меня в некоторое недоумение. Я никогда не пишу своих речей, как по недостатку времени, так и потому, что по опыту убежден, что это до крайности стесняет свободу живого слова. Поэтому я всегда и в самых больших мо­их речах, даже длившихся по нескольку часов, ограничи­вался самым кратким конспектом или, вернее, схемою моей речи, в которую лишь изредка заглядывал».

Неуместной считал Кони и любую жестикуляцию и всегда, когда говорил в суде, опирался обеими руками на поставленную стоймя книгу Судебных уставов, куплен­ную в 1864 году, тотчас по выходе ее в свет.

6

...Во второй половине прошлого века не было, пожа­луй, петербуржца, не слышавшего о Степане Тарасовиче Овсянникове', купце-миллионере, которому принадлежа­ли большие паровые мельницы на Измайловском проспек­те, неподалеку от Варшавского вокзала. «Король Калаш­никовской биржи», «Сам Овсянников» — иначе и не на­зывали этого хваткого поставщика муки для военного ве­домства. По городу уже много лет ползли слухи о том, что Степан Тарасович «не чист на руку», но всякий ра5 миллионер выходил сухим из воды. В лучшем случае ос­тавался на подозрении. Еще бы! Богатые пожертвования на церкви и казенные приюты, крупные взятки должно­стным лицам делали его неуязвимым, создали легенду

о том, что не родился еще законник, которому под силу тягаться с «самим» Степаном Тарасовичем...

Служивший после окончания Училища правоведения в полиции следователем князь Владимир Петрович Ме­щерский пытался было по ничтожному поводу заставить Овсянникова явиться к нему в участок на допрос, но потерпел полное фиаско. П. А. Шувалов, любимец Алек­сандра II, бывший в те годы обер-полицмейстером, посо­ветовал Мещерскому самому «заглянуть между делом» к Степану Тарасовичу. Мещерский отказался — молодая кровь взыграла. А некоторое время спустя его при­гласил к себе по какому-то незначительному поводу сам Шувалов. «Случайно» у него оказался и Овсян­ников.

• Господа! — улыбаясь, сказал граф. — У вас есть вопрос, требующий разрешения?

Дело было улажено.

Кстати, в своих воспоминаниях Мещерский привел

107

любопытное свидетельство того, как вели себя в те го­ды (конец пятидесятых) чиновники: «Я знал, что след­ственный пристав и его письмоводитель могли брать взятки... что управа благочиния, начальство следствен­ного пристава брала взятки...» Но тут же сделал удиви­тельный вывод о том, что уголовное следствие тогда ве­лось лучше, так как не было отделения власти судебной от администрации. А ведь именно средоточие всей вла­сти — судебной и административной в одних руках по­рождало беззаконие. Выводы Мещерского, безусловно, продиктованы его классовыми интересами. Но к тому прибавилась еще и правовая безграмотность выпускника Училища правоведения. Он сам писал о том, что «в осо­бенности хромали мы, если можно так выразиться, об­щественным образованием... Например, иностранное го­сударственное право нам совсем было незнакомо, в исто­рии политической мы были донельзя слабы, история цивилизации нам была совсем незнакома и т. д.».

...В 1874 году жители Петербурга были поражены грандиозным пожаром, случившимся на мельнице Овсян­никова. Граф Пален, проезжая вечером по Измайловско­му проспекту, стал свидетелем разбушевавшейся стихии огня. Утром следующего дня Пален поинтересовался у Кони подробностями происшествия.

...В первом коротеньком сообщении полиции говори­лось, что «признаков поджога, вызвавшего пожар мель­ницы коммерции советника Овсянникова, не оказывает­ся». «Что это? — подумал Кони. — Небрежно проведен­ный осмотр места происшествия? Некомпетентность? Или полицейские чины уже получили взятку?» Анатолий Фе­дорович хорошо знал, что па Овсянникова уже заводили в разные годы пятнадцать уголовных дел и все они по­том закрывались «за недоказательностью».

