Подборка статей с материалами для семинаров / Александр II и отмена крепостного права ВИ 1998 10

Александр II и отмена крепостного права

М. Д. Долбилов

В первые десятилетия и на исходе XX в. предпринято немало плодотворных попыток разобраться в мотивах государственной деятельности «Царя-Ос­вободителя», понимании им смысла инициированных реформ, взглядах на будущность пореформенной России.

Симпатии многих историков к личности Александра и сочувствие его трагической судьбе сами по себе лишь побуждают к требовательности в раскрытии — наряду с заслугами и удачами — упущений, ошибок и слабо­стей императора. Большинство авторов сходится во мнении, что до вос­шествия на престол Александр не успел сформировать в себе последова­тельных либеральных убеждений, не вынашивал планов реформ. Однако, начав под давлением обстоятельств преобразования, он проявил твердую политическую волю, интуицию, недюжинные управленческие таланты -умение подбирать нужных людей на ключевые посты, преодолевая (правда, на время) даже личную к ним неприязнь, распределять полномочия между конкурирующими учреждениями. Решительно защитив в 1861 г. реформа­торские проекты от нападок со стороны консервативного большинства дворянства и бюрократии, император показал пример употребления своей неограниченной власти во благо.

Такой взгляд на его реформаторскую деятельность получает логичес­кое завершение в несколько умозрительной постановке вопроса о «револю­ции сверху» '. о конституционной реформе, «венчающей» все здание преоб­разований. Раз император не имел собственной программы реформ, но понимал их необходимость и был хорошим организатором реформаторско­го законотворчества, разумным прагматиком, то все это должно было облегчить ему отказ от абсолютистских прерогатив. Начатые в конце 1850-х годов реформы, с этой точки зрения, представляются ступенями восхожде­ния царя к вершине политической мудрости, к открытому признанию своей зависимости от общественных сил.

Кроме стремления к объективности и достоверности, такой подход несет в себе и некоторую предвзятость в изучении проблемы, основываясь на подспудном убеждении в том, что царь — ex officio, независимо от своих личных качеств — должен быть стратегом реформ. Чем строже измеряется деятельность императора такими предельными критериями, как верность стратегическому замыслу, приверженность «общему духу» преобразований, готовность радикально обновить политическую систему государства, тем

снисходительнее или, точнее говоря, равнодушнее становится исследова­тель к его просчетам в текущем руководстве той или иной реформой.

Роль императора в подготовке реформы 1861 г. — центральный сюжет повествования в очерке Л. Г. Захаровой. Автор раскрывает внутреннее, субъективное отношение царя к этому преобразованию и, основываясь на этом, объясняет общий курс внутренней и внешней политики. Оказывается, что в оценке царем перспектив реформируемой России приоритет получили вопросы внешнеполитического и военного престижа, имперские интересы; к крестьянской же реформе, проблемам в аграрной сфере Александр II, что называется, не испытывал сердечного влечения. С этим перекосом в воззре­ниях императора автор связывает крупнейший изъян реформы — фискаль­ный характер выкупной операции, которая не только не потребовала от государства затрат, но и принесла казне выгоду². Однако при анализе конкретных фактов волеизъявления царя относительно целей и задач рефор­мы автор подчеркивает его «непоколебимую решимость» довести подготов­ку реформы до конца, его неизменную солидарность с сутью программы либеральной бюрократии (Редакционных комиссий), отмечая в то же время, что царь «не вникал глубоко в концепцию» реформаторских проектов ³. Между тем выкупная операция, за негативные последствия которой Захаро­ва возлагает «персональную» ответственность на императора, потребовала от реформаторов, как показано в новейшем исследовании, самого близкого и специального знакомства с положением финансов, кредита и банков ⁴. Главные же проблемы, с которыми они здесь столкнулись, порождались причиной, менее всего зависевшей от личного волеизъявления императо­ра,— крахом старых казенных банков.

Роль императора не до конца прояснена и в англо-американской ис­ториографии, которая внесла свой вклад в изучение преобразований 1860— 1870-х годов. В ряде работ исследованы взаимоотношения императора с либеральной бюрократией, связь императорской власти с административ­но-политическими процедурами разработки реформ, элементы публичной политики в деятельности Александра, его воззрения на политическое пове­дение различных дворянских групп ⁵. Однако в исследованиях, посвященных собственно реформам, фигура царя отодвигается все же на второй план, тогда как в работах о самом императоре зачастую забывают о непосред­ственном содержании реформ, динамике их подготовки ⁶.

