследователей приводится немало выразительных примеров обновления лексики. Так, характерные сдвиги происходят в развитии военной лексики. С XVII в. слова рать в значении война н сеча в значении битва употребляются лишь как архаизмы. Им на смену приходят такие слова и выражения: бранное ополчение, бой, сражение, осада. В том же значении, как последнее, продолжает употребляться и ранее распространенное существительное о(б)ступление, которое нередко графически и фонетически смешивается с его паронимом отступление. Слово сражение начинает использоваться как определенный военный термин. Терминологическое значение приобретает и глагол сда(ва)ться. Существительное ружье начинает употребляться в значении вид огнестрельного оружия. С этого же времени отмечается и появление слова винтовка. Как военный термин используется слово урядник.

Наряду со словами и выражениями исконно русскими или древнеславянскими, как, например: полк передовой, полк сторожевой, большой, полк правой и левой руки, служилые люди, стрельцы, пушкари, сотник, полковник и др — в памятники XVII в. проникает немало слов иноязычного происхождения.

В связи с этим следует упомянуть о выходе в свет в 1647 г. перевода книги немецкого автора Вальгаузена под заглавием “Учение и хитрость ратного строения пехотных людей” (это была первая книга светского содержания, изданная на московском Печатном дворе). В переводе отмечаются многие военные термины иноязычного происхождения, преимущественно заимствованные из немецкого языка: мушкетеры, мушкеты, шеренга, амуниты, шанцы, солдат, капитан и т. д.

В XVII же веке появляются такие слова, как лагерь (до этого в том же значении употреблялось слово стан), профос (каптенармус; впоследствии переосмыслилось в результате “народной” этимологии и преобразовалось в прохвост), артиллерия (до этого — наряд), бомба, мортира, баталия (битва), батарея, фортеция (укрепление), виктория (победа), копорал (капрал), генерал, офицер и др.

В составе общеупотребительной лексики в русском литературном языке с XVII в. отмечаются такие слова: щи, солнечник (зонт), калитка, водка, рюмка, брага, карета, кумач, кисея, войлок, чеснок, подкова, рукомойник, утиральник, карты (игральные), квашня и т. д. В картотеке Древнерусского словаря XVII веком датировано появление таких слов, как матушка, батюшка, проснуться, подраться, знатно (сильно), беспамятно, красивый, нахал и т. д. Отмечается появление лексики с абстрактным значением: одолжение, уточнение, охранение, подавление, гуляние, старание, знакомство, ласкательство, непостоянство, приятство (дружба), замужество, скрытность, довольность и мн. др.

Появляется много новых слов в составе общественно-юридической и административной терминологии: допрос, допрашивать, начальник, чиновник (государственный служащий); становятся терминами такие слова и выражения, как начальные люди, думчий, думный, служилый (служивый) и др.

В документально-деловой стиль входит слово государство (в обобщенном значении), впервые зарегистрированное уже в XV в.; к XVII в. относят появление слова подданство. С событиями начала XVII в. связывают слова смута (в социальном значении, начиная с восстания И. Болотникова), вор (смутьян, бунтовщик), мужик (приобретшее после крестьянских войн уничижительный оттенок значения), разруха (из польского) и др.

Заимствования, сделанные русским языком из языков Европы, характеризуются в XVII в. преимущественно польским посредничеством. Так, например, было получено русским языком немецкое слово Kuche в польской передаче кухня. О польском посредничестве свидетельствуют многие иноязычные по происхождению глаголы с суффиксами -овать, -ировать, чему в польском соответствует распространенный глагольный суффикс -owac. С такими суффиксами в русский язык вошли глаголы из латинского, французского, немецкого языков: демонстрировать, иллюминировать, аттестовать и мн. др. Хорошо отражает исторический путь заимствования морфологический состав глагола маршировать, в котором корень французского происхождения, суффикс -up- восходит к немецкому -ieren, компонент -овать может быть возведен к польскому языку.

