Подборка статей с материалами для семинаров / Александр II и отмена крепостного права ВИ 1998 10

и сам нуждавшийся в помощи и подсказках. Таким образом, наряду с зако­нотворчеством, РК должны были заниматься и политическим мифотвор­чеством, которое принимало разные формы и в конце концов оставило глубокие следы в законопроектах.

На первом этапе, до начала 1860г., реформаторы усиленно проти­вопоставляли свою деятельность (как отвечавшую высоким монархическим идеалам) политической активности поместного дворянства, в особенности депутатов первого призыва. Была развернута кампания против дворянского «конституционализма». В подававшихся царю записках и докладах дворян­ские деятели весьма различных направлений — и сторонники всесословного местного самоуправления, и приверженцы сословно-дворянского совеща­тельного учреждения при императоре и Государственном совете — смеши­вались «в одну кучу» {А. А. Корнилов). Всех их уличали в «задушевном желании» «разрешить крестьянский вопрос собранием сословных выбор­ных», в «беззаконных стремлениях», которым следует положить предел «для спасения самих, большею частью неразумных, ревнителей дворянско­го интереса» ^7|. В контраст с этими крамольными поползновениями проек­ты РК, полагали реформаторы, должны были восприниматься царем как единственный способ избавить монархию от давнего бремени крестьянско­го дела, не затрагивая при этом вовсе политической системы.

Расчет до поры до времени оправдывал себя: Александр чутко реагиро­вал на предостережения об «олигархических» посягательствах на его власть, усматривал в дворянских выступлениях «дерзкие» и «наглые» попытки запугать его. В начале ноября 1859г. он одобрил циркуляр министра внутренних дел, запрещавший открывать в дворянских собраниях прения по крестьянскому делу; в особом письме министра губернаторам разъясня­лось, что «всякое постановление дворянского собрания по крестьянскому делу, если бы оно последовало, не будет согласно с Высочайшей волей Государя Императора и потому не может иметь никакой силы, ни получить законного хода». В узком кругу реформаторов высказывались пожелания и более радикальных санкций в отношении дворянства. «Самодержавие не знает своей силы; теперь бы ее с такой пользой можно было бы упо­требить,— еще разочек бы на них прикрикнуть, они все превратились бы в стадо баранов»,— так излагала в частном письме воззрение Н. А. Милю­тина на дворянских депутатов его супруга ⁷².

Вскоре, однако, обнаружилось, что кампания против «конституциона­лизма»— оружие обоюдоострое. Личное негодование царя выражалось в форме помет на конфиденциальных документах; публично же царь от­нюдь не «прикрикивал», но продолжал демонстрировать доверие к пред­ставителям сословия, и подчас делал это невпопад с собственными офици­альными распоряжениями. Почти в один день с распространением упомяну­того выше запретительного циркуляра Александр произнес во Пскове перед депутацией дворян слова, которые, в представлении дворянства, едва ли не дезавуировали циркуляр: «Будьте уверены, что интересы ваши всегда близ­ки моему сердцу... Прошу вас не верить никаким превратным толкам, которыми только хотят вас мутить, а верьте мне одному и моему слову» ^7I.

Понятно, что приглашенные в Петербург в феврале 1860г. депутаты второго призыва отклонили заведомо ставившие их интересы под удар требования административных и судебных реформ, как и проекты дворян­ского совещательного учреждения ⁷⁴. Показное безразличие депутатов к по­литике Александр принял на веру. Панин спешил доложить ему: на встречах РК с депутатами «не были никогда затронуты вопросы о переменах в по­рядке внутреннего управления и о реформах, о коих упомянули некоторые члены первого приглашения». «Слава Богу!»— отозвался царь на свиде­тельство Панина о том, что среди депутатов второго призыва «подобные мысли не имеют многих приверженцев», «между помещиками» нет стремле­ния к «преобразованиям в размерах самых широких и часто неопредели­тельных» ⁷⁵.