Новые свидетельства о позиции царя по наиболее важным и вместе с тем спорным вопросам реформы могли бы дать материал для углублен­ного анализа взаимодействия царя и реформаторов, уточнить общие пред­ставления о преобразовательном потенциале царской монархии середины XIX века. Таким путем может разрешиться назревший вопрос: был ли и мог ли быть вообще обладатель высокого титула «Освободитель» реформато­ром как таковым.

С точки зрения мотивов его преобразовательной деятельности, самые первые шаги Александра в этом направлении выглядят более или менее обдуманной попыткой найти выход из кризиса под влиянием комплекса рациональных побудительных мотивов — стремления восстановить подо­рванный военным поражением престиж государства и предотвратить соци­альные потрясения, расчета на модернизацию экономики и преодоление хозяйственной и технической отсталости от западноевропейских стран, намерения поднять авторитет самодержавия в Европе и внутри страны. Отметим, как своеобразно преломляется в данном тезисе описанная выше концепция «реформатора поневоле», «реформатора ex officio»: если даже далекий от реформаторских убеждений правитель обрел волю к реформам, то насколько же сильным было давление объективной ситуации? Чем менее предрасположенным и подготовленным к практической разработке рефор­мы выглядит царь в том или ином исследовании и, при этом, чем большей непреклонностью руководящей воли тут же наделяют его авторы, тем более глубоким представляется всеобъемлющий кризис крепостничества.

Утверждения типа «По характеру своему и политическому опыту Александр II не был ни лидером, ни реформатором. Его сделали

преобразователем сложившаяся в России обстановка и настроения общест­ва» (или: «Наследник престола прошел — вместе с сознательной частью российского общества — путь постижения пагубных сторон политики дик­тата») ⁷ требуют скептического к себе отношения. Как и любое другое обобщение с оттенком морализаторства, они легко принимаются на веру и быстро превращаются в аксиому и приживаются в монографиях, статьях и учебниках без какого-либо фактического обоснования. Между тем, если речь идет об уровне и характере мышления императора, а не об объектив­ных последствиях его действий (может быть, спонтанных и безотчетных), то понимание им глубины и размаха кризиса должно быть еще доказано. Для проникновения в сознание монарха требуются документы, непосредственно фиксирующие его позицию (личные письма, дневник, а в особенности разбросанные по многочисленным официальным документам маргиналии), если же исследователь не располагает такими источниками, то лучше воздержаться от построения дедуктивных схем. Портрет эпохи — это одно, а портрет правившего в ту эпоху царя— нечто другое.

Тезис об осознании Александром II кризиса как решающем факторе начала реформ не учитывает динамику восприятия царем и его окружением трудностей в управлении государством. После Крымской войны в мен­талитете высшей сановной бюрократии — а именно ее средой ограничива­лись повседневные контакты царя — установилась прочная взаимозависи­мость между озабоченностью состоянием государственных дел, с одной стороны, и разработкой проблемы освобождения крестьян — с другой. По мере того, как неизбежность предоставления крестьянам личных и позе­мельных прав делалась очевидной, кризисные настроения в высшей ад­министрации не исчезали, а наоборот, нарастали. Чем яснее видел тот или иной сановник связь между будущей реформой и «болевыми точками» социума, тем большую осторожность, нерешительность проявлял он в практических соображениях. В апреле 1857г. член Секретного комитета по крестьянскому делу, доверенный советник императора, впоследствии председатель Редакционных комиссий генерал-адъютант Я. И. Ростовцев подготовил записку о способах постепенного освобождения крестьян, со­держащую дальновидный анализ перспектив освобождения крестьян с зем­лей. В ней учитывались даже такие сложные последствия реформы, как рост крестьянского малоземелья в результате вызванного ею демографического взрыва. Труднее оказалась практическая задача — предложенные Ростов­цевым способы не отличались определенностью и вращались в старом замкнутом кругу мер по «умягчению» крепостного состояния ⁸.

Другой пример того же рода — отзыв П. Д. Киселева, эмансипатора с солидным практическим опытом, быв. министра государственных иму-ществ, летом 1857 г. о материалах Секретного комитета. По его убеждению, полное личное освобождение невозможно без одновременного превращения крестьян в собственников наделов. Именно понимание этой стороны про­блемы делало его сторонником отсрочки освобождения до той поры, когда сложатся условия для выкупа крестьянской земли ⁹. Из таких умных и доб­росовестных суждений царю нелегко было извлечь веский аргумент в поль­зу немедленного приступа к реформе.