В свое время акад. Я. К. Грот составил достаточно пространный реестр слов, пришедших в русский язык из польского. В этом списке фигурируют слова бытовой лексики, названия, связанные с выездами и упряжкой, с охотой и другими сферами жизни. Я. К. Грот признавал заимствованными из польского языка слова бекеша, бричка, коляска, козлы, козырь, оглобля, дышло, сбруя, темляк, шлея, шлях, шомпол, шоры, штык и мн. др. Из польского заимствуются и такие интернациональные слова греческого происхождения, как аптека, хирург (цирульник—от польского chirurek); через польский пришло слово рынок (от нем. Ring — кольцо). Однако польское происхождение отдельных слов, отмечаемых некоторыми исследователями как польские заимствования, может быть взято под сомнение. Так, польским по происхождению считается существительное пекарь. Однако, по нашим наблюдениям, это слово встречается в произведениях древнерусской литературы XII— XIII вв. по спискам не моложе XV в. Слово пекарь есть в переводе книги “Иосиппон” по списку “Летописца Еллинского и Римского” второй редакции.

В. М. Тамань в статье, посвященной польскому влиянию на литературный язык Московской Руси, причисляет к полонизмам, отмечаемым еще в письмах и посланиях Ивана Грозного, слово ипат, которое она толкует как игумен. В действительности слово ипат заимствовано из греческого в древнеславянский язык. В переводных хрониках Амартола и Малалы слово ипат (упат) постоянно употребляется для передачи латинского термина консул. Иван Грозный писал в своем первом послании к князю Андрею Курбскому: “земля правится божиим милосердием... и последи нами своими государи, а не судьями и воеводы, ниже ипаты и стратиги” (вельможами и военачальниками). Последние слова приведенной фразы явно свидетельствуют о хорошей начитанности Ивана Грозного в текстах древнеславянских переводных хроник и, разумеется, ничего общего не имеют с польским влиянием на русский литературный язык.

Преимущественно польское влияние на русский литературный язык в XVII в. может быть объяснено как тем обстоятельством, что это язык родственный, славянский, но вместе с тем воспринявший в себя многие элементы языков- западноевропейских (латинского и немецкого), так и тем, что в течение XVII в. Москва пережила польско-литовскую интервенцию и две тяжелые войны с Речью Посполитой, а в 1689 г. был заключен между обоими славянскими государствами “вечный мир”. Польско-литовское государство служило естественным посредником между Западной Европой и Московией.

С конца XVII в. в русском литературном языке появляется лексика, связанная с развитием новых для Московской Руси форм искусства, в частности театрального дела. В 1672 г. создается по приказу царя Алексея Михайловича первый русский придворный театр. Уже в тексте приказа, посвященного открытию этого театра, отражается новая лексика, связанная с нововведением: “Комедийная хоромина”, построенная в селе Преображенском для царской “потехи”, или “игрища”. Характерно сочетание греческого по этимологии слова комедийный с исконно русским существительным хоромина. Заметим, что слову комедия тогда было присуще более широкое значение, чем впоследствии, когда оно стало названием драматического произведения с -веселым и забавным сюжетом. Тогда в Комедийной хоромине ставили “комедии жалостные и прохладительные (т. е. веселые, легкие)”. Театральные представления делились на “сени” (акты), между которыми вставлялись интермедии и интерлюдии. Эпилог, завершавший собою представление, назывался “скончеватель”, т. е. в данном случае прямому заимствованию была предпочтена языковая калька. Декорации, на фоне которых разыгрывались действия комедий, назывались “рамами перспективного письма”, артисты, называвшиеся комедиантами, надевали “потешное платье”. Терминология театрального дела пополнялась также прямыми заимствованиями из западных языков, которыми пестрят описания театральных представлений, встречающиеся на страницах записок русских людей того времени, ездивших за границу, например, стольника Петра Толстого, посетившего Италию в 1697 г.

Ученый церковнославянский язык во второй половине XVII в. занимает господствующее положение в системе стилей складывающегося национального языка. Нормы официального церковнославянского языка, как выше сказано, сложились к началу XVII в. в пределах Речи Посполитой, закрепились в середине того же века в практике Киевской академии и, будучи Приспособленными к некоторым чертам великорусского произношения и грамматического строя, окончательно отобразились в московском издании “Грамматики” Смотрицкого 1648 г. В соответствии с данными нормами производилось исправление богослужебных книг по инициативе патриарха Никона. Ученый церковнославянский язык в практике московских книжников “эллино-славенского” направления стремился распространить сферу своего применения на все жизненные положения, на все жанры литературного изложения.