Посланный Кони на место пожара товарищ прокурора

А. А. Марков поздно вечером «привез целую тетрадь осмотров и расспросов на месте, из которых было до оче­видности ясно, что здесь имел место поджог. Собранные на другой день сведения о договорных отношениях, суще - ствовавших между известным В. JI. Кокоревым и С. Т. Овсянниковым по аренде мельниц, указывали на то, что именно Овсянникову мог быть выгоден пожар мельницы, и что есть основание сказать: «Js fecit cui prodest» '.

¹ «Сделал тот, кому выгодно» (лат ).

108

Анатолий Федорович решил начать следствие и пред­ложил следователю по особо важным делам Книриму немедленно произвести обыск у Овсянникова.

Привыкший к безнаказанности, миллионер никак не ожидал вторжения в свой дом чинов судебного ведом­ства. Он даже не потрудился уничтожить или спрятать очень важные для следствия документы и в том числе именной список некоторых чинов главного и местного интендантских управлений с показанием мзды, ежеме­сячно платимой им.

Кони очень живо описывает неподдельное изумле­ние Овсянникова, узнавшего, что его собираются взять под стражу:

«— Господин Овсянников, — сказал я, усаживаясь сбоку стола, на котором писал Книрим, — не желаете ли вы послать кого-нибудь из служителей к себе домой, чтобы прибыло лицо, пользующееся вашим доверием, для передачи ему тех... распоряжений, которые не могут быть отложены.

• Это еще зачем? — спросил сурово Овсянников, вы­сокий старик, с густыми насупленными бровями и жест­ким взором серых проницательных глаз, бодрый и креп­кий, несмотря на свои 74 года.

• Вы будете взяты под стражу и домой не верне­тесь.

• Что? — почти закричал он. — Под стражу? Я? Овсянников? — И он вскочил с своего места. — Да вы шутить, что ли, изволите? Меня под стражу? Степана Тарасовича Овсянникова? Первостатейного именитого купца под стражу? Нет, господа, руки коротки! Овсянни­кова! Двенадцать миллионов капиталу! Под стражу! Нет, братцы, этого вам не видать!

• Я вам повторяю свое предложение, а затем как хо­тите, только вы отсюда поедете не домой, — сказал я.

• Да что же это такое! — опять воскликнул он, уда­ряя кулаком по столу. — Да что я, во сне это слышу? Да и какое право вы имеете? Таких прав нет! Я буду жаловаться! Вы у меня еще ответите!»

В сознании богатых купцов и входивших в силу про­мышленников, привыкающих считать себя «опорой и на­дежей» встававшей на капиталистический путь развития России, не укладывались воедино два понятия: капитал и уголовная ответственность. Им казалось — и правиль­но казалось, — что «миллионы все спишут». Даже за

109

границей не хотели верить, что миллионера осудят. В немецком сатирическом журнале появилась карикату­ра с подписью, что если «двенадцатикратный миллионер Овсянников» и мог быть арестован, во что верится с трудом, то в ближайшее время «одиннадцатикратный миллионер Овсянников» будет выпущен на свободу.

Но на этот раз Овсянников на свободу не вышел, а от­правился в Сибирь. Убедившись, что следствие распола­гает вескими уликами против «первостатейного» и «име­нитого», Кони постарался сделать все, чтобы суд состоялся, несмотря ни на откровенный нажим, ни на скепсис печати по поводу исхода судебного разбиратель­ства.

Анатолий Федорович должен был обвинять Овсянни­кова на процессе и уже готовился к этому, но последова­ло назначение его вице-директором департамента мини­стерства юстиции. Несомненно, это было серьезное повышение по службе, только обвинять Овсянникова при­шлось другому — товарищу прокурора В. И. Жуков­скому.

Кони отзывается о Владимире Ивановиче Жуковском, как о талантливом и тонком судебном ораторе, «внесшем в свою речь свойственный ему глубокий и неотразимый сарказм, так соответствовавший его наружности, в ко­торой было что-то мефистофельское».