Более действенным стимулом могли послужить для императора бур­ные, зримые проявления какого-то одного из государственных неустройств, чем итог хладнокровного анализа ситуации в целом. Такие признаки кризи­са наблюдались в конце 1850-х годов в финансовой и кредитной сфере, в особенности по части старых государственных банков ¹⁰. Но возникает вопрос — могло ли это тогда побудить к гласной подготовке крестьянской реформы? В июле 1857 г., за четыре месяца до рескрипта В. И, Назимову, правительство начинает операцию по выталкиванию излишних вкладов из казенных банков с целью стимулировать частное промышленное пред­принимательство; она вызвала разногласия в среде профессиональных фи­нансистов и в конечном счете поставила банки на грань банкротства. Однако этот результат обрисовался только к началу 1859 г., когда уже шла подготовка крестьянской реформы (первоначально же выталкивание вкла-

дов, казалось, оправдывало ожидания)¹¹. В феврале 1859г. Александр II сообщил вел. кн. Константину Николаевичу: «Всего более занимает нас финансовый вопрос, без которого, как ныне все убедились, невозможно дела [крестьянского] решить». Тем не менее, и почти год спустя Константин Николаевич отмечал слабое знакомство царя с положением финансов: «Он в совершенных илллюзиях и не дает себе настоящего отчета про наше ужасное положение» ¹².

Таким образом, детерминистски-рационалистические схемы не объяс­няют решения Александра II и не раскрывают действие личностного факто­ра, сводя вопрос или к объективной социально-экономической неизбежнос­ти реформы, или к давлению общественно-политической обстановки. Поэ­тому попытаемся обосновать альтернативную версию, чему способствует начавшееся изучение властной мифологии русской монархии, символичес­ких (в широком смысле) аспектов политической культуры и поведения самодержцев ¹³. Этот подход позволяет по-новому осмыслить факт, отнюдь не являющийся открытием,— старший сын Николая! был первым из на­следников русского престола, кто не находился при своем предшественнике в «задвинутом», полуопальном положении. После того, как вечером 14 де­кабря 1825г. Николай появился с восьмилетним Александром на руках перед Саперным батальоном (жест в высшей степени знаменательный), наследник превратился в живой символ прочности монархии и ее способ­ности к самообновлению. Пожалуй, начиная лишь с этого момента можно говорить о существовании в России института наследничества не только в государственно-правовом, но и в идейно-политическом значении. С юно­шеских лет Александру отводилась высокая и ко многому обязывающая роль: олицетворять «добрую», «кроткую», милосердную, даже жертвенную ипостась патриархального государя — в противоположность атрибутам отцовского начала (твердости, строгости и т. п.) ¹⁴. Такое представление о миссии наследника прекрасно передают эмоциональные строки: «Всеми силами души моей люблю я и уважаю доброго, милого, почтенного, осторожного, деликатного, теплого и глубоко размышляющего Великого Князя Александра Николаевича. Он вполне понимает условия века. Молю Бога, чтобы оба мои сына умерли за Него, честным людям надо будет умирать в Его Царствование; оно будет тяжко». Это признание, которое при желании можно выдать за сбывшееся пророчество, представляет тем больший интерес, что было сделано за семь лет до вступления Александра на престол в совершенно частной записке и принадлежит все тому же Ростовцеву, будущему сподвижнику царя в крестьянском деле, скончавше­муся в феврале 1860г. с последними словами на устах о крестьянской реформе ¹⁵.

Речь в данном случае идет не просто о знакомстве наследника с гу­манистическими идеями, благотворном воздействии на него В. А. Жуков­ского или природной мягкости характера наследника, но о его целостном «сценарии правления» (по терминологии американского исследователя Р. Уортмана), который начал формировать для него сам Николай I задолго до своей смерти. Сросшись с этим политико-культурным образом, мифом о самом себе, Александр по восшествии на престол должен был ини­циировать завещанное отцом благое для страны свершение вопреки соб­ственному страху перед сопутствующими трудностями и отсутствию чет­кого представления о задаче реформы ¹⁶. Это был не столько ответ на ожидания общества, сколько разыгрывание роли, отклонение от которой нарушало бы внутреннюю логику собственных действий. Характерное сочетание гордости своим высоким призванием и сомнения в его осу­ществимости хорошо передано нескладно-возвышенной риторикой первых манифестов Александра '⁷. Иначе говоря, предрасположенность царя к то­му, чтобы начать реформу, далеко еще не делала из него реформатора в полном смысле слова.