В то же время депутаты подвергли разгромной критике аграрно-экономическую программу РК и противопоставили ей свой вариант реше-

ния земельного вопроса, основанный на сохранении собственнических прав на все имение за помещиком. Этот способ развязки аграрного узла подавал­ся в отзывах депутатов как наиболее соответствующий монархическому образу правления. Система добровольных соглашений о земле между поме­щиком и крестьянами выводилась из идеала патриархального доверия между правителем и подданными; регламентация же поземельных отноше­ний по проектам РК приравнивалась к введению социализма и коммунизма. В дворянской среде распространялись слухи о том, что император от­ступился от проектов РК и склонен предоставить на усмотрение помещиков хозяйственное устройство освобожденных крестьян.

Александру, в сущности, навязывалась роль освободителя не законода­тельствующего, а попустительствующего. Сам царь старался опровергать такие слухи, но опять-таки лишь в пометах на конфиденциальных докладах Панина («Ничего подобного не было!» — реагировал он на сообщенный ему Паниным слух, будто «Князь Барятинский представил Вашему Величеству о необходимости охранить неприкосновенность собственности»⁷⁶), а не в официальных выступлениях перед депутатам. Все это заставляло рефор­маторов пытаться придать важнейшим идеям своей программы блеск санкции монарха, еще прочнее связать их с собственной трактовкой образа «Царя-Освободителя». В результате мифотворчество распространилось на содержание законопроектов. В формировании образа «Царя-Освободителя» реформаторы во многих случаях опережали самого Александра.

К примеру, описанный метод принуждения (прямого -— крестьян, кос­венного — помещиков) к поминально добровольным выкупным сделкам, который и стал внутренним двигателем реформы, не вызывал одобрения лично у Александра. Но для «Царя-Освободителя», в меру твердого, в меру снисходительного, это был, пожалуй, единственно приемлемый вариант завершения реформы: законодательство было составлено так, что уни­версальный выход из обязательных отношений не предписывался, указы­валось лишь направление движения, и подданные проявлением своей част­ной инициативы должны были доказать мудрость и прозорливость вер­ховного законодателя. Александр II, как разумный человек, сознавал, что огромная социально-аграрная реформа не может не сопровождаться ос­кудением определенной части дворянства и отрывом хотя бы какого-то слоя крестьян от земли. Но с этим никогда бы не примирился «Царь-Освободитель»: дарованное монархом благодеяние должно быть благом для всех. Поэтому реформаторам приходилось не только замалчивать неблагоприятные прогнозы в аналитических записках к законопроектам, но и торжественно отрицать возможность таких последствий. Временным мерам по прикреплению освобожденных крестьян к наделам присваивалось значение исторической, эпохальной акции — спасения страны «навеки» от «семян пролетариата». Даже установление из Петербурга точных цифр высших наделов и повинностей для каждой губернии, уезда, а иногда и частей уезда трактовалось реформаторами не как вынужденный шаг (приведший, помимо других последствий, к массовым отрезкам), но как свидетельство неограниченных возможностей верховной власти в ее заботах

о подданных ⁷⁷.

Не личная позиция Александра II сама по себе, а именно созданный реформаторами эффект полноты и всеохватности законодательного свер­шения предопределил прохождение проектов через Государственный совет в январе — феврале 1861 года. Оказали ли сановники реальное сопротивле­ние проведению реформаторской программы? Учитывая, что дух сплочен­ной и сознательной оппозиции перед лицом царя отнюдь не был свойст­венен массе членов Государственного совета, трудно расценить вотирова­ние большинства почтенных мужей против проектов РК как вызов государю. Скорее можно предположить обратное: сановники еще не отча­ялись правильно «отгадать» суть той самой «высочайшей воли», горячий спор о которой шел вот уже четвертый год и казался еще не завершенным; мало кто был уверен в желании императора поддержать все важнейшие положения программы РК.