На процессе Овсянникова Жуковский оказался «на высоте». Гражданские истцы — Кокорев и Спасович, вы­ступающие от лица страховых обществ, детально разо­брали причины преступления Овсянникова. Было не­опровержимо доказано, что непосредственно поджигали мельницу приказчик Левтеев и сторож Рудометов. На судебном заседании — редкий случай по тем време­нам! — демонстрировалась специально изготовленная большая модель мельницы и были показаны ее отделе­ния, где огонь вспыхнул одновременно.

В. Д. Спасович убедительно охарактеризовал всю си­стему подрядного дела, конкуренцию между подрядчика­ми и прочно вошедший в жизнь «порядок», когда «с са­мого низу от последнего канцеляриста протягиваются руки, который чувствуют пустоту и который надо за­нять», причем «чиновники допускают товар не совсем еще негодный, а подрядчик старается, чтобы товар не был уж совсем плох».

Приговор Овсянникову стал приговором коррупции, царящей в подрядном деле.

110

«Король Калашниковской биржи» был сослан в Си­бирь на поселение, где благодаря своим капиталам ни в чем не испытывал недостатка. Весьма влиятельные ли­ца в Петербурге активно поддерживали его ходатайства

о помиловании, и через несколько лет ечу было разреше­но вернуться в Европейскую Россию, правда, не в столи­цы, а... в Царское Село. Так что «настоящее торжество нового суда», как назвал Анатолий Федорович процесс Овсянникова, было торжеством весьма условным. Да и сама поездка в Сибирь на поселение преступников, по­добных Овсянникову, совсем не походила на то, как ссы­лались по этапу, терпя невыносимые мучения, все остальные.

В «Дневнике писателя» Ф. М. Достоевский с возму­щением писал, что когда Овсянникова везли в Сибирь, то в Казани он вышвыривал ногами «подаянные копей­ки, которые ему наивно кидал народ в экипаж: это уже последняя степень нравственной разорванности с наро­дом...».

7

Федор Михайлович Достоевский уже давно просил Кони показать ему колонию для малолетних преступни­ков. Летом 1874 года Анатолий Федорович познакомил его с арестантским отделением малолетних в Тюремном замке. И вот теперь они сговорились поехать на Охту, за Пороховые заводы, в колонию.

Кони — Достоевскому:

«26 декабря 1875 года. Петербург

Многоуважаемый Федор Михайлович.

Я говорил о Вашем желании посетить колонию мало­летних преступников Председателю общества колонии сенатору Ковалевскому. Он приглашает Вас завтра, в

10. часов утра, заехать ко мне — он приедет тоже и, за­брав нас, отвезет в колонию, если только мороз будет нз свыше 10°. Поэтому я жду Вас пить кофей завтра, в здании Министерства юстиции, на Малой Садовой, вход с главного подъезда, в девять с половиною час[ов] утра.

Искренне преданный Вам А. Кони.

75. Декабрь 26.

Пятница».

Погода вышла как по заказу: почти оттепель, какие нередко случаются в петербургскую зиму.

111

«Мы отправились в теплый немного хмурый день и за Пороховыми заводами прямо въехали в лес; в этом лесу и колония. Что за прелесть лес зимой, засыпанный снегом; как свежо, какой чистый воздух, и как здесь уединенно... Мы провели в колонии несколько часов, с одиннадцати утра до полных сумерек, но я убедился, что в одно посещение во все не вникнешь и всего не пой­мешь. Директор заведения приглашал меня приехать по­жить два дня с ними; это очень заманчиво»

Еще на Малой Садовой, в большой казенной кварти­ре Кони, когда они пили кофе, Достоевский рассказывал Анатолию Федоровичу о том, как накануне ходил с доч­кой на рождественскую елку и детский бал в клуб художников. Костюмированный бал удался, дочка оста­лась довольна, но Федор Михайлович вынес от посеще­ния елки разноречивые впечатления.

• Маленькие дети — прелесть как хороши, — гово­рил Достоевский. — Милы, развязны. Постарше — уже дерзки. И всех развязнее и веселее — будущая середина и бездарность. Это уж общий закон: середина всегда раз­вязна, как в детях, так и в родителях. Более даровитые всегда сдержаннее...

