Лермонтов. Из учебника МГУ

Печорин — абсолютный центр романа и высшее воплощение темы личности — сквозной темы Лермонтова. И не только Лермон­това. Мысль о том, что «человеческая личность выше истории, выше общества, выше человечества», Белинский в том же 1840 году, ко­гда был закончен роман, называл «мыслью и думой века». Слож­ность личности Печорина задана той двойственностью, которую замечает простодушный Максим Максимыч (для него это необъяс­нимые «странности»), она проявляется и в портрете: повествова­тель отмечает не смеющиеся при смехе глаза (тоже называя это «странностью») и дает этому два противоречащих друг другу объ­яснения: «Это признак — или злого нрава, или глубокой постоян­ной грусти». И Печорин с присущей ему интеллектуальной точно­стью обобщает: «Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его». Противоречие становится формулой существования героя: он сознает в себе «назначение высокое» и «силы необъятные» — и разменивает жизнь в «стра­стях пустых и неблагодарных»; у него ясно выраженное влечение и интерес к людям — и невозможность соединения с ними. Но гамле­товской антитезы мысли и действия у него нет. Несмотря на необык­новенную активность мысли, Печорин — герой не только интел­лектуальный, но и действующий. Мысль для него — ценность не сама по себе, но как форма и основание изменяющего человека и жизнь действия. «Идеи — создания органические, — скажет он, — их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие». В отли­чие от «Евгения Онегина», сюжет в котором строится как система испытаний героя нравственными ценностями дружбы, любви, свободы, в «Герое нашего времени» Печорин сам подвергает тоталь­ной проверке все главные духовные ценности, ставя эксперименты над собой и другими. Любовь, в русской и европейских литературах со времен сентиментализма и романтизма являющаяся измерением человеческой значимости, проверяется в разных своих ипостасях: как «естественная» любовь — в «Бэле», как «романтическая» — в «Тамани», как «светская» — в «Княжне Мери». Дружба рассматривается как «патриархальная» (Максим Максимыч), друж­ба сверстников, принадлежащих к одному социальному кругу (Грушницкий), интеллектуальная (Вернер). Во всех случаях чувство ока­зывается зависящим от «видовой», внешней принадлежности чело­века — от его включенности в определенный общественный круг. Печорин же пытается добраться до внутренних основ человеческой личности, проверить возможность отношений не с «юнкером» или «штабс-капитаном», «дикаркой» или «светской дамой», но с «родо­вым» человеком, человеком вообще. Во всех своих действиях Печо­рин нарушает границы круга, предписанного его положением рус­ского офицера, дворянина, светского человека, осуществляя всегда не «казенную надобность», а свою частную, человеческую необхо­димость. Финал «Тамани» — ироническое противопоставление «ра­достей и бедствий человеческих» и интересов «странствующего офицера, да еще с подорожной по казенной надобности» — подго­тавливает главную тему «Княжны Мери», в которой Печорин реша­ет важнейший для себя вопрос, насколько свободен или несвободен человек в своих поступках. Он провоцирует людей, ставя их в положение, когда они вынуждены действовать не автоматически, по предписанным законам традиционной морали, а свободно, исходя из закона собственных страстей и нравственных представлений. «Разоблачая» Грушницкого, лишая его романтических одежд, он помещает его в ситуацию действительно трагического выбора. При этом Печорин беспощаден не только к другим, но и к себе: в жизнен­ном «сюжете» с Грушницким он не дает себе ни малейших преиму­ществ, идет на смертельный риск:«Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я решил испытать его; в душе его могла про­снуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему...» И эта беспощадность к себе, и глубокое неравнодушие к резуль­татам жестокого эксперимента отчасти оправдывают Печорина: «Я с трепетом ждал ответ Грушницкого... Если б Грушницкий не согла­сился, я бросился бы ему на шею».

Сомнения Печорина во всех твердо определенных для других лю­дей ценностях («Я люблю во всем сомневаться!»), которые и обрека­ют его на одиночество в мире, на индивидуалистическое противостоя­ние, в «Фаталисте» переводят вопрос в бытийственный план: сущест­вует ли та высшая воля, которая определяет нравственные законы, необходимость добра, назначение и цель человеческой жизни? Печо­рин, предельно правдивый с собой, может лишь иронически говорить о «людях премудрых», которые верили в общую осмысляющую жизнь связь — в «светила небесные... зажженные... только для того, чтоб ос­вещать их битвы и торжества». Для него человек — один в мире и мо­жет полагаться лишь на себя, на собственный разум и волю. Этот ре­лигиозный скептицизм Печорина — завершающая и необходимая черта не только его личности, но всего современного поколения, «жал­ких потомков», неспособных ни к великим жертвам, ни к