Мысли, посетившие автора по прочтении собственной книги

Книги пишутся долго, время бежит быстро. Тем более сегодня: у нас на дворе перестройка. Все меняется — наши права, наши обязанности, наши возможности. Наконец, мы сами. И вот уже критики, прежде не всегда решавшиеся осудить дурное сочинительство, теперь переступают даже через хорошее, становятся публицистами. Иначе говоря, воюют с открытым забралом, отбирая для спора предметы не столько из рядов поэтических, сколько из нравственных и мировоззренческих. Это так нужно потому, что за долгие годы возникли завалы, вздыбились торосы, образовалась наледь. Нужно все разбить, разобрать, расчистить.

Так не припозднилась ли книга, нащупывающая художественные ориентиры хоть и не завершившегося еще XX века? Вряд ли кого-нибудь удивит, если я отвечу, что нет, не припозднилась. Чего же, дескать, ждать от автора этой книги, лица заинтересованного? Но я попробую объяснить.

Как раз один из подлежащих расчистке завалов есть упорная недооценка в литературе художественной ее специфики. В начале книги я упоминал об этом вскользь, теперь остановлюсь чуть подробнее. Итак, недооценка... Да что там — недооценка, полное порой игнорирование! Пусть не на словах, так на деле. Тема, идея, пребывание под знаменами политического прогресса — вот что по-настоящему бралось в расчет, вот что только и весило. Во всяком случае, всегда перевешивало.

Сила тяжести смещала многие подходы к современному искусству, а, следовательно, и его оценки. Кое-кому стало, например, казаться, будто реализму, чтобы

413

отражать жизнь, достаточно быть жизнеподобным и будто ему достаточно отличаться от модернизма только этим. Между реализмом и нереалистическими течениями вырыли яму и следили больше всего за тем, чтобы никто не покусился ее засыпать, ибо во всем нереалистическом видели не художественное инакомыслие, а идеологическое пугало.

Справедливую мысль о том, что повесть или роман мельчают без большой идеи, что им противопоказано отсутствие весомого социального содержания, иные доводили до абсурда, третируя все личное, индивидуальное, субъективное — даже там, где субъект выражал, через свое «я» пропуская, взгляды общественные.

И разве странно, что в подобных условиях приверженность всему эпическому принималась за знак правоверности? При этом эпос, от которого (хотим мы того или нет) веет чем-то изначальным, родственным мифу, смешивали с эпопеей, то есть произведением просто обширным, панорамным, перенаселенным героями и событиями.

А это, в свою очередь, сказывалось на подходе к традиции. У классиков полагалось не столько учиться, сколько им следовать, не проникаясь духом их творчества, но прежде всего перенимая форму — совершенную и оттого якобы созданную на все века.

В этой связи можно было бы еще о многом сказать. Однако цель своеобразного моего заключения к книге достигнута. Ибо я хотел лишь сделать видимым, что художественное и правда нуждается в защите.

Так что, может быть, книга моя сегодняшней публицистической нацеленности нашей критики и не противоречит?