Все это влияло на процесс разработки законодательства. В январе 1857г., почти через год после знаменитой речи перед предводителями дворянства Московской губернии, в которой царь заявил о желательности

отмены крепостного права сверху, он учредил Секретный комитет по крестьянскому делу, и до августа сановники собирались на неспешные и непродуктивные заседания, пока, наконец, не одобрили план меропри­ятий, рассчитанный на три неопределенно долгих периода. Утверждая журнал Комитета, император торжественно выразил его членам благодар­ность. Спустя несколько месяцев журнал от 18 августа потерял всякое актуальное значение, но в краткий промежуток времени осенью 1857 г. даже самые осведомленные современники судили иначе. Один из доверенных сотрудников вел. кн. Константина Николаевича Д. А. Оболенский вспоми­нал позднее, что всем членам Комитета было поручено написать соответ­ствующие проекты указов. «Так что, уезжая из России, я думал в скором времени узнать уже о выходе сих указов. Но, к величайшему моему удивле­нию, вышло иначе» — грянул рескрипт Назимову, и стало очевидно, «что вопрос эмансипационный вышел уже из канцелярской тайны, а поставлен на вид и на общее рассуждение всей земли. Почему вдруг отошли от прежнего плана и разом подвинулись так скоро вперед, этого я до сих пор хорошень­ко узнать не мог, ибо причины тут совершенно случайные» ¹⁸.

Удивление было оправданным: тот рескрипт (20 ноября) мало отвечал букве и духу августовского журнала, предусматривая предоставление крес­тьянам гражданской свободы по окончании сравнительно небольшого пере­ходного периода; предписывалась обязательная для помещиков продажа крестьянам усадеб и предоставление в постоянное пользование остальной надельной земли. Для разработки местных проектов положений в губерни­ях созывались дворянские комитеты. К концу ноября министр внутренних дел С. С. Ланской экстренно разослал рескрипт губернаторам и губернским предводителям дворянства при циркуляре, побуждавшем помещиков каж­дой губернии поддержать начинание литовских дворян. Правительственный приступ к отмене крепостного права был сделан гласным и необратимым. В отличие от Оболенского, историки не довольствуются при объясне­нии движущей силы такого ускорения крестьянского дела ссылкой на «совершенную» случайность и придерживаются версии о глубоком рефор­маторском убеждении Александра II, о его изначально обдуманном намере­нии вывести Комитет на широкую дорогу эмансипации. Наиболее обсто­ятельно ее изложил С. В. Мироненко. Он вскрыл разногласия между санов­никами, выделил наметившиеся течения и сделал вывод о том, что вел. кн. Константин Николаевич, которого император назначил членом Ко­митета предположительно с целью активизировать комитетские занятия, уже в августе предвосхитил будущий рескрипт предложением создать дво­рянские комитеты для проектирования конкретных мер. Далее версия стро­ится главным образом на допущении, что журнал от 18 августа вызвал глубокое, хотя и скрытое, недовольство императора и тот принял решение поскорее расширить эту программу ¹⁹.

Однако даже если отнести одобрительную резолюцию царя по журналу на счет тактики усыпления бдительности сановников (догадка, высказанная Ф. П. Еленевым²⁰), никакими источниками не подтверждается, что огла­шенная тем же Константином на заседании Комитета идея о трех периодах рассматривалась в тот момент императором и его братом как вынужденное временное отступление от более радикальной и заранее хорошо продуман­ной программы выкупа крестьянских усадеб. Из воспоминаний А. В. Голов­кина, ближайшего соратника Константина, известно, что его патрон сфор­мулировал указанное предложение «в прекрасной импровизации» — стиль, мало подходящий для выражения согласия на невыигрышный компромисс (каковой, как предполагают исследователи, отражен в журнале). В датиро­ванных же 14 августа письменных ответах на вопросы, разосланные членам Комитета накануне, великий князь действительно поддерживал тезис о пре­доставлении крестьянам усадеб в полную собственность за выкуп, но — в существенное отличие от позиции МВД, заявленной три месяца спустя при подготовке рескрипта,— полагал, что пахотная земля может быть отведена «во временное пользование в продолжение только переходного периода из крепостного состояния к состоянию полной свободы». (МВД заявляло

о пользовании постоянном). О губернских комитетах в этих ответах не говорится; великий князь рекомендовал указать дворянским предводителям «коренные начала» реформы, собрать их мнения о способах достижения цели, составить на этой основе законопроект и «потом обратить [его] в губернии для рассмотрения, но... не на общих дворянских собраниях, а на частных съездах к предводителю нескольких деловых помещиков»²¹.

