VII Европа как ответ на глобализацию

Многих мучает странный эссенциалистский вопрос: что есть Европа? Нередко ответ звучит так: Европа была. “Не может быть возврата в Европу, по той простой причине, что Европа существует только в музее риторики” 1.

Но Европа не географическое, а воображаемое пространство. На вопрос, что составляет идентичность Европы, отвечает, например, Милан Кундера: мудрость романа. “Мне нравится мысль, что искусство романа пришло в мир как эхо божественного смеха... Есть замечательная еврейская пословица: человек думает, Бог смеется. Вдохновленный этой сентенцией, я охотно представляю себе Франсуа Рабле, однажды услышавшего смех Бога, — так родилась идея первого великого европейского романа”². Европа для Кундеры означает: открывать, видеть мир как многозначность и жить в нем. Мудрость романа — это мудрость неопределенности, мудрость иронии.

Можно придумать бесконечное множество других определений, например “европейские граждане мира”, которые описали Монтень, Гёте и Кант (если назвать только троих), сами жившие как таковые. Эти граждане мира после катастрофы, которой стала национал-социалистическая Германия и для европейских евреев, сегодня чувствуют себя как дома повсюду, в том числе и в Израиле. Все эти определения в эпоху гло-

1. Sieferle R. P. Epochenwechsel — Die Deufschen an der Schwelle zum 21 Jahrhundert Berlin 1994, S. 78.

² Kundera M. Die Kunstdes Romans. Munchen 1987, S. 166.

бализации незаменимы для европейской идентичности экзистенциально и политически, они указывают на будущее.

Но остается вопрос: может быть, Европа все-таки иллюзия? Те, кто возьмет на себя труд изучить многотомные материалы жалоб на конференциях, где сетовали по поводу небытия Европы и говорили о ее становлении, не смогут сдержать зевоту. Это самое лучшее чтение перед сном! Самый эффективный заменитель снотворного (без побочного действия!).

Смущает то, что политическая Европа не только не существует; очевидно, что ее несуществование все еще не воспринимается как недостаток. Даже ангажированные интеллектуалы, которые всегда готовы украсить своим именем призывы творить добро и противиться злу, не в состоянии вмешиваться в “европейские дела” поверх все еще существующих стен, разделяющих общественности отдельных государств.

Не существует, к примеру, настоящей общеевропейской ежедневной газеты, общеевропейской телепрограммы, которая бы заслужила это имя, настолько приковав внимание своей европейской публики, что рейтинги национальных телепрограмм просто рухнули бы. Да и рынок “Европа”, кажется, породил мелочный дух, провинциализм, а не европейство. В эти беспокойные времена люди цепляются за обломки старого и привычного, чтобы их не унесло потоком всеобщих перемен.

Но, может быть, поднимутся стенания по поводу политического провала Европы, когда Европа ложной утопии споткнулась о то, чем “политическая” Европа должна была бы быть?

Тот, кто сетует на то, что европейское политическое пространство до сих пор еще не возникло, думает в конечном счете так: Соединенных Штатов Европы, сравнимых с Соединенными Штатами Америки, не существует. Нет европейского парламента, нет европейской общественности, которые бы заслужили это название, следовательно, нет политической Европы как национального государства; и едва ли можно прикрыть даже прозрачными надеждами это голое ничто.

Но возможно ли сделать набросок политической Европы, исходя из понятия национальной общественности в тот исторический момент, когда рушится система отношений национального государства и возникают локально-глобальные идентичности? Позволяет ли, мешает ли европейство идентифицировать себя с людьми, выброшенными в фавелы — бразильские трущобы? Могу я как европеец чувствовать себя обязанным “Гринпису” (также и за то, что он вместо меня занимается сортировкой мусора в мировом масштабе)? Вытесняет ли “Европа” мое феминистское самосознание? Или европейская идентичность усиливает феминистскую и экологическую идентичность? Против чего или за что выступают люди, если они настроены дополнительно или преимущественно за или против Европы?

Из этих вопросов следует одно: никто не ждет Европы. Европа сама навязывается. Она должна выслуживаться, чтобы на нее обратили внимание. Европа в первую очередь есть просто-напросто лейбл, наклейка на автомобиле или еще одно бюрократическое распоряжение.

Почему Европа? Почему не Хельга, или бабушка, или бездомные по соседству, а то и на другой стороне планеты? На этот вопрос европейцы в будущем должны дать ответ. О чем идет речь, когда говорят о Европе? О субсидиях для поддержания цен на молоко и т. п.? Об эксклюзивной Европе, т. е. о строительстве крепости Европа? Или речь идет об инклюзивной Европе, которая видит в себе политического укротителя экономической глобализации, активно оформляет ее политически. Ключевое знание, ключевой подход таковы: без Европы нет никакого ответа на вызов глобализации. А значит, то, чем является или чем должна быть Европа, не следует — как в фокусе — вытягивать из прошлого, оно должно политически набрасываться как политический ответ на вопросы будущего, причем во всех тематических полях: рынка труда, экологии, социального государства, международной миграции, политических свобод, основных прав. Только в транснациональном пространстве Европы политика индивидуального государства может превратиться из объекта угрожающей глобализации в субъект творимой глобализации.

Но тогда вопрос формулируется так: какие ответы может дать политическая Европа — и только политическая Европа — на вызовы глобальной эры?

“Я разделяю мнение, — говорит Йошка Фишер, — что Европа строится вокруг банка. Вопрос только в том, какие выводы делаются из этого? Я также хотел бы, чтобы первым шагом был не Маастрихт, а процесс политической интеграции. Но не прервем ли мы тем самым этот первый реальный перенос суверенитета на европейский уровень? Я считал бы это неправильным”. Ибо, во-первых, рассуждает дальше Фишер, дебаты о введении евро будут “вестись во всех национальных обществах аналогично. И это хорошо: возможно, впервые удастся вывести европейские дискуссии из сферы внутренней политики тех или иных национальных культур. Во-вторых: европейский рынок труда, будучи нерегулируемым, создает все больше проблем. Португальские строители используются здесь [т. е. в Германии], африканские строители — в Португалии, а немецкие строители оказываются без работы. Сейчас это впервые приводит к дебатам по вопросу, не стоит ли вернуться назад и снова перекрыть границы, или же нужно сделать шаг вперед и подумать о регулировании европейского рынка труда. В-третьих: Ширак во время полемики вокруг испытаний ядерного оружия на атолле Муруроа в 1995 году должен был осознать, что европейская внутренняя интеграция продвинулась дальше, чем в 1965-м, во времена де Голля. Общество уже не дало согласия на атомные испытания. Этими тремя фактами я хочу показать, что начинаются споры вокруг создания европейской валюты. Они могут быть использованы для того, чтобы не застрять на стадии общеевропейского банка, но прийти к европейской дискуссии о конституции. Нам нужна европейская дефиниция основного права” 1.

Из ловушки глобализации нет национального выхода. Но есть, пожалуй, выход транснациональный. Транснациональная совокупность государств масштаба Европейского Союза могла бы восстановить приоритет политики, восстановить демократически контролируемую общественно- и экономико-политическую способность действий для кооперирующих стран. В самом деле, сильный демократический Европейский Союз, как самая большая торговая держава мира, мог бы использовать свой вес для проведения подлинных реформ — и внутри, и снаружи. Всемирную торговую организацию нужно было бы еще раз реформировать. Настоятельно необходимо ввести социальные и экологические минимальные стандарты. И это должно делаться не из протекционистских соображений, а для преодоления европейской двойной морали, когда люди в других странах не защищены в отношении того, что в Европе дефинировано и защищается как человеческое достоинство. Политике дерегулирования транснациональных государств нужно бы противопоставить требование дерегулирования, введения новых социальных и экологических стандартов. Нам нужно единое налогообложе-

1. Fischer J. Доклад в рамках дискуссии “Вон из национального биотопа” (“Heraus aus dem nationalen Biotop”), in: faz, 13. 6. 1997.

ние в Европейском Союзе, чтобы не возникали дополнительные налоговые лазейки. Нужно прийти к взвешенной мировой торговле, в которой не действовал бы принцип, когда все меньше игроков выигрывают все больше, а за кутеж расплачиваются все остальные. Мы должны наконец начать обсуждение всеевропейской экологической налоговой реформы, которая лишила бы национальных игроков их аргументов. Мы должны помочь другим странам в том, чтобы они производили для собственного рынка, чтобы в нем участвовало их собственное население. Глобализация означает, как сказано, ре-регионализацию на субнациональном и наднациональном уровнях.

Политика типа “что бы я хотел получить в подарок на Рождество”. Раньше это называлось “утопией”. “Общество освобожденного времени, социальная система, которая деликатно переводит граждан на самостоятельную деятельность, активное государство, которое посредством целенаправленного спроса поощряет обновление промышленности и ориентирует его (какие технические системы мы хотели бы иметь в будущем? в каких системах нуждается мир?), Европа, которая не капсулируется, но на своих границах организует обмен с соседними регионами и мировым рынком, укрощение "мультиков" (мультинациональных концернов) по всему миру — какие еще будут пожелания? — спрашивает М. Греффрат и отвечает: — Все верно. Общество освобожденного времени и Европа, которая замечает свой "второй шанс" (Ю. Хабермас) и приводит в порядок кое-что из того, чем Европа за последние четыре сотни лет обогащала и охватывала мир, — это, разумеется, была бы просто культурная революция, великое событие, не менее значительное, чем эпоха Возрождения. Забавно призывать к этому. Но как-то приходит все же в голову, что время года на дворе может сыграть свою рель, да и несколько ласточек уже как будто прилетели: вот уже маститый мировой спекулянт считает, что либеральный финансовый капитализм более опасен, чем в свое время коммунизм, вот уже фабрикант предметов роскоши Йооп заявляет, что он ни в грош не ставит весь свой хлам, вот он публично дает понять, что, в сущности, презирает тех людей, которые пользуются его продукцией, и все это значит, что в воздухе носится смена ценностей, пусть такие мягкие формы диссидентства еще не достигли масштаба Сахарова. А значит, назревает возможность смены элиты. Скромные начатки. Вот уже рабочие на заводе "Фольксваген" в Вольфсбурге довольны, а их жены очень довольны меньшей зарплатой; вот собственник крупной станкостроительной фабрики (как и многие его коллеги) мечтает о всеобщем сокращении рабочего времени — "только это должны ввести все". Вот уже Юрген Шремпп, выступая перед немецкими банкирами, мечет громы и молнии из-за отсутствия европейских проектов и настаивает на строительстве скоростных магистралей до Москвы, чтобы в результате получить рабочие места, прибыль и торжество европейского духа; вот швабские предприниматели мечтают о солидной инициативе, благодаря которой крупные города Юго-Восточной Азии смогут осуществить экологически допустимые транспортные проекты; вот Пол Кеннеди бесцеремонно ожидает, что "Европа" очистит Средиземное море. "Вообще говоря, — сказал машиностроитель, — именно это мы бы могли хорошо сделать". Если мир перестраивается, если крупные системы распадаются или стагнируют, то люди ищут новых путей. Вначале индивидуальных, окольных, полулегальных. И на какое-то время будет важно не то, что управляющие работают по старинке, а то, что многие люди ориентируются по-новому. Ибо в свое время, как кажется, не будет большого разрыва между требованиями, которые содержатся в больших аналитических исследованиях, и повседневностью учеников, биржевых спекулянтов, студентов. Другая политика станет возможной, когда какое-нибудь правительство отважится на публичное признание того, что рынок им больше не правит. Только тогда может наступить время New Deal (Нового курса): между поколениями, между безработными и занятыми, между полами, между государством и обществом” 1.

1. Greffrath M. Die Frage nach dem New Deal. Ms, Berlin 1997.

VIII

Перспективы. Гибель a la carte¹: бразилизация Европы

Если эта Новая сделка не будет заключена, если фатализм постмодерна и неолиберального глобализма окажется самоподтверждающимся пророчеством, то ситуация действительно станет фатальной. Но тогда могут стать реальностью ужасные картины будущего, всецело захватившие общественное воображение. В качестве традиционного эпилога рассмотрим одну из них — бразилизацию Европы.

Итак. Неолибералы одержали победу. Даже себе в ущерб. Национальное государство упразднено. На месте социального государства — руины. Но непорядка не возникло. Вместо властного и правового здания национально-государственных акторов появились раздираемые противоречиями союзы господств. Между ними расположились ничейные земли норм и права.

В опасных городских центрах служащие в галстуках живут и работают в охраняемых видеокамерами небоскребах, похожих на средневековые замки; эти крепости снабжаются и управляются транснациональными концернами.

Также имеются парки и природоохранные зоны, которые содержатся воинствующими “зелеными” (так называемыми “террористическими вирусами”), защищающими их силой оружия.

В определенных районах можно свободно приобретать и употреблять наркотики. В других уже введена смертная казнь за курение сигарет. Вооруженные отряды пенсионеров патрулируют границы ухоженных поселков для престарелых.

1. Согласно меню, на выбор (франц.).

Имеются скоростные автомагистрали для суперлимузинов, но водители последних свое желание обогнать в вечном движении по кругу должны удовлетворять, сигналя друг другу фарами, переключая их с ближнего на дальний свет (юрких спортивных тачек они попросту не замечают).

А по кругу они мчатся потому, что эти автомагистрали граничат с районом для велосипедистов, в котором не ехать на велосипеде запрещено под угрозой сурового штрафа — со всеми неудобствами для повседневной жизни. И каждый (каждая) должен (должна) решать проблему: как сойти с велосипеда, не нарушив (не переступив — надо было бы сказать) по крайней мере на мгновение закона, запрещающего здесь хождение пешком? Вот почему в этом районе для удобства велосипедистов устроены лестницы и лестничные клетки, а рядом с супружеской кроватью, как и рядом с письменным столом, смонтированы стойки, чтобы велосипедистам было удобно устанавливать свои велосипеды; предусмотрен также беспешеходный переход к другим функциям жизни, например, ко сну и работе; пусть это далеко от совершенства, но такова жизнь.

Средства общественного транспорта запрещены. Они воспринимаются как динозавры эпохи национального государства. Символы их власти, кстати, можно еще осмотреть только в хорошо охраняемых музеях.

Входя в еще действующее метро, пассажир сигнализирует, что он готов к нападению на себя. Так что здесь факт нападения равносилен самооговору. Правило такое: подвергшиеся нападению сами виноваты в том, что на них напали.

Среди этих нечетко разграниченных областей господства концернов, союзов, фармацевтических картелей, армий спасения, воинствующих защитников природы, обществ велосипедистов и возможностей добровольно предоставить себя в качестве объекта ограбления (возможно, в связи с тем, что терапевт счел этот индивидуальный опыт необходимым в ходе становления личности) — лишь смутно припоминается то гордое национальное государство, ради которого миллионы мужчин протыкали друг друга штыками, дырявили пулями и взрывали. Государства представляют частные интересы среди частных заинтересованных лиц;

Если взять какой-нибудь транснациональный концерн — например, “Дойче банк”, который теперь называется “Вельт-банк” (т. е. “Мировой банк”), — то соотношение сил здесь будет обратное. Если мелкое государство, чтобы его рассмотреть, нужно положить под лупу, то концерны надо будет рассматривать через перевернутый бинокль, чтобы их вообще можно было бы разглядеть.

Соответственно Организацию Объединенных Наций сменит альянс под названием “Объединенная кока-кола” или что-нибудь в этом роде.

Оставшееся государство максимально вздует налоги — или следует говорить “притязание на налоги”? Но налоговые выплаты уже давно, во всяком случае де-факто, перейдут в разряд добровольных услуг, пожертвований, так сказать. А значит, их надо отбирать, вытягивать, конкурируя со многими другими платами за защиту и данями, которыми угрожают указанные выше персональные союзы господства с помощью их вооруженных услуг по безопасности. Ибо государственная монополия на применение насилия будет, как и другие монополии, упразднена. Что останется, так это опыт какой-то внешней политики. И это обычное в литературном ремесле почетное название (“опыт”, “эссе”) здесь особенно уместно.

Рекомендуемая литература

Сборники статей

Ulrich Beck (Hg.), Politik der Globalisierung, Edition Zweite Modeme, Frankfurt:

Suhrkamp 1997. Ulrich Beck (Hg.), Perspektiven der Weltgesellschaft, Edition Zweite Modeme,

Frankfurt: Suhrkamp 1997.

John Eade (Hg.), Living the Global City, London: Routledge 1996. MikeFeatherstone(ed.), Global Culture: Nationalism, Globaliyition, and Modernity,

London: Sage 1990. Mike Featherstone / Scott Lash / Roland Robertson (ed.), Global Modernities,

London: Sage 1990. Stuart Hall / David Held / Tony McGrew (ed.), Modernity and its Futures,

Cambridge: Polity Press 1992.

David Held (Hg.), Cosmopolitan Democracy, Cambridge: Polity Press 1995. Remission furZukunftsfragen, DieEntwicklungdesArbeitsmarktes, Berichtl, Bonn

1996. WemerWeidenfeld (Hg.), Demokratie am Wendepunkt, Berlin: Siedler 1996.

Монографии

Martin Albrow, Abschied von der Heimat. Gesellschaft in derglobalen Ara, Edition

Zweite Modeme, Frankfurt: Suhrkamp 1998. Barry Axford, The Global System: Economics, Politics and Culture, Cambridge:

Polity Press 1995. Ulrich Beck, Das Zeifalter des eigenen Lebens: Die Globalisierung der Biographien,

Edition Zweite Modeme, Frankfurt: Suhrkamp 1998. Volker Bomschier, Westliche Gesellschaften im Wandel, Frankfurt, New York 1988.

Frank Deppe, Fin de Siede — Am Ubergang ins 21. Jahrhundert, Кб In 1997. Yehezkel Dror, 1st die Erde noch regierbarf Munchen: Bertelsmann 1994. Mike Featherstone, Undoing Culture, London: Sage 1996. Anthony Giddens, Die Konsequenyn der Moderne, Frankfurt: Suhrkamp 1995. Anthony Giddens, Jenseits von Links und Rechts. Die Zukunft radikaler

Demokratie, Edition Zweite Moderae, Frankfurt: Suhrkamp 1997. JQrgen Habermas, Die Einbevehung des Anderen, Frankfurt: Suhrkamp 1996. UlfHannerz, Transnational Connections, London: Routledge 1996. Ronald Inglehart, Modernization and Posfmoderniwtion, Princeton: University

Press 1997. Wolfgang Kessler, Wirtschaften im dritten Jahrtausend, Oberursel: Publik-Forum -

Verlagsgesellschaft 1996.

Scott Lash/John Urry, Globale Kulturindustrien, Frankfurt: Suhrkamp 1998. Edward Lutwak, Weltwirtschaftskrieg — Export als Waffe — Aus Partnem werden

Gegner, Reinbek b. Hamburg: Rowohit 1996. Hans-Peter Martin/Harald Schumann, Die Globalisierungsfalle, Reinbek b.

Hamburg: Rowohit 1996. Joachim Matthes (Hg.), Zwischen den Kulturen?, Sonderband 8 der Soyalen

Well, Baden-Baden 1992.

J. Micklethwait/A. Wooldrige, The Witch Doctors, New York: Times Book 1996. Kenichi Ohmae, Die neue Logik der Weltwirtschaft — Zukunftsstrategien

intemationaler Копаете, Hamburg: Hoffmann & Campe 1992. Robert B. Reich, Die neue Weltwirtschaft. Das Ende der nationalen Okonomie,

Berlin: Ullstein 1993. Roland Robertson, Globalization: Social Theory and Global Culture, London:

Sage 1992.

James Rosenau, Turbulence in world Politics, Brighton: Harvester 1990. Rolf Peter Sieferle, Epochenwechsel —Die Deutschen an der Schwelle г.ит 21.

Jahrhundert, Berlin: Propylaen 1994. Immanuel Wallerstein, One World, Many Worlds, New York: Lynne Rienner

1988.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Печальная глобализация: локальное без границ, глобальное без места

Всем, кто следил за дискуссиями о глобализации последние полтора десятка лет 1., не могло не броситься в глаза некоторое изменение их тональности. В самом начале, когда перспективы нового (или по-новому понимаемого) единства мира² казались пусть не радужными, но, по крайней мере, весьма привлекательными, соблазнительно было подчеркивать позитивные аспекты глобализации, продолжая (пусть и не признаваясь в этом) традиции эволюционизма и теорий модернизации. Попросту говоря, глобализация означала прежде всего не просто усиление взаимо-

1. И не больше! В 1998 году Гидденс заметил, что “еще десять лет назад [т. е. году в 1988-м!] слово "глобализация" почти не фигурировало в научных дискуссиях. Только за последнее время понятие проделало такую карьеру: раньше не встречалось почти нигде, а теперь встречается почти повсеместно”. См.: Giddens A. The third way. The renewal of social democrasy. Cambridge: Polity Press, 1998. P. 28. Г. Терборн также указывает на то, что термин “глобализация” разрабатывается в первой половине 90-х годов. Правда, французский термин “мондиализация” относится уже к началу 50-х годов. Однако как таковой он ограничен пределами Франции, откуда лишь совсем недавно проник в Испанию. Терборн приводит и примеры из других языков, в том числе японского и тайского, при этом он исключает русский. Все они свидетельствуют примерно об одних и тех же временных рамках в карьере этого понятия. См.: Therbom G. Globalizations, Stockholm:

October 22-24 1998, FRN Committee on Global Processes, in Cooperation with the Swedish Ministry for Foreign Affairs, and with the Swedish Colleigum for Advanced Study in the Social Sciences (SCASSS). Background paper. Цитируется по электронному варианту, любезно предоставленному автором.

² “Прилагательное "глобальный" вошло в моду. Но мода - тоже часть реальности, и есть реальный смысл, в котором можно утверждать, что мы переживаем создание глобального общества такого рода и такого масштаба, свидетелем которого еще не приходилось быть человечеству. Мы действительно наблюдаем появление человечества как коллективного действующего. “Глобализация” — это зсе те процессы, благодаря которым народы мира инкорпорируются в единое мировое общество, "глобальное общество"” (Albrow M. Introduction// Glolalization, Knowledge and Society/Ed, by M. Albrow and E. King. L. etc.: Sage, 1990. P. 8 9).

связей и взаимозависимостей, но повсеместное — более чем ког-да-лдбо — проникновение западного во все сферы жизни во всех уголках света 1. Большую роль играли и экономические аргументы: глобализация — это хорошо, потому что это хорошо для экономики, а где хорошо экономике, там хорошо и всему и всем остальным. Государства с их стремлением контролировать все области человеческой деятельности вредны экономике, а глобализация позволяет преодолевать преграды, поставленные государственными границами². Разумеется, это влечет за собой многочисленные изменения в культуре, в социальном облике населения, появляются и новые проблемы. И все-таки глобализация — это прогресс. И прогресс не только социальный, но и научный — в том смысле, что научная социология уже не может строиться без учета понятий глобального (или мирового) общества и глобализации.

Еыть может, нелишним будет процитировать некоторые типичные высказывания более подробно. Одним из первых социологов о “мировом обществе” стал писать Н. Луман: “Мировое общество конституируется не в силу того, что все большее и большее число лиц, несмотря на пространственное удаление, вступает в элементарные контакты между присутствующими. Так только

1. Типичный пример, на который ссылаются в литературе такого рода, — это знаменитая “макдоналдизация” или широко распространенный туризм. См.:

RitzerG. The McDonaldifation of society. Thousand Oaks, Calif.; L.: Pine Forge Press, 1993.

² cn. радикальное выражение этих взглядов у знаменитого менеджера и апологете глобальной экономики К. Омаэ: Ohmae К. The Borderless World: Power and Strategy in the Interlinked Economy. N.Y.: Harper & Row, 1990; Ohmae K. The End of the Nation-State. The Rise of Regional Economies. L.: Harper Collins Publishers, 1995.

дополнительно проявляется тот факт, что в каждой интеракции конституируется некоторое "и так далее" иных контактов партнеров, причем возможности [этих контактов] идут дальше, доходят до всемирных переплетений и включают их в регуляцию интеракций”¹. Любая цитата из Лумана нуждается в двойном переводе: собственно языковом, а затем еще и интерпретирующем. Так вот, простой смысл сказанного состоит в том, что есть присутствую-щие, те, кто непосредственно видит и слышит друг друга, система взаимодействия между присутствующими называется интеракцией. А в “мировом обществе” важно даже не столько то, что присутствующим становится тот, кто пространственно располагается очень далеко (например, такова в книге Бека девушка, которая сидит за компьютером в Калифорнии и объявляет вылет и прилет самолетов в берлинском аэропорту Тегель), но то, что любое взаимодействие присутствующих происходит на фоне возможных все более и более широких связей. Наиболее очевидные ситуации интернационализации общения являются лишь самым явным примером этого (как, например, когда в лондонском ресторане вас обслуживает чернокожий официант — студент московского вуза, выходец из Африки, каждое лето подрабатывающий в Европе). В более поздних публикациях Луман не причислял себя к сторонникам концепции “глобального общества” (что не мешает тому же Беку свободно оперировать понятиями “глобального” и “мирового” общества как синонимами), но критиковал их в первую очередь потому, что эти теоретики, как ему казалось, недооценивают масштабы “децентрализованной и сопрягающей всемирной коммуникации "информационного общества"”². Так, в

1. Luhmann N. Sovologische Aufklarung 2. Opiaden: Westdeutscher Verlag, 1975. S.54.

² См.: Luhmann N. Die Gesellschaft der Gesellschaft. Frankfurt/M.: Suhrkamp, 1997. S.31f.

частности, он оценивал подход Э. Гидденса — автора, который намного ближе Беку. Гидденс определяет глобализацию как “интенсификацию всемирных социальных отношений, которые связывают удаленные друг от друга местности таким образом, что происходящее на местах формируется событиями, происходящими за много миль отсюда, и наоборот” 1. Этот аспект глобализации лишь отчасти описывает знаменитая и не так давно весьма популярная у нас концепция мировой системы И. Уоллерстайна². Гидденс же рассматривает глобализацию в четырех измерениях: как (мировую) систему национальных государств, мировую капиталистическую экономику, мировой военный порядок и международное разделение труда³, не забывая, конечно, и о глобальном воздействии современных средств коммуникации, которые, скорее, на уровне некоторых специфических контекстов (например, международный валютный рынок), нежели на уровне общего культурного сознания, приводят к образованию совокупных ресурсов знания⁴.

Этот последний аспект чрезвычайно важен. Действительно ли в каждом взаимодействии имплицировано всемирное “и так далее”, как это прописано у Лумана, или реальность глобализации приходится наблюдать на уровне определенных социальных образований (квалифицировать которые мы пока не беремся), при-

1. Giddens A. The Concequences of Modernity. Cambridge: Polity Press, 1990. P. 64.

² См. в самом сжатом изложении: Wallerstein I. Societal Development, or Development of the World-System?// International Sociology. Vol. 1. No 1. P. 3—17. В русском переводе: Уоллерстайн И. Общественное развитие или развитие мировой системы?/ I Вопросы социологии. 1992. № 1. С. 77—88. Критический анализ см. в статье:

Burch К. Invigorating World System Theory as Critical Theory: Exploring Philosophical Foundations and Postpositivist Contributions// Journal ofWorld-Systems Research. 1995. Vol. !,№ 18.

³ См.: Giddens A. Op. cit. P. 71.

⁴ Ibid. P. 77 f.

чем глобальное знание сосредоточивается у сравнительно узкого круга участников особых международных взаимодействий (например, валютных сделок)? Гидденс, называя измерения глобализации, во всяком случае, обходит вопрос, до какой степени знание о глобальных взаимозависимостях (отрицать которые вряд ли кто взялся бы) действительно входит в повседневное проектирование поведения человеком, чей горизонт познаний нередко весьма узок.

В противоположность апологетам глобализации как тенденции и понятия глобализации как нового универсального ключика, открывающего дверь к тайникам мирового духа, можно было с самого начала указать, по меньшей мере, на один важный момент:

о том, что современное общество предполагает все большую вза-мозависимость самых отдаленных друг от друга стран и народов, известно уж точно больше двухсот лет 1. По существу, идея универсальной, всемирной взаимосвязи идет рука об руку с развитием международной экономики и торговли. Резонно было бы предположить, что идея глобализации (“глобализм” в отличие от “глобализации”, говорит Бек) содержит существенный идеологический компонент, новый, но оттого не менее уязвимый вариант утверждения “западного пути” для всего мира. Ведь в конечном счете даже примеры, которые приводятся сторонниками “глобального” или “мирового” общества — это либо примеры из жизни благополучных западных стран, либо примеры заимствования в недостаточно благополучных странах западных образцов (образования, культуры, потребления, политического устройства). Именно идеология глобализации в сочетании с достаточно скромным поначалу теоретическим содержанием вызывала наибольшее отторжение у тех, кто не видел в этом новом мире ни

1. См., напр.: Robertson R. Globali^ation: social theory and global culture. L. etc.: Sage, 1992.

шансов для своей относительно слабой национальной экономики, ни гарантий сохранения культурной самобытности, ни возможности участвовать в определении правил игры в мировой политике. Иными словами, против глобализации мог звучать только голос слабых, уже проигравших или обоснованно опасающихся проиграть стран.

Однако постепенно в тоне дискуссий стали наблюдаться некоторые изменения. Если первоначально вдохновение сторонников нового взгляда на ситуацию современного общества питалось, говоря самым общим образом, идеей единства и унификации, то с течением времени акценты стали все больше смещаться в сторону универсальности многообразия. Для нового глобального мира, говорит теперь Роланд Робертсон, характерна “глокализация”, т. е. “гомогенизация и гетерогенизация. Эти одновременные тенденции в конечном счете взаимодополняемы и взаимопроника-ют друг в друга, хотя, конечно, в конкретных ситуациях они могут прийти, да и действительно приходят в столкновение друг с другом” 1. При этом на задний план уходит вопрос: можно ли считать, что глобализация как всепроникающий западный модерн и глобализация как распространение смешанных форм социальности² — это один и тот же процесс? Можно было бы, конечно, просто сказать, что это более объемное, более сложное понимание глобализации — если бы в каждом из этих утверждений по отдельности не было больше (пусть односторонней) правды, чем в их

1. Robertson R. Glocaliwtion: Time-space and homogeneity-heterogeneity//Global Modernities/^. by M. Peatherstone, S. Lash, R. Robertson. London: Sage, 1995. P. 40.

² В этой связи говорят прежде всего о “гибридизации” и “креолизации”. См:

Hannerz U. Cultural Complexity, New York, Columbia University Press, 1992;

Hannerz U. Transnational Connections, London, Routledge, 1996; Pieterse J. N. Der Me lange-Effekt. Globaliserung in Plural//Perspektiven der ]Velfgesellschaft/(Hg.), Beck U. Frankfurt/M.: Suhrkamp, 1998. S. 87-124.

достаточно произвольном сочетании. Дело в том, что если глобальности связей не всегда, но по идее, как мы видели, соответствует сознание глобальности, то новым гибридным формам соответствует, как показывает, в частности, Бек в своей книге, скорее, сознание какой-то новой, хотя и не привязанной к обозначенной политическими границами или этническими и традиционными культурными территориями локальности. Собственно, эта локальность, точнее множество разнопорядковых взаимосвязанных локальностей, и есть в известном смысле основная тема и основная проблема данной книги. Пусть мы это явление тоже назовем глобализацией. Все равно, одно имя окажется у двух разных феноменов, быть может вызванных к жизни чем-то единым, более глубоким, что мы опять-таки не побоимся назвать глобализацией. Но что тогда представляет собой эта фундаментальная глобализация, которая проявляется в столь разнородных по видимости феноменах, — это вопрос, на который еще надо ответить — который еще надо поставить!

Третью волну в осмыслении глобализации представляют работы, в которых основное внимание сосредоточено на новых и все обостряющихся проблемах глобального мира. Очень важно, что это именно третья волна осмысления, а не авторов. Круг авторов, пишущих о глобализации, конечно, расширился, но те новые интонации, тот новый тон, о котором мы упомянули в самом начале, обнаруживается и у “ветеранов”. Книга Уль-риха Бека “Что такое глобализация?” в этом отношении представляет особый интерес. В ней, как отложения геологических периодов в развитии мысли, можно найти и типичные в общем для западного профессора примеры (вроде упомянутого выше случая в аэропорту или рассказа о старушке, живущей у Штарнбергского озера в Германии и каждый год на несколько месяцев уезжающей в Кению, — более показательным был бы пример с кенийскими крестьянами, каждый год приезжающими на отдых в Баварию), и глубокие наблюдения, относящиеся к гибридным формам культуры и социальности. Но прежде всего, с самого начала книги обращает на себя внимание ее резкий, чуть ли не алармистский тон¹, который, впрочем, автор не выдерживает на протяжении всего текста и к которому возвращается в последних главах. Правда, сам Бек не только критикует “катастрофическое мышление”, он даже иногда задается риторическим вопросом: не слишком ли я оптимистичен? Кажется, все-таки не слишком. Во всяком случае, постановка проблем в его книге производит сильное впечатление, а предлагаемые решения не всегда выглядят утешительно. Как знать, может быть, в скором времени именно такой тон будет принят во многих работах о глобализации, в особенности если все более заметным антиглобалистам понадобится не только оружие и организация, но и настоящие идеи, они найдут их, как это и бывало раньше с поиском подходящей идеи, не у маргиналов, а у вполне почтенных профессоров. Видимо, миновало не только время наслаждения невинными удовольствиями, которые открывал перед целым поколением в первую очередь западных ученых и публицистов (об удачливых участниках экономического процесса глобализации и обслуживающих их политиках и говорить нечего) стабильный взаимозависимый мир, но и время эстетического любования многообразием культурных форм. Пусть взаимозависимость никуда не исчезла, а многообразие растет, внимание перемещается к болезненным проблемам. ЕслиЛуманв 1971 году писал о том, что житель Берлина (он даже не уточнял, какого именно Берли-

1. Другая книга того же рода — гораздо более резкая работа 3. Баумана о последствиях глобализации. См.: Bauman Z. Globalwtion. The Human Condition. Cambridge: Polity Press, 1998.

на) может провести отпуск на Гавайях и поэтому мировое общество стало для него реальностью, то Бек, отдавая дань и такого рода размышлениям, замечает американского диктора в берлинском аэропорту и говорит о перераспределении рабочих мест, невыгодном для немцев. Если легион авторов описывает соблазнительные культурные гибриды, то Бек, не забывая, конечно, внести и свою лепту в общую копилку такого рода описаний, усматривает новые проблемы в самоопределении и самоидентификации современного человека.

Позиция Бека, как и всякая продуманная позиция, провоцирует полемику, но она не нуждается в дополнительных толкованиях и трактовках. Бек пишет очень внятно и точно, и читатель вполне может обойтись без послесловия, вслед за автором проясняющего смысл только что прочитанного. Позволим себе лишь дополнительно акцентировать некоторые фигуры аргументации Бека, которые как таковые могут оказаться на заднем плане читательского внимания, по сравнению с содержательной стороной его рассуждений.

Уже некоторые итоговые положения книги “Общество риска” 1., и тем более позднейшая публикация “Изобретение политического”² (на которую он часто ссылается в работе по глобализации), недвусмысленно указывали на один из важнейших источников теоретического вдохновения Бека — политическую философию Карла Шмитта. Об этом уже было сказано в послесловии к “Обществу риска”, и мы не будем снова подробно останавливаться на понятии политического и на разли-

1. См. в русском переводе: Бек У. Общество риска. М., Прогресс-Традиция, 2000.

² См.: Beck U. Die Erfindungdes Politischen. Frankfurt/M.: Suhrkamp, 1993.

чении друга и врага. Сконцентрируемся лишь на одном важном моменте. Глобализация с самого начала характеризуется не исключительно, но прежде всего как экономический, точнее, финансово-экономический феномен. Культурные формы обнаруживают сходные типические черты, взаимозависимость многих важных процессов растет, это так. Но именно капитал демонстрирует глобальную свободу и глобальную способность к повсеместному проникновению. Капитал приходит туда, где выгодно, и уходит оттуда, где невыгодно. И так — по всему свету. Он атерриториален, т. е. не привязан ни к каким территориям Это явление более радикальное, чем возможность путешествовать или смотреть по всему миру программы “Си-эн-эн”. Потому что даже там, где не найдется места для туристических маршрутов или не будет телевизора (электричества, антенны, самого приемника), чтобы посмотреть “Си-эн-эн”, все равно сохранятся возможности для вложения капитала. Между тем социальная жизнь, как она чаще всего устроена в наши дни, в большей или меньшей степени связана с более или менее благополучным и ответственным социальным государством. Государство несет ответственность перед основной частью тех, кто проживает на его территории и именуется гражданами. Граждане ждут от государства, что оно не оставит их на произвол судьбы перед лицом стихий — будь то ураган, чума или падение доллара. Иными словами, граждане ждут от государства политического решения в неполитических сферах.

Точка зрения на политическое, которую отстаивал в свое время К. Шмитт и которая оказала столь значительное влияние на многих теоретиков, состояла в том, что политическое, не имея своей особой субстанции, представляет собой поле наибольшего, экзистенциального напряжения, появляющегося ввиду войны — актуальной или могущей разразиться. Идеальным образом государство — это политическое единство народа, противостоящего другим народам. Реально возможны и расколы внутри государства (если борьба партий доходит до гражданской войны, государство гибнет), и негосударственные политические противостояния и войны (например, партизанские войны). Но во всяком случае государство непосредственно не вмешивается ни в экономику, ни в религию, ни в какие иные сферы жизни. Оно является высшим единством, оно суверенно, в частности, в том смысле, что именно от него исходит определение, что считать политическим, а что — неполитическим. Но оно не вмешивается “по пустякам”. Напротив, наблюдая стремление социалистов начала 30-х годов в Германии вмешаться в функционирование экономики для сохранения социального мира и удовлетворения насущных потребностей трудящихся, Шмитт говорил о государстве, тотальном по причине слабости, т. е. неспособном провести четкие, необходимые и для политики и вне политики различения.

Вот почему так тревожно звучат уже первые постулаты Бека в данной работе. Политическое, говорит он, вырвалось (в оригинале здесь стоит еще более сильное слово “Ausbruch”, которое в немецком используют тогда, когда мы говорим о том, что разразилось, будь то война, революция или буря) за рамки национального государства. С одной стороны, внезапно оказалось, что политического вмешательства, политического решения требуют такие области социальной жизни, которые давно и прочно считаются самостоятельными и неполитическими. С другой стороны, собственно государство способно предложить не так много, какими бы иллюзиями ни тешили себя политики. Современное государство — это территориальное государство. Именно в этом смысл его компетенции. И это значит, что то политическое, о котором идет речь, — это новое политическое. Вопрос лишь в том, насколько оно новое и насколько оно состоятельно. Конструкция транснационального государства, которую набрасывает Бек, действительно имеет прелесть новизны. Очевидно, что основные идеи, которые он развивает в этой связи, хорошо взаимосвязаны: транснациональная политика (порывающая с монополией на политику политической системы), транснациональный капитал, транснациональные организации граждан, космополитическое демократическое право и т. д. Но именно поэтому оправданы, наверное, будут и некоторые вопросы: что, собственно, является политическим и что — государственным в транснациональном государстве и тех “сетях власти” и “пространствах власти”, членом которых может оказаться сегодняшний “транснациональный гражданин”? Вероятно, ответ может быть таким: это возможность властного решения, не учитывающего собственную логику некоей неполитической сферы (прежде всего экономики). Но нет ли собственной логики также у каждой такой сети? Не могут ли они вступить в конкуренцию между собой? Не окажется ли тогда “включенность” гражданина некоторой иллюзией, потому что в критической ситуации, как говорил Шмитт, суверенное единство заявляет о себе тем, что может посылать гражданина на смерть? Пусть не государство, пусть какие-нибудь “киты без границ” или “общество неродившихся птенцов”, все равно: какая-то из сетей, какая-то из логик окажется для гражданина самой важной. Быть может, так оно и есть или будет, вопрос только в том, можно ли сделать на это ставку, связывать надежды? Или обойтись без “самой важной” логики, потому что это “эксклюзии” прошлого, а не “инклюзии” настоящего? Но ведь политическое, говорил Шмитт, невозможно изгнать из мира, потому что без экзистенциального противостояния единства размываются, теряют определенность, подпадают под власть иных единств. А такое единство — это высшая степень солидарности граждан перед лицом врага. А в мире “инклюзии” и множественных лояльностей (кстати сказать, очень похожем на ту картину “скрещения социальных кругов”, о которой еще сто двадцать лет назад писал Георг Зиммель, — как тут насчет новизны?) хватит ли у новых политических образований мотивирующей силы, чтобы обеспечить свою состоятельность как политической силы? И если да, то надолго ли?

А ответственность? Чем гарантирована ответственность новой политики? Какая процедура взаимозависимости между теми, кто доверяет, и теми, кому доверяют, может гарантировать, что такие-то и такие-то смогут разумно воспользоваться доставшейся им властью? А лояльность? Это вопрос вопросов, потому что один из основных результатов всей дискуссии о глобализации, в том числе и книги Бека, состоит в том, что лояльность сопряжена с идентичностью, а эта последняя никак не сопрягается с глобальным обществом. Сознания глобальности, массового ощущения самих себя прежде всего гражданами мира как не было, так и нет. И про глобализацию как детерриториализацию говорят уже только в том смысле, что возникают новые пространства, виртуальные, воображаемые, связанные воедино новейшими технологиями — но все равно ограниченные. Вот Бек нашел еще одно хорошее слово: ниши.

Эти новые пространства, эти ниши расположены, строго говоря, нигде. Как бы удивительно это ни звучало, но это так. Человек находит свой дом в виртуальном пространстве, но этот дом — без места. Он сам есть место — открытое, говорит Бек, не обособленное. Хорошо. А где место этого места? Нет у него места и не может быть, потому что глобальное общество не имеет территории. А то, что не имеет территории, нельзя поделить на маленькие кусочки, чтобы потом сказать: большую территорию глобального общества мы поделили на малые пространства ниш, сетей власти и т. п. И наоборот: из этих новых локусов, новых территорий, как ни старайся, нельзя сложить глобальное общество, потому что явления это — разнопоряд-ковые. Ниши суть подлинно ниши, убежища, укрывища, потому что знание этого малого пространства не предполагает никакого “и так далее”. Здесь дело не в километрах. Пусть привычный маршрут бизнесмена или чиновника будет перелетом из Афин в Нью-Йорк. Все равно он, говоря словами Макса Шелера, носит на себе свое пространство, как улитка свой дом. Ниша, в которой он живет, не замкнута, но она открыта в никуда, в мир, где есть другие ниши, в которые он тоже может войти, пространства и сети власти, но ему так и не удается осознать этот мир в целом — потому что “целого” нет.

Век говорит нам: государство бессильно против явлений глобализации, а те пространства, в рамках которых образуются новые лояльности и новые солидарности, не совпадают с территориями государств. Наверное, это небольшое преувеличение — до тех пор, пока только у государства есть легальные полномочия (или у международных органов, которым оно может их делегировать) посылать своих граждан на войну — погибать и убивать. Но Бек прав в том смысле, что солидарности и лояльности нуждаются во все меньших пространствах и даже требуют все меньших и меньших, обозримых пространств. Пусть они будут воображаемыми, пусть понятие места будет предполагать “открытость” по отношению к глобальному, главное ведь не меняется: глобальному гражданскому обществу (если таковое действительно существует или хотя бы находится в процессе становления) не соответствует сознание глобальности, нет никакой глобальной солидарности граждан транснационального гражданского общества. Транснациональные политические явления — иди явления политического, — на которые указывает Бек, все еще принадлежат не

столько политике, сколько (в его же терминах) субполитике. Так постепенно усиливается к концу книги лейтмотив Европы — не географического понятия, но идеи, не государства государств, но какого-то нового политического образования, в котором можно было бы обустроиться по-человечески так же и в эпоху “второго модерна”, как это удалось в эпоху первого с его национальным социальным государством.

Или так — или катастрофа неолиберального глобализма, говорит Бек. Пожалуй, это все-таки очень специфический, очень европейский взгляд на проблему. Однако для нас — это очень поучительный взгляд. С каждым годом мы наблюдаем все большее значение глобализации в нашей жизни, мы наблюдаем за крахом нашего социального государства (не без помощи гло-бализаторов, как отечественных, так и международных, если эти слова еще имеют хоть какой-то смысл). Но даже такому социальному государству мы все еще не придумали замены. В этой ситуации есть выход неоизоляционизма — быть может, тактически не самый худший (даже если в виде новой национальной идеологии появится какая-нибудь уже совершенно нелепая идея — например, что в России холодно и с остальным миром ей поэтому не по пути), но в принципе бесперспективный. Есть ли другие возможности? Во всяком случае, с нашей точки зрения, они вряд ли могут быть такими, какими рисует их Бек. Однако он показывает нам, каким может быть продуктивный поиск и действительно креативная постановка проблемы. Еще не поздно у него поучиться 1.

А. Филиппов

1.Данная статья подготовлена при поддержке РГНФ в рамках проекта 01-03-00091 “Проблема территориальной идентичности в публичной коммуникации: изоляционизм, глобализация, гетеротопия”.