Новиков, Г. Н. Теории международных отношений

множество крохотных государств, чтобы гарантировать их демократическое развитие и международный мир.

ГЛАВА IV

МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТНОШЕНИЯ В РЕВОЛЮЦИОННОМ МИРОВОЗЗРЕНИИ КОНЦА

XVIII - НАЧАЛА XIX ВВ

1. ИДЕИ “ДЕКЛАРАЦИИ НЕЗАВИСИМОСТИ” СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ АМЕРИКИ

4 июля 1776 г. собравшийся в Филадельфии Конгресс 13 английских колоний72 североамериканского

континента принял “Декларацию независимости”, провозгласившую Соединенные Штаты

Америки свободными и независимыми штатами. К концу восемнадцатого столетия Европа

среди мировых цивилизаций доминировала в экономическом развитии и научно-техническом прогрессе и сосредоточила господствующие в мире военные силы. Американская революция

пробила брешь в безраздельном доминировании Европы и заложила основания мировой

политической структуры XIX - начала XX вв.

Автором “Декларации независимости” был плантатор из Виргинии, адвокат и архитектор Томас Джефферсон

(1743-1826), написавший ее по поручению Конгресса. В этом историческом документе, названном “Декларацией

представителей Соединенных Штатов Америки, собравшихся на общий конгресс”, Т. Джефферсон писал:

“Мы считаем самоочевидными истины: что все люди созданы равными и наделены Творцом определенными

[врожденными и] неотъемлемыми правами, среди которых - право на жизнь, на свободу и на стремление

к счастью... Но когда длинный ряд злоупотреблений и насилий, [начатых в известный период и] неизменно

преследующих одну и ту же цель, обнаруживает стремление подчинить народ абсолютному деспотизму, то

право и долг народа свергнуть такое правительство и создать новые гарантии обеспечения своей будущей

безопасности’’73.

Т. Джефферсон справедливо почитается американцами как творец их демократии. Но его мировоззрение

неотделимо от развития предшествующей европейской социально-политической мысли, теории естественного

права, либеральных воззрений Д. Локка и учения Ж.-Ж. Руссо, сочинения которых, как и произведения английских

философов Ф. Бэкона, французского просветителя Кондорсе, были настольными книгами Т. Джеффсрсона”74.

Он следовал учению о естественных правах человека Д. Локка, заменив в его формуле “жизнь, свобода

и собственность” понятие “собственность” на “стремление к счастью”, по его собственному признанию, ради

придания документу особого звучания.

Имя другого замечательного английского мыслителя Томаса Пейна (1737-1809), как нельзя лучше, символизирует неразрывность европейской либеральной традиции и ее политического воплощения в идеях американской и французской революций конца XVIII в., в которых, кстати, Т. Пейн принимал участие.

Прибыв в 1774 г. в Филадельфию, он опубликовал памфлет против британской короны, который, по словам Т. Джефферсона, “наэлектризовал”75 английские колонии в Северной Америке. Т. Пейн

раскрыл порочность монархических, клерикальных и вытекающих из них милитаристских

правил в международной политике. Он и Т. Джефферсон были едины во мнении, что

судьбы независимости и республиканского строя зависят от морального усовершенствования

народа, в чем они следовали учению Ш. Монтескьё. Т. Пейн считал, что право способно лишь прекратить насилие, но не искоренить его, это достижимо исправлением нравов”76. Т.

Джефферсон писал в “Автобиографии”: “Именно нравы и дух народа хранят республику в

силе”77.

Т. Пейн и Т. Джефферсон существенно расходились во взглядах на внешнюю политику Соединенных Штатов, в различии между ними условно можно видеть истоки двух ориентаций в американской внешней политики в XIX - первой половины XX вв.: принятия обязательств и “ответственности” США в мировых делах вне американского континента и изоляционизма. Так, Т. Пейн предложил создать союз между США, Англией, Францией и Голландией не только ради заинтересованных сторон, но и для благополучия всей Европы. В этой идее

находила отражение историческая эволюция международного порядка Запада, которая впоследствии привела к

образованию Атлантического союза. Т. Джефферсон, напротив, рассматривал неучастие США в союзах ни с кем

как обязательное условие их внешней политики.

В конце восемнадцатого столетия Европа оставалась средоточием мировых политико-экономических и культурных связей. Американская революция и ее идеология не подорвали евроцентризм. Но, начиненная европейскими либеральными идеями и духом, она в своем воздействии на Европу послужила детонатором французской Революции 1789 г., подорвавшей монархический миропорядок. В “Декларации независимости” понятие “международные отношения” приобрело свое действительное значение, ибо в средневековой истории они носили характер межмонархичееких отношений.

Т. Пейн и Т. Джефферсон, обосновав суверенитет бывших английских колоний в Северной Америке, тем самым заложили теоретические основы национально-освободительной, антиклерикальной идеологии.

1. ИДЕИ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ 1789 Г.