Думается, рескрипт Назимову на стадии его подготовки еще не обрел в глазах императора смысла общей для всей России программы преоб­разований. Освобождение крестьян в литовских губерниях представлялось Александру специфической, деликатной проблемой, связанной с его вхожде­нием в образ справедливого и чуткого к нуждам подданных государя. Как известно, литовские дворяне согласились выступить с инициативой осво­бождения крестьян в надежде на то, что тем самым устранят угрозу инвентаризации своих имений по весьма строгим правилам 1853 года. Правительственные дебаты вокруг этих правил в 1854—1855гг. изучались в литературе ^м, но недостаточно прояснена личная причастность Александ­ра— тогда еще наследника— к образованию секретного инвентарного комитета в апреле 1854г., который он и возглавил. Проливает свет на эти обстоятельства письмо Ростовцева Александру (март 1854г.), содержащее следующий энергичный призыв: «Простите, что осмеливаюсь вмешаться не в свое, официальное дело, но нынешний кризис России выводит меня, поневоле, из скромных моих рельсов... Упросите Государя, пока еще время, приостановить введение инвентарей в так называемых польских губерниях до окончания войны. Введение этих инвентарей зажжет, сначала, соседние губернии, а вслед за тем и всю Россию общим революционным пожаром, который остановить Государю, в настоящее время, вряд ли будет возмож­но». Спустя несколько дней Ростовцев составил черновик подробной запис­ки, которую затем наследник представил Николаю I. В записке одобрялась общая идея регулирования отношений между помещиками и крестьянами, но представленные проекты инвентарей подвергались резкой критике как чрезмерно выгодные для крестьян и разорительные для помещиков: «Ка­кого войска потребуется [sic] для усмирения крестьян соседних губерний, а потом, может быть, и всей России, которые общим восстанием будут домогаться, по примеру соседей, таких же льгот и преимуществ? Свободно­го войска теперь нет, да и не дай Бог вынужденным быть употреблять его когда-либо против народа. Если б даже инвентари составлены были превос­ходно, то смею думать, что и в этом случае следовало бы введение их отложить до времени спокойного» ".

Обращение возымело успех, начавшееся обсуждение инвентарей для Литвы в Секретном комитете затянулось до 1855г. и в конце концов привело лишь к распоряжению Государственного совета о сборе допол­нительных «соображений» с мест ²⁴. Но по завершении Крымской войны вопрос встал вновь. Следуя логике Ростовцева (и Александра, который поддержал и даже развил его аргументацию), отсрочивать введение инвен­тарей и дальше означало бы для верховной власти признание своего испуга перед обстановкой в стране. В то же время новый император, как свидетель­ствуют его собственноручные пометки в упомянутой записке 1854 г., считал инвентари далеко не лучшим способом смягчить крепостное право, видел в их правилах благодатную почву для бюрократических злоупотреблений и тем легче мог склониться к ускорению полного освобождения крестьян в инвентарных губерниях. Его аргументация подразумевала и то, что по окончании войны опасность спровоцировать действиями в Литве волнения в великороссийских губерниях не так велика, как прежде, а потому реформе можно придать характер локального опыта.

Изначальное понимание императором программы рескрипта как обще­российской слабо подтверждается его дошедшими до нас частными пись­мами. Более того, они наводят на мысль о том, что импульс, приданный Ланским октябрьскому докладу Назимова, до известной степени застал царя врасплох и поставил его перед необходимостью реагировать на обо­стрение обстановки в высшей администрации. «Я нашел здесь всех крайне

озабоченными освобождением крестьян, что естественно, потому что каса ется более или менее интересов всех классов,— писал он А. И. Барятинско му 2 ноября.— Но, к несчастию, с нашей манией болтать и выдумывать то о чем никогда не было и речи, возбуждают страсти и создают лихорадочна беспокойство, которое хотелось бы унять». Еще более ясное признана находим в письме Александра П Барятинскому, посланном спустя несколь ко дней после издания рескрипта: «Этот рескрипт, который публикуется успокоит, я надеюсь, все наше дворянство, а крестьяне выбросят из головь разные химеры, которыми хотели их питать неблагонамеренные люди ...Эти основания столь же разумны, сколько и справедливы» ^2S. Зная, скол бурные и разноречивые отклики вызвал рескрипт, легко упрекнуть царь в государственной близорукости. Александр II ожидал умиротворения по литических «страстей» именно от той акции, которая их пробуждала. Ско рее всего, царь усматривал в рескрипте не бесповоротный шаг, а временный маневр, призванный «унять» «лихорадочное беспокойство» в верхах ^2б.