Потом он, сердито хмурясь, стал ругать современные методы обучения. Пожаловался, что уж очень сейчас все облегчают, всякое приобретение знаний.

• Две-три мысли, приобретенные в детстве собствен­ным усилием, а если хотите, так и страданием, проведут ребенка гораздо глубже в жизнь, чем самая облегченная школа.

• Беда в том, что школа истощает детей множеством бесплодных знаний, — сказал Кони. — Если есть хоть капля средств — детей надо учить и воспитывать дома. Способность школы вырабатывать характер — под боль­шим сомнением! А в том, что она черствит душу, портит гсихику своими тлетворными привычками — это несом­ненно.

• А колония? — спросил Федор Михайлович и за­думчиво взглянул на собеседника. — Может ли она пе­ревернуть душу маленькому преступнику?

Вскоре приехал Михаил Евграфович Ковалевский. Он был немного возбужден от предстоящей ему миссии — показать почитаемому писателю основанную им земле­дельческую колонию для малолетних преступников.

‘Достоевский Ф. М.

Дневник писателя, 1876.

112

Когда одевались в прихожей, домоправительница Ко­ни, Надежда Кузьминична, спросила, ждать ли господ к обеду?

Анатолий Федорович посмотрел на Достоевского.

• Благодарствуйте, Анатолий Федорович. Никак не смогу. Журнал — такое ярмо...

Дорога на Пороховые неблизкая. Михаил Евграфович сначала рассказывал о том, как устраивал колонию. По­том разговор зашел почему-то о беззащитности человека интеллигентного перед чиновным хамством. Кони и Кова­левский рассказали Достоевскому несколько случаев о том, какие обиды иногда терпят люди от околоточных.

• Тут никто не виноват, — сказал Федор Михайло­вич, — тут нравы. Околоточные еще бы куда ни шло — воспитанием не балованы. Хуже, когда делают подлость с благородством...

• А нравы? — живо спросил Кони. — Неужели ни­кто не несет за это ответственности? Беда в том, что у нас нет настоящей общественной деятельности. Одни лишь декорации. За Петербург можно утверждать с уве­ренностью. Здесь общественная жизнь опошлена вконец, погрязла в сплетнях и предательстве. А литература? Обратилась в политику, в орудие плохо созданных и фельетонно выраженных идей, в беллетристику. Фраза, фраза, бесконечная фраза...

Достоевский весело рассмеялся, и Кони, так редко видевший его смеющимся, поразился его доброй, откры­той улыбке.

• Здорово вы нашего брата, Анатолий Федорович. И поделом. Хочется некоторым из нас говорить игриво и мудро. Чрезвычайно премудро. Подавлять остроумием хочется. Но ни игривости не видать, ни мудрости. И по­лучается фраза, одна фраза. Хоть и сказанная с государ­ственным видом лица...

«Достоевский внимательно приглядывался, прислуши­вался ко всему, задавая вопросы и расспрашивая о мель­чайших подробностях быта питомцев. В одной из боль­ших комнат он собрал вокруг себя всю молодежь и стал расспрашивать ее и беседовать с нею. Он давал ей отве­ты то'на пытливые, то на наивные вопросы, но мало-по­малу эта беседа обратилась в поучение с его стороны, глубокое и вместе вполне доступное по своему содержа­нию, проникнутое настоящею любовью к детям, которая так и светит со всех страниц его сочинений...»

В своих воспоминаниях Кони отметил также душев­

8 С. Высоцкий

113

ную связь, которая установилась «между автором скорб­ных сказаний о жизни» и ее юными бессознательными жертвами. Дети почувствовали в нем не любопытствую­щего только писателя, но и скорбящего друга.