Что же касается альтернативы, то, как убедительно показал Филд, единственный сколько-нибудь подготовленный к процедуре законодатель­ного обсуждения контрпроект (М. Н. Муравьева, В. А. Долгорукова и А. М.Княжевича) был не более чем нелепой пародией. Его авторы беспомощно скопировали структуру законопроектов РК, извратив суть некоторых главных норм, в особенности правил определения размеров крестьянского надела. Контрпроект был отклонен еще в Главном комитете и не выносился на обсуждение Государственного совета⁷⁸. Царю, если он хотел завершить сорокамесячный законодательный марафон конкретным достойным результатом, уже и не оставалось ничего другого, как официаль­но одобрить представленные РК проекты «Положений».

Применительно к ограниченному временному отрезку (начала— се­редины 1860-х годов) эти проекты более всех других современных планов и предложений отвечали кредо Александра: «Как бы хорошо было, если бы всё так сделалось, чтобы все были довольны и чтобы жалоб и упреков не было»⁷⁹. Однако царь и реформаторы не могли освободиться от тра­диций и канонов монаршего волеизъявления; лишь в этом русле огромное, подлинно основополагающее («Положения») законодательство могло быть обнародовано и приведено в исполнение. Идея реформы-поиска, реформы-взаимодействия, реформы-диалог а вытеснялась представлением о реформе-благодеянии, ниспослании милости. Возникновение этой мифологии ре­формы проясняет эпизод, описанный в дневнике жены Н. А. Милютина. По его совету Киселев, посол в Париже, поведал в 1862г. Наполеону Ш, «думая изумить его», о том, что «в бытность Государя в Москве в первый раз после освобождения крестьян народ встречал его не только с эн­тузиазмом, но просто молился на него». Наполеон «выслушал... с ин­тересом, но не только не выразил изумления, а ответил своим мягким, сдержанным голосом: „Да, такое случается. Я это знаю по моим людям; когда я проезжаю по селам, народ крестится⁴'». Соль эпизода в том, что Киселев и, главное, Милютин сочли ответ Наполеона напрасным хвастовством («С трудом верится»)⁸⁰. Спексис проистекал из невольного принижения реальных успехов бонапартистской политики в создании проч­ной мелкой крестьянской собственности по сравнению с предполагаемым идейным влиянием образа «Царя-Освободителя» на крестьянское сознание. В этом пункте «наивный» монархизм царя и реформаторов, пожалуй, превосходил крестьянский.

Дарование монаршей милости, сколь бы равномерно она ни распреде­лялась, редко умиротворяет подданных. Как писал в 1868г. П.А.Валуев, «идея составителей Положений, чтобы реформа всецело произошла от престола, проведена. Но тем резче обозначились две прикосновенные к делу стороны, и тем более ими усвоен вид сторон противу по ложных» ^8l. Потому-то борьба за единственно верное истолкование «высочайшей воли» возоб­новилась после 19 февраля 1861 г. с новой силой и на новой основе. Император не мог решительно вмешаться в этот спор не только потому, что разрывался между уступками либеральному духу времени и преслову­тым «николаевским наследием» ⁸². Помимо этой горизонтальной коллизии, его политический менталитет пронизывала коллизия вертикальная. С одной стороны, Александр II держался за высокую символику мифа о «Царе-Освободителе», с другой— стремился «остаться самим собой», найти сво­им взглядам непосредственное воплощение в реальной политике реформ. Но такое их применение оставляло бы слишком мало простора мифотвор­ческим интерпретациям действий царя и ставило бы под сомнение сакраль­ный характер царской власти, ее величие и непогрешимость. Иными слова­ми, проблема заключалась в отчуждении легитимизированной и сакрализо-ванной «высочайшей воли» от изначальной политической воли человека, занимающего императорский престол. Личные, самостоятельные воззрения царя на процесс преобразований не удавалось выпутать из плотно соткан­ного кокона мифологемы, и требовательное ожидание «противуположными сторонами» нового великого благодеяния ложилось тягостным гнетом на реформу и того, чьим именем она осуществлялась.