После предания гласности рескрипта Назимову Министерство внутрек них дел начало «конструировать согласие» (Д. Филд) дворянства: посредст вом нажима, внушений, посулов, недомолвок, обычного крючкотворства администрация добивалась ходатайств об открытии в каждой губернш комитета для «устройства быта» крестьян ²⁷. По мере того, как однотипные рескрипты рассылались во все новые губернии, император оказывался все более связанным «высочайшими началами» — принципами реформы, кото рые были объявлены непререкаемыми. Александр уверовал (или старался уверовать) в то, что провозглашаемые в рескриптах условия реформы послужат, наконец, устранению пугающей дилеммы — или затягивать от­мену гражданского бесправия крестьян, или упразднить его ценой паупер» зации, стихийного отрыва их от земли. Обязательный выкуп усадеб проти­вопоставлялся неминуемым в воображении многих страшным последстви­ям дарования крестьянам гражданской свободы — «бродяжничеству» и «пролетаризации» ^2В; в сущности, один пункт рескрипта (выкуп усадьбы) рассматривался Александром как спасение от другого пункта (личное осво­бождение после переходного периода)²⁹. Дворянство же, призванное участ­вовать в подготовке реформы, не разделяло в своем большинстве эту точку зрения. Выкуп усадеб отдельно от пашни критиковали с позиций весьма различных, но общим в помещичьем восприятии рескрипта было впечатле­ние, будто правительство уклоняется от ручательств (в том числе финан­совых) за успех начатого дела, перекладывает ответственность на плечи дворянства.

Как же реагировал на новое обострение ситуации император? Хотя начиная с 1857г. правительственный курс в крестьянском вопросе не раз претерпевал изменения, Александр на каждом из этапов законодательного процесса вел себя так, будто сделанное им новое распоряжение отвечает изначально имевшемуся у него непреложному плану, который неразумные подданные все никак не «отгадают». Например, резонные жалобы дворян­ских комитетов на трудность выполнения правительственных указаний вызывали у него досаду и недоумение: «Я не понимаю.., в чем могут заключаться эти затруднения, в особенности теперь, [когда] мы изданной программой дали средства обойти все эти затруднения» (беседа с Оболен­ским летом 1858г.)³⁰. Идею о непреклонности «высочайшей воли» Алек­сандр начал проводить еще в период работы Секретного комитета. На упомянутой встрече с Киселевым летом 1857 г. царь доверительно сообщил тому, что «более, чем когда-либо» «полон решимости» освободить кре­стьян, и сетовал на бездеятельность сановников, в особенности князя А.Ф.Орлова, председательствовавшего в Секретном комитете³¹. Это от­кровение, которое производит впечатление на многих историков, проти­воречиво. Уточняющий оборот «более, чем когда-либо» предполагал, что царь уже сделал выбор в пользу какого-то конкретного пути освобождения, но совета на этот счет он как раз ждал от Киселева. Заочный упрек Орлову и его коллегам был, в сущности, признанием неуверенности — состав Секретного комитета полностью определял государь; всего через месяц

после разговора с Киселевым он был волен сурово отвергнуть пред­ставленный Комитетом трехэтапный план, а не одобрять в самых лестных выражениях.

Недаром, ознакомившись 20 лет спустя с мемуарами Я. А. Соловьева, император дал понять, что не желает дискуссии о побудительных мотивах своих действий в 1857 году. На сообщение мемуариста о том, что твердос­тью реформаторских намерений он был обязан советам и внушениям вел. кн. Елены Павловны и барона А. Гакстагаузена, царь отозвался заме­чанием в корректуре: «Совершенный вздор!» Но утверждать, что его убеж­дения были прочны и без подобных наставлений, Александр тоже не стал и даже вычеркнул из корректуры свои слова, сказанные Киселеву, в переда­че мемуариста ³².