В город возвращались уже в темноте. Достоевский долго молчал, а затем мягко сказал Кони:

• Не нравится мне их церковь. Это музей какой-то! К чему такое обилие образов? Для того, чтобы подей­ствовать на душу входящего, нужно лишь несколько, но строгих, даже суровых, как строга должна быть вера и суров долг христианина. — Он опять помолчал, очевид­но обдумывал все увиденное. Потом добавил: — И зачем это «вы» в обращении к детям? По-нашему, по-господско- му, это может быть и вежливее, но холоднее, гораздо хо­лоднее. Вот я им говорил всем «ты», а ведь проводили они нас тепло и искренне. Чего им притворяться?

В своей записной книжке Федор Михайлович отме­тил: «Колония. Одним словом, тут царит отчасти Шиллер, но это прекрасно (тут несколько ирониче­ски вообще о колонии...).

Добрые люди дали возможность мне это видеть. Доб­рые и истинные граждане». (Выделено мною. — С. В.)

Книжку «Дневник писателя» за 1876 год, в которой были опубликованы заметки о поездке в колонию и рас­сказ «Мальчик у Христа на елке», Достоевский подарил Кони с надписью: «Анатолию Федоровичу Кони в знак глубочайшего уважения от автора».

г

В июле 1875 года в Ораниенбауме, под Петербургом, актриса провинциальных театров Каирова подстерегла жеку своего любовника, тоже актрису Великанову, и не­сколько раз полоснула ее по горлу бритвой. Пострадав­шая осталась жива и даже продолжала впоследствии выступать в театре. Преступницу судил в начале следу­ющего года Петербургский окружной суд присяжных... Ее звали Анастасия Васильевна. Она была гражданской женой Федора Алексеевича Кони и имела от него дво­их детей — Ольгу и Людмилу, десяти и девяти лет от роду.

Об этой истории, может быть, и не стоило упоминать, если бы во время суда и, особенно, после него в печати не поднялась волна нападок на совсем молодой еще суд присяжных. И Анатолий Федорович, не говоря уже о

114

тех страданиях, которые он испытал, переживая за отца, был немало огорчен этими нападками, в настоящем слу­чае справедливыми. Дело в том, что Анастасию Каирову присяжные оправдали и она вскоре после этого уехала на Балканы от газеты «Голос» освещать события русско- турецкой войны.

Обвинял Каирову Владимир Константинович Случев- ский, прокурор Петербургского окружного суда, заняв­ший должность, которую прежде занимал Кони. Аиато- лий Федорович ко времени начала суда, как мы уже упоминали, служил в министерстве юстиции, вице-дирек­тором департамента. Назначение состоялось в июле 1875 года — Палену был нужен человек, прекрасно зна­ющий русское и зарубежное законодательство и хорошо зарекомендовавший себя на практической работе. Имя Кони к тому времени благодаря газетам и ж,\ риалам, ши­роко печатавшим его речи, стало известно всей Рос­сии. Но можно предположить, что причиною перевода Кони в министерство послужила и история с Каировой. Ведь Анатолию Федоровичу, останься он на посту про­курора Петербургского окружного суда, пришлось бы заниматься этим делом — выступать с обвинением на процессе должен был он сам либо кто-то из товари­щей прокурора. Человек крайне щепетильный, Кони, безусловно, подал бы в отставку.

Каирова совершила покушение с 7 на 8 июля 1875 го­да, а ровно через десять дней, 17 июля, состоялось на­значение Кони на должность вице-директора департа­мента.

Защищал Каирову Евгений У тин, товарищ Копи по Петербургскому университету, либеральный журналист, сотрудник «Вестника Европы».

Пока не найдено никаких указаний на то, просил ли Анатолий Федорович Утина взяться за защиту Каиро­вой, или Евгений Исаакович сделал это по собственной инициативе — дело обещало быть громким, а потому и привлекательным для адвоката. Судя по всему, отноше­ния между ними в те годы были очень теплыми. Лишь позже произошло отчуждение, и Кони ^г горечью писал об Утине: «...Утин женился, считает жадно накопленное злато, унижается перед знаменитостями и вообще мало симпатичен».

Ирина Семеновна, тоже остро переживавшая все случившееся, считала Каирову (без всяких на то осно­ваний) причастной чуть ли не к террористической груп­

8*

115