Французская Революция 1789г. вслед за американской революцией учредила республиканское национально-государственное устройство. Либеральные идеи европейского Просвещения, воспламенявшие освободительное движение североамериканских колоний, во французской Революции обрели классически отточенные формы в “Декларации прав человека и гражданина”, принятой Национальным собранием 26 августа

1789г.

Одним из ее авторов был аббат Эммануэль Жозеф Сиейес (1748 - 1836), прославившийся накануне революции брошюрой, в которой он писал, что только третье сословие, т.е. народ, составляет истинную нацию, а дворянство является злокачественным образованием в народном организме. В первой статье Декларации, состоящей из 17 статей, провозглашалось: “Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах”. Статья 3 упраздняла монархический строй: “Источником всякой верховной власти является нация: ни одно учреждение, ни одно лицо не может осуществлять власть, если она не исходит непосредственно от нации”. Следовательно, “принцип всей верховной власти находится существенным образом в нации”. Декларация прав человека и гражданина утверждала принципы государства-нации. Свержение монархии, установление в 1792 г. республики, военная интервенция европейских монархов против революционной Франции вызвали необычайный подъем национально-патриотических чувств, приведших к установлению диктатуры самого радикального крыла революционеров - якобинцев во главе с М. Робеспьером. Собственно сами понятия “патриоты”, “патриотизм” распространились во Франции в ходе Революции 1789 г.; “патриотами” называли противников феодальномонархической аристократии.

Понятие патриотизма в умах якобинцев приобрело абсолютное значение, но оно не означало ни шовинизма, ни ксенофобии. Их лозунги “Отечество в опасности!”, “Нация к оружию!” звали на защиту страны от угрозы монархической реставрации с помощью иностранных штыков. “Мир хижинам - война дворцам!” - этот лозунг выражал суть якобинской международной политики.

Якобинцы нарушили разделение течений политической мысли на сторонников “классического” подхода Фукидида-Макиавелли и миротворческую традицию искателей “вечного мира”. Выражаясь популярными понятиями современной политологии, можно сказать, что якобинский подход заложил фундаментальные основы третьей - революционной - парадигмы в понимании международных отношений. Революционный подход отталкивается от “классического”, принимая объяснения международных отношений как столкновений и взаимодействий суверенных государств, но вдохновляется идеей правомерности распространения на другие страны принципов “свободы, равенства, братства”.

Республиканскими идеалами якобинцы опровергали монархический легитимизм; межгосударственные отношения как бы отступали на второй план, уступая место международному противоречию между Старым порядком и республиканским строем, что в годы Великой французской революции находило выражение в революционных войнах Франции против монархической Европы, вознамерившейся, по словам командующего армией интервентов герцога Брауншвейгского, “положить конец анархии во Франции... и восстановить законную власть короля’’78.

Дух “Марсельезы”, патриотические чувства в “войне против тиранов” привели французов 20 сентября

1792 г. к их первой победе при Вальми. “С этого места и с этого дня начинается новая эра в истории мира”, -

сказал о ней очевидец сражения великий немецкий поэт Гете.

Внутренняя политическая эволюция Франции, превратившейся с пришествием Наполеона Бонапарта в Консульство, а затем в Империю, и сама военная динамика преобразовывали характер революционных войн Франции с европейскими монархиями. Войны Франции становились агрессиями. И все же идеи Революции 1789 г. оказали решающее влияние на европейское международное право, на регулирование войны и мира.

23 апреля 1795 г. Конвент принял Декларацию прав народов, проект которой был внесен аббатом Грегуаром. Декларация, или, как ее называют, “Кодекс аббата Грегуара”, состоящая из 21 статьи, утверждала новые принципы международного права, многие из которых до сих пор составляют его основу. Вот наиболее важные статьи Декларации: “Народы по отношению друг к другу независимы и суверенны, каково бы ни

было количество составляющих их лиц и размер занимаемой ими территории” (ст. 2); “Каждый народ должен действовать по отношению к другим народам так, как он хочет, чтобы действовали по отношению к нему” (ст. 3); “Народы должны во время мира делать друг другу как можно больше добра, а во время войны - как можно меньше зла” (ст. 4); “Ни один народ не имеет права вмешиваться в правление других” (ст. 7); “Только те правительства соответствуют правам народов, которые основаны на равенстве и свободе” (ст. 8); “Каждый народ - хозяин своей территории” (ст. 10); “Посягательства на свободу одного народа являются покушением на всех” (ст. 15); “Каждый народ может предпринять войну для зашиты своего суверенитета, своей свободы, своей собственности” (ст. 17); “Договоры между народами священны и нерушимы” (ст. 21)79.

В современной юридической литературе высказывается мнение, что “Декларацию прав народов” можно считать первой попыткой кодификации международного права”80. Французская Революция

1789г. отвергла суверенитет монархов и признала субъектом международного права суверенный народ, осуществляющий свою волю через представительные учреждения. Таким образом, в законодательном воплощении Революции сочетались идеи Ж. -Ж. Руссо и Ж.