Наиболее разнообразно представлен ученый церковнославянский язык в произведениях Симеона Полоцкого, уроженца Белоруссии, питомца Киевской академии, с 1660-х годов отдавшего свой талант на служение Московскому государству, его культуре и образованности. Им была создана в Москве целая школа ученых, поэтов и писателей, продолжавших дело своего учителя в последние десятилетия XVII в. и в начале XVIII в.

К школе Симеона Полоцкого принадлежал Сильвестр Медведев (1641—1691), придерживавшийся латинофильских традиций, и Карион Истомин (кон. 40-х годов XVII в.—1717 г.), колебавшийся в своих симпатиях между западничеством и греко-фильством. Оба последователя школы Симеона Полоцкого, подобно своему учителю, соединяли деятельность справщиков Печатного двора и преподавание с литературным творчеством, в частности оба они получили известность как стихотворцы, сочинители виршей.

В произведениях Симеона Полоцкого, написанных им еще до переезда в Москву, дает себя знать западная, польская, языковая выучка. Вот отрывок из его “приветственных вирш”, написанных в 1659 г., в бытность учителем полоцкой Богоявленской школы:

Дай абы врази были побеждены, Перед маестатом его покоренны! Сокрушив ложных людей выя, роги, Гордыя враги наклони под ноги... Покрой покровом град сей православный, Где обретает тебе скраб твой давный.

В этом произведении редкий стих не содержит полонизма, украинизма или латинизма (маестат— величество ). С переездом в Москву Симеон сознательно стремится освободить свой церковнославянский слог от наносных элементов. Он сам пишет об этом в предисловии к своему “Рифмологиону” (1679г.):

Писах в начале по языку тому, Иже свойственный бе моему дому, Таже увидев многу пользу быти Славенскому ся чистому учити. Взях грамматику, прилежах читати, Бог же удобно даде ю ми знати... Тако славенским речем приложихся; Елико дал бог, знати научихся; Сочинения возмогох познати И образная в славенском держати

(научился сочинять образные речения по-церковнославянски). Действительно, в “Рифмологионе”, в “Месяцеслове” или в “Псалтири рифмотворной” отступления от принятой в Москве церковнославянской нормы весьма редки, за исключением ударений, которые стихотворец нередко произвольно переставляет в угоду рифме, например: Во-первых, всякий купец усердно желает, Малоценно да купит, драго да продает...

или: Аз от тебе требую, да ся ты славиши, егда обиду мою судом та отмстиши.

Однако, по свидетельству Г. Лудольфа, с Симеоном Полоцким было связано представление о нем как о преобразователе церковно-книжной речи, стремившемся к ее упрощению. В “Грамматике” Лудольфа мы читаем: “Он по возможности воздерживался от употребления слов и выражений, которые непонятны массам (vulgo)”.

Церковнославянский язык Симеона Полоцкого не удовлетворял его московских учеников. Сильвестр Медведев, подготовляя издание стихов своего учителя, произвел в них существенные языковые замены, устранив полонизмы и украинизмы и заменив их русскими словами и выражениями. Так, формы едно, една исправляются на одно, одна; союз як заменяется союзом как; выражение тминными тмами збогатити — выражением вящше много украсити и т. д. Исключаются такие синтаксические построения, которые, по-видимому, в большей степени были присущи юго-западной разновидности церковнославянского языка, чем московской. Например, второй творительный при глаголах называния заменяется вторым винительным: вместо царем и богом избрал ecu — царя и бога избрал ecu; формы наречий и деепричастий Медведев предпочел формам согласованных прилагательных или причастий: юже (молитву) твориши слезне вместо первоначально бывшего у Симеона Полоцкого выражения юже твориши слезен; аз что принесу, ничтоже убо таково имуще, нищ инок суще вместо ранее бывших форм причастий имущий, сущий и др.