Монтескьё, выдвигавших весьма различные принципы организации власти. Законодательство революционной Франции соответственно свергло феодально-монархический подход к юридическим проблемам территориального верховенства, основав принцип, согласно которому оно являлось одним из фундаментальных элементов “народного суверенитета” и

не могло передаваться, отчуждаться вне выявления общей воли народа. Вводился принцип плебисцита (референдума) на данной территории как обязательной предпосылки изменения границ.

Впервые этот принцип был реализован 14 сентября 1791 г., когда французское Национальное собрание декларировало присоединение к Франции Авиньона (папской области) на основании результатов голосования всех мужчин, достигших 25-летнего возраста, не находившихся в услужении и плативших не менее 1 франка 50

сантимов налога. (52 коммуны голосовали за присоединение, 19 - против, 10 - воздержались)81. Что касается акваторий, то революционная Франция от Учредительного собрания до Империи Наполеона последовательно отстаивала принцип “свободы морей” и “свободы рек”, протекающих на территории нескольких государств, “как общей и неотчуждаемой собственности всех стран,

омываемых их водами”.

Революционное законодательство внесло важные изменения в международно-правовой статус населения Франции. Французы перестали быть просто “подданными” государства (sujet), с их односторонними обязанностями по отношению к государству, но стали “гражданами” (citoyen), в равной степени обладавшими правами участвовать в выражении “общей воли” нации. Упразднялись вовсе прежние ограничения гражданской правоспособности иностранцев, касавшиеся преимущественно их наследственных прав. Декрет от 6 августа 1790 г. устанавливал,

что “свободная Франция должна открыть свое лоно всем народам земли, приглашая их воспользоваться,

под свободным правлением, священными и неотчуждаемыми правами человечества”, и, что примечательно,

этот закон не обуславливал расширение прав иностранцев требованием взаимности82. Именно в годы

Революции 1789 г. Франция основала право политического убежища, впоследствии ставшее

одним из краеугольных элементов западной демократии.

Первоначальный мотив установления права убежища для политических изгнанников исходил из интересов защиты революции против монархической Европы. В объявлении войны “тиранам” от 20 апреля 1792 г.

говорилось, что “французская нация заранее принимает всех иностранцев, которые отрекутся от дела ее врагов и станут под ее знамена, посвятив свои усилия защите ее свободы’’83. Само объявление войны декретом Законодательного собрания вводило в международную практику правило предварительной нотификации войны, формального ее объявления до начала военных действий путем

выражения “общей воли” народа через парламент, что служило критерием “справедливости”

и “законности” войны. Тогда как античное и феодальное право рассматривали врагами всех подданных государства, оказавшегося объектом военного насилия, революционная Франция восприняла положение Ж.-Ж. Руссо о том, что “война не является отношением человека к человеку, но отношением государства к государству”. Соответственно комбаттантом, т.е.

участником войны, считался только вооруженный боец: “Каждый французский гражданин имеет право на обращение с ним как с солдатом, в том случае, если он взят неприятелем с оружием в руках’’84.

Военно-уголовный кодекс предусматривал суровое наказание за насилие над мирным населением. Декрет Законодательного собрания от 4 мая 1792 г. провозглашал, что “пленный должен быть неприкосновенным, как суверенитет народа, и священным, как несчастье”, и объявлял их находящимися “под охраной нации и под особым покровительством закона”85. Пленным устанавливалось жалование и содержание, равное соответствующим нормам чинов французской пехоты, за ранеными, захваченными в плен,

признавалось право на медицинскую помощь и заботу со стороны государства-отечества.

Режим военной оккупации в революционном законодательстве ограничивался строгими правилами,

французская армия объявлялась временным носителем государственного принуждения, которое в отношении мирных граждан будет употребляться только для обеспечения их спокойствия и для поддержания их законов”86.

Разумеется, реальность войны, когда особенно при Наполеоне она приобретала крайнее напряжение и всеевропейский масштаб, не обошлась без эксцессов со стороны французской армии. Но принципы войны, законодательно установленные Революцией 1789 г., оказали решающее влияние на последующую эволюцию международного права по вопросам войны и мира.

3. НЕМЕЦКИЙ “БУМЕРАНГ” ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ:

ОТРАЖЕНИЕ ИДЕЙ “ПРАВ ЧЕЛОВЕКА” И

НАЦИОНАЛЬНОГО СУВЕРЕНИТЕТА

В ФИЛОСОФИИ ФИХТЕ И ГЕГЕЛЯ

Расцвет немецкой философии, историко-правовой и политической мысли в конце XVIII - начале XIX вв. неотделим от идей французской Революции 1789 г. Проект “вечного мира” И. Канта уже служил тому примером. Особенным образом влияние революционных, патриотических и гуманистических идей сказалось на философской и политической мысли классиков немецкого идеализма Иоганна Готлиба Фихте (1-762 - 1814) и Георга Вильгельма Гегеля (1770 - 1831). Ни тот, ни другой не оставили трактатов по международным отношениям, не считая кратенькой рецензии И. Фихте на рассуждения И. Канта о “вечном мире”. Зато в их сочинениях по философии, истории, праву излагались фундаментальные взгляды на мировое развитие. В особенности у Г. Гегеля в его “Философии истории” и “Философии права”, которые, по существу, вобрали в себя и абстрактное представление о международных отношениях как подуровне движений “мирового духа”. Таким образом, в обзоре европейской политической мысли конца XVIII - начала XIX столетий следует назвать немецких философов. Во-первых, потому что их идеализм явил собой одну из вершин не только немецкой, но и всей европейской философской мысли своего времени. Немецкие философы словно перехватили факел у французского Просвещения. Во-вторых - и, быть может, это наиболее значимо в изучении теоретических основ будущей германской внешней политики - немецкий идеализм от Фихте до Гегеля, единый по истокам их воззрений, удивителен той метаморфозой, которая уже в “Философии истории” Гегеля обернулась, по существу, опровержением веры в “вечный мир” И. Канта и его ученика И. Фихте и которая в потенциале содержала философское обоснование будущей германской агрессии.

Сопоставление взглядов молодых И. Фихте и Г. Гегеля с их поздними работами выявляет эту метаморфозу наилучшим образом. Оба философа в молодости с искренним восхищением отнеслись к Французской революции. В 1793 г. Фихте обратился со своим первым политическим манифестом “Требование к государям Европы возвратить свободу мысли, которую они до сих пор подавляли” и в том же году опубликовал памфлет под названием “К исправлению суждений публики о Французской революции”.

Гегель студентом Тюбингенского университета восторгался ею как высшим проявлением, живым

“проявлением духа”. Основатель французской социалистической партии Жан Жорес заметил, что не стоит приписывать французской революции слишком большую роль в философских достижениях Фихте, Шеллинга, Гегеля, так как “их учения возникли из глубоких источников немецкой мысли”87. Но великие события во

Франции стали их катализатором. Идея свободы у Фихте, натуры деятельной, звучала не

столько как ключевая философская категория, сколько как призыв к действию, вдохновленному

революцией, этой, по его словам, “великолепной картиной” на тему “Права человека и человеческое достоинство”88.

Он писал: “Французская революция, как мне кажется, имеет огромное значение для всего человечества.

Я не говорю о ее политических последствиях для всех стран, а также для соседних государств, которых она не имела бы без ничем не оправданной интервенции и без самой легкомысленной самоуверенности этих государств. Эти последствия очень велики, но они малозначительны в сравнении с другой, гораздо более важной вещью... Цель этой трагической картины не в том, чтобы чему-то научить и наставить кучку привилегированных. Учение об обязанностях, о правах и назначении человека не школьная игрушка: должно прийти время, когда воспитательницы наших детей будут объяснять обязанности и права человека юным существам, едва научившимся говорить, когда это будут первые слова, произнесенные ими, когда наибольшим наказанием будут слова: “Это несправедливо’’89.

Фихте говорил, учитывая опыт начинавшихся революционных войн, что, “пока Германия еще спокойна,

пока бурлящий поток еще не вышел из берегов, поспешим внедрить в сознание понятие о праве’’90. Он

разделял якобинское отношение к тиранам: “Там, где существует полная свобода мысли, не может существовать абсолютная монархия”. Но он отвергал оправдания с помощью права войны, которая “вообще не является правовым состоянием”, и писал, что “вряд ли можно найти что-либо более несуразное, чем понятие право войны’’91. Французская революция,

духом свободы привлекшая к себе восхищение мыслящих людей в Германии, как и во всей Европе, затем террором и войной не только вызывала негодование и ужас европейских монархов, но и разочарование ее поклонников.

Однако идея национального суверенитета, централизованного “государства-нации” породила, говоря

словами Жана Жореса, конфликт в душе немцев. Одни видели в ней угрозу устройству Германской империи,

покоившемуся на суверенности входивших в нее мелких государств, и угрозу немецкой свободе под видом

организации всего рода человеческого в единое демократическое братство. Другое воспринимали Революцию

пусть как инородный, но вдохновляющий стимул революционного преобразования Германии.

Ранний Фихте был в их числе. Но с течением времени в его мышлении совершился поворот от восславления идеалов свободы к утверждению того, что немецкая нация наделена великой судьбой. В “ Патриотических диалогах” (1799) уже был очевиден национализм его политической философии, пангерманизм и милитаристский дух. Фихте стал убежденным в том, что немецкая нация лучше других предрасположена к выражению общечеловеческого духа. В “Речах к немецкой нации” (1807) претензии на ее превосходство уже были облечены в развитую форму: “Подлинная философия, философия независимая и сложившаяся, та, что посредством явлений проникает в суть вещей, не исходит из той или иной индивидуальной жизни: она, напротив, исходит из чистой и божественной абсолютной жизни, которая остается вечной и существует в вечном единстве... Эта философия, собственно говоря, является немецкой, то есть, если кто-то действительно становится немцем, он не может мыслить иначе”92.

У Гегеля идея нации и немецкой национальной исключительности соединилась не просто с оправданием,

но с апологией войны. Он разделял взгляды Гоббса о “войне всех против всех”, придавая им утонченную

философско-правовую интерпретацию: “Принцип международного права как всеобщего, которое в себе и для

себя должно быть значимым в отношениях между государствами, состоит, в отличие от особенного содержания

позитивных договоров, в том, что договоры, на которых основаны обязательства государств по отношению друг к

другу, должны выполняться. Однако так как взаимоотношения государств основаны на принципе суверенности,

то они в этом аспекте находятся в естественном состоянии по отношению друг к другу и их права имеют свою

действительность не во всеобщей, конституированной над ними как власть, а в их особенной воле. Поэтому названное всеобщее определение остается долженствованием, и состояние между государствами колеблется между отношениями, находящимися в соответствии с договорами и с их снятием’’93.

Гегель развенчивал кантовскую проповедь вечного мира, доказывая, что он не только недостижим, но губителен, поскольку в мирное время “люди погрязают в болоте повседневности; их частные особенности становятся все тверже и окостеневают’’94, между тем как “для здоровья необходимо единство тела, и,

если части его затвердевают внутри себя, наступает смерть’’95. Творец диалектики рассеивал веру в возможность всемирно организованной идиллии, поскольку “если известное число государств и сольется в одну семью, то этот союз в качестве индивидуальности должен будет сотворить противоположность и породить врага’’96.

Цитируя одну из своих работ в “Философии права”, Гегель высказал вызывающее своей оторванностью от гуманистических идеалов отношение к войне: “Высокое значение войны состоит в том, что благодаря ей... “сохраняется нравственное здоровье народов, их безразличие к застыванию конечных определенностей;

подобно тому, как движение ветров не дает озеру загнивать, что с ним непременно случилось бы при продолжительном безветрии, так и война предохраняет народы от гниения, которое непременно явилось бы следствием продолжительного, а тем более вечного мира’’97.

Тем самым Гегель в противоположность Канту воспевал насилие в истории народов как “великую акушерку нового человечества”. Гегелевский разрыв с миротворчеством нравственного прогресса Канта очевиден в

рассуждениях Гегеля о развитии мирового духа, венчавших его философскую систему.

Народ как государство есть дух в своей субстанциальной разумности и непосредственной действительности, поэтому он есть абсолютная власть на земле,’’98 - писал он. Мировой дух совершает

восхождение в осознании свободы, исторически воплощаясь в нациях. Народы, по Гегелю,

есть общности, сообщества, связывающие индивидуумов с мировым духом. Дух народа формируют география, климат, религия, порождая неравенство в историческом развитии. К примеру, Африку Гегель вообще рассматривал как “детскую страну”, лежащую “за пределами для самосознательной истории”. Он утверждал: “Африканец в своем не знающем различий

сосредоточенном единстве еще не дошел до этого отличения себя как единичного от

существенной всеобщности, вследствие чего совершенно отсутствует знание об абсолютной сущности, которая была бы чем-то иным, более высоким по сравнению с ним самим. Негр, как уже было упомянуто, представляет собой естественного человека во всей его дикости и необузданности: следует совершенно отрешиться от благоговения и нравственности, от

того, что называется чувством, чтобы правильно понять его; в этом характере нельзя найти

никакой гуманности”99.

Напротив, Германия избрана провидением стать пристанищем абсолютного, мирового духа, примирить

“как явившую себя внутри самосознания и субъективности объективную истину и свободу, осуществить которую было предназначено северному началу германских народов”100.

Сравнивая народы Восточной и Западной Европы, Гегель соглашался с тем, что “часть славян приобщилась к западному разуму”, однако, по его теории, “вся эта масса” народов Восточной Европы “до сих не выступала как самостоятельный момент в ряду обнаружений разума в мире”101. Напротив, со времен Римской империи

“назначение германских наций заключалось в том, чтобы быть носителями христианского

принципа и осуществлять идею как абсолютно разумную цель”102.

Итак, в философии истории и права интерпретации Гегелем различий между народами потенциально приобретали националистическое звучание. Студент, поклонявшийся якобинским идеям о “всемирном братстве”,

стал великим философом, внесшим и великий вклад в формирование немецкой националистической идеологии

XIX в. Мир бессмертен в диалектике жизни и смерти эпох, обществ, цивилизаций, одни из них умирают,

рождая другие, совершающие дальнейшее восхождение к познанию абсолютного духа. Судьба каждого народа

уникальна. В некоторые эпохи тот или иной народ призван совершить свою миссию, применяя насилие, прибегая к империализму в отношении других народов. Так совершается мировой прогресс. Таковой была эпопея войн Французской революции и Наполеона. Но, как писал Гегель в “Философии права”, “народ, который господствует

вопределенную эпоху, может господствовать лишь единожды”.

Вгегелевской философии уже угадывается обоснование будущей “миссии” Германии. Гегелевские взгляды на международные отношения не вписываются ни в одну из традиций. У Канта политический идеализм гармонично сочетался с идеализмом философским, проистекал из него. Разумеется, оправдывая войну как проявление “здоровья” народа, Гегель, как уже было сказано, соприкасался с классическим “реализмом” Макиавелли и Гоббса. Но смешивать их воззрения было бы неправильным упрощением. Гегелевские рассуждения

овойне исходили не из материалистического понимания определяющего значения силы (как у Макиавелли) или инстинктов самосохранения (как у Гоббса) во взаимоотношениях сообществ. Они основывались на понимании земной реальности как проявления развития абсолютной идеи, мирового разума. Гегелевская методология мировой истории слишком оригинальна, чтобы ее можно было классифицировать исходя из критериев политической науки.

Посеяли ли Гегель и Фихте “семена империализма” в немецкое мышление? Можно спорить, но бесспорно, что гуманная проповедь “вечного мира” И. Канта у них оказалась вытеснена тезисом о свободе проявлений высшего духа в отношении низшей “варварской” субстанции.

ГЛАBA V

ТЕОРИИ XIX - НАЧАЛА XX ВВ

1. ТЕОРИЯ ВОЙНЫ К. ФОН КЛАУЗЕВИЦА

Прусский генерал К. фон Клаузевиц (1780-1831), военный теоретик и, как его иногда называют, “философ войны”, создал монументальный труд “О войне’’103, на столетие ставший настольной книгой полководцев.

Его труд вдохновлял государственных деятелей от Бисмарка до Ленина. Монархист, воевавший

с Наполеоном сначала в прусской, а затем русской армиях, участник Бородинского сражения, он обобщил свои размышления о войне в последние годы жизни, будучи директором военной школы в Берлине. На редкость требовательный к себе в “усердном изучении войны”, К. фон Клаузевиц называл эти размышления “бесформенной грудой мыслей”, из которых, однако,

как он надеялся, “могла возникнуть целая революция в общепринятой теории”104. Рукопись

осталась незавершенной и была опубликована после смерти автора.

Как свидетельствует судьба этой книги, он не обманывался в своей честолюбивой надежде. Сочинение К.

фон Клаузевица не только внесло решающий вклад в военную теорию, но и заметно обогатило изучение войны как феномена международных отношений. Принадлежность взглядов знаменитого пруссака к классической традиции в изучении международных отношений предопределилась изначальным определением войны в качестве “крайней степени применения насилия’’105, которое, по его мнению, проистекает из политических отношений между людьми, является наиболее острым проявлением конфликта между ними, не имеющего, однако, другой природы, кроме человеческой: “Война в человеческом обществе, - война целых народов, и притом народов цивилизованных, - всегда вытекает из политического положения и вызывается лишь политическими мотивами.

Она, таким образом, представляет собой политический акт”106.

Клаузевиц-реалист с иронией относился к пацифистским мечтаниям о “вечном мире” и открещивался

от заблуждений некоторых филантропов, “имеющих своим источником добродушие”107. Вот что он писал о природе войны: “Было бы бесполезно, даже неразумно, из-за отвращения к суровости ее стихии упускать из виду ее природные свойства... Введение же в философию самой войны принципа ограничения и умеренности представляет полнейший абсурд”108. И тут же излагал диалектическое понимание войны, внешне противоречащее толкованию ее как “крайней

формы физического насилия”: “Если бы она была совершенным, ничем не стесняемым,

абсолютным проявлением насилия, какой мы определили ее, исходя из отвлеченного понятия,

то она с момента своего начала стала бы прямо на место вызвавшей ее политики как нечто от нее совершенно независимое. Война вытеснила бы политику и, следуя своим законам, подобно взорвавшейся мине, не подчинилась бы никакому управлению и никакому руководству,

а находилась бы в зависимости лишь от приданной ей при подготовке организации”109.

Но в таком случае “война стала бы независимой от разумной воли”, а поскольку она находится под действием многих сил, развивающихся не вполне одинаково, и факторов,

препятствующих ей, то “действительная” война, в отличие от воображаемой абстрактно

“абсолютной”, превращается в то, что прусский теоретик называет “пульсацией насилия’’110.

Хрестоматийной стала главная формула, определяющая смысл войны: “Война есть продолжение политики другими средствами”. Как чаще всего бывает, это определение превратилось с течением времени в символическое клише, заслонившее от многих диалектику Клаузевица. Из определения сути войны, писал он,

не следует, что политическая цель становится “деспотическим законодателем”, так как политике “приходится считаться с природой средства, которыми она пользуется”111. Объективная природа войны как “насилия,

имеющего целью заставить противника выполнить нашу волю”112, сводит ее “к учету интересов”,

зависящих от многих обстоятельств, среди которых “большую роль играет неведомое, риск,

а вместе с ним и счастье”113, наконец, случай. “Никакая другая человеческая деятельность не соприкасается со случаем так всесторонне и так часто, как война’’114, - замечает Клаузевиц.

Случай превращает ее в игру, говорит он, добавляя, что “если рассмотреть субъективную природу войны, т.е. те силы, с которыми приходится ее вести, то она еще резче представляется нам в виде игры’’115, тем более что игра разнообразных возможностей на войне, вероятность счастья и несчастья “часто находят отклик в духовной природе человека, так как человеческий дух, в отличие от рассудка, постоянно стремящегося к ясности и определенности, часто привлекается неведомым”116.

Важные замечания Клаузевица касаются психологических аспектов войны, в особенности влияния национального характера, морального состояния народа на политические цели войны: “Одна и та же политическая цель может оказывать весьма неодинаковое действие не только на разные народы, но и на один и тот же народ в разные эпохи. Поэтому политическую цель можно принимать за мерило, лишь отчетливо представляя себе ее действие на народные массы, которые она должна всколыхнуть... Между двумя народами, двумя государствами может оказаться такая натянутость отношений, в них может скопиться такая сумма враждебных элементов,

что совершенно ничтожный сам по себе повод к войне вызывает такое напряжение, далеко превосходящее значимость этого повода, и обусловит подлинный взрыв”117.

Наполнив к тому же свое сочинение всесторонними рекомендациями относительно всех мыслимых в прошлом столетии условий и обстоятельств военных действий, таких, например, как оборона болот или геометрические элементы стратегий, прусский генерал, по существу, оставил будущим поколениям военных деятелей научное пособие, не утратившее значение и в эпоху двух мировых войн XX столетия, несмотря на то,

что технический прогресс преобразил их характер. Нередко говорят и пишут, что появление ядерного оружия лишило смысла формулу “война есть продолжение политики другими средствами”. Сам Клаузевиц писал, что

“война... может воплощаться в весьма разнообразные по значению и интенсивности формы, начиная от войны истребительной и кончая выставлением простого вооруженного наблюдения”118. Допустимо сказать, что

философские аспекты его труда отнюдь не утратили смысла в ядерную эпоху. Достаточно лишь сопоставить рассуждения Клаузевица с “дилеммой безопасности”, отчасти служившей

рабочей концепцией в доктрине национальной безопасности119 США в годы “холодной

войны”.

Классическое же представление Клаузевица о войне как сочетании политических действий с вооруженным

насилием и военной угрозой после Второй мировой войны нашли наиболее законченное продолжение

в дипломатию-стратегической концепции французского социолога и философа Раймона Арона.

2.ВЗГЛЯДЫ К. МАРКСА И Ф. ЭНГЕЛЬСА НА МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТНОШЕНИЯ

Что же внесли основатели марксизма в изучение международных отношений?

У Маркса (1818-1883) и у Энгельса (1820-1895) опубликовано огромное количество статей по вопросам колониализма, внешней и международной политики, истории армии и войн, хотя у них нет крупного обобщающего труда по международным отношениям. Тем не менее многие современные специалисты-международники из числа немарксистов считают, что в общей марксистской теории присутствует и “теория международных отношений”. Как пишет известный французский ученый М. Мерль, эта теория существует, поскольку, во-первых, “марксистская методология представляет собой наиболее широкое и наиболее цельное из детерминистских толкований международных отношений”, а во-вторых, потому что “марксизм для многих остается лучшим, если не единственным возможным объяснением международных явлений”120.

Итак, обратимся к азбуке марксизма в ее международных аспектах. В декларации своих целей -

“Манифесте коммунистической партии” - Маркс и Энгельс с первых страниц заявили себя интернационалистами,

противниками национальной односторонности и ограниченности. Само историческое развитие и зарождение

капиталистического способа производства в их концепции увязывалось с движением человечества к всемирной

организации: “Открытие Америки и морского пути вокруг Африки создало для подымающейся буржуазии

новое поле деятельности. Ocт-индский и китайский рынки, колонизация Америки, обмен с колониями,

увеличение количества средств обмена и товаров вообще дали неслыханный до тех пор толчок торговле,

мореплаванию, промышленности и тем самым вызвали в распадавшемся феодальном обществе быстрое

развитие революционного элемента... Крупная промышленность создала всемирный рынок, подготовленный

открытием Америки... Буржуазия путем эксплуатации всемирного рынка сделала производство и потребление

всех стран космополитическим. К великому огорчению реакционеров, она вырвала из-под ног промышленности

национальную почву”121.

Замена феодализма капитализмом сопряжена вначале со складыванием национальных государств, а

затем - с процессом социально-экономической интернационализации, поэтому “буржуазия сыграла в истории

чрезвычайно революционную роль”. Основатели марксизма следующим образом представляли перспективу

международных отношений: “Национальная обособленность и противоположности народов все более и

более исчезают уже с развитием буржуазии, со свободой торговли, всемирным рынком, с единообразием

промышленного производства и соответствующих ему условий жизни. Господство пролетариата еще больше

ускорит их исчезновение”122.

Таким образом, эксплуатация одних наций другими будет уничтожена в той же мере, в какой будет

уничтожена эксплуатация одного индивидуума другим, и “вместе с антагонизмом классов внутри наций падут

и враждебные отношения наций между собой”123. Единение господствующих пролетариев, у которых по их социальной природе “нет отечества”, во всемирном масштабе, стало быть, искоренит войны. Иными словами, международные отношения Маркс и Энгельс свели к отношениям социально-экономическим.

Жан-Жак Руссо столетием раньше говорил, что международные отношения зависят от социальной природы стран, участвующих в них. В марксизме международная проблематика поглощалась теорией общественных формаций, исторически сменяющих друг друга в результате революций в способе производства материальных благ. По Марксу и Энгельсу, капитализм воплощал собой способ производства, при котором капитал разрушал

национальные границы, и он же искал избавление от перспектив пролетарской революции в разжигании

национальной розни, потому что внутри наций буржуазия стала господствующим классом. Диалектика этого

антагонизма характеризует международные отношения капиталистической эпохи. Но даже если буржуазия

антагонистическими классами в международном сообществе. Существует и противоречие между буржуазиями

разных стран в борьбе за сырье, колонии, рынки сбыта и т. д., но они второстепенны. Поскольку пролетариям

нечего терять и они повсюду эксплуатируемы капиталом, то они, согласно этой логике, должны объединяться.

Но для этого пролетариат должен прежде всего завоевать политическое господство, подняться до положения

“национального класса”, конституироваться как “нация”. Наперекор всей предшествующей социально-

философской мысли основатели марксизма утверждали, что основным элементом в человеческой организации

были не племена, нации, а общественные классы.

В статье “Празднество наций в Лондоне”, написанной в связи с годовщиной французской Революции, Ф. Энгельс концентрированно выразил “классовый” подход к международным отношениям: “Наконец, братание наций имеет в наши дни, более чем когда бы то ни было, чисто социальный смысл. Пустые мечты о создании европейской республики, об обеспечении вечного мира при соответствующей политической организации стали так же смешны, как и фразы об объединении народов под эгидой всеобщей свободы торговли; и в то время как все сентиментальные химеры подобного рода совершенно теряют свою силу, пролетарии всех наций без шума и громких фраз начинают действительно брататься под знаменем

С современной точки зрения очевидны заблуждения творцов “Коммунистического манифеста” и “Капитала”.

Миф о “всемирно-исторической миссии” пролетариата предопределил их иллюзии в гипотезах развития

международного сообщества. Социально-экономическое, материалистическое видение истории, разумеется,

для своего времени проясняло понимание многих исторических процессов, просвечивало вуаль идеализма,

прикрывавшую социальное неравенство, обострившееся на заре индустриальной эры. Но, увлеченные схемой,

Маркс и Энгельс в теории формаций упрощали историю, недооценили феномен нации в историческом развитии.

Недооценка его сказалась и в том, что в марксистской теории, по существу, не нашлось места проблеме

федерализма - одной из основных в политической организации XX в. Ее значение многие европейские и

американские мыслители осознали до и во время появления марксизма. Маркс и Энгельс высмеивали теоретиков

федерализма. Они обличали “политический романтизм” и сентиментальность Прудона, Бакунина и писали в

связи с революциями 1848 г. в Европе, что “мечтания о всеобщем братстве народов, о федеративной республике

Европы и вечном мире, по существу прикрывали только безграничную растерянность и бездеятельность

тогдашних идейных волоков”125.

Однако при внимательном изучении публицистики Маркса и Энгельса заметны их высказывания о

международной политике, нациях, которые говорят о более сложном понимании ими этих проблем. Например,

всвоих публикациях в “Новой Рейнской газете” крестные отцы пролетарского интернационализма допускали выражения, которые вне контекста их учения вполне можно трактовать как проявление немецкого национализма

вдухе Фихте. Скажем, по поводу “демократического панславизма” Маркс и Энгельс иронизировали над “так называемыми “правами” австрийских славян”, замечая, что если бы они могли их добиться, то “восточная часть Германии была бы искромсана, как обглоданный крысами хлеб!”, и все это “в благодарность за то, что немцы дали себе труд цивилизовать упрямых чехов и словенцев”126. Правда, они обличали и “германскую

империю прусской нации” как “истинную представительницу милитаризма’’127.

Маркс и Энгельс различали нации “жизнеспособные” и “нежизнеспособные”. Например, среди славян

к первым они относили “поляков, русских, и самое большое, турецких славян”, считая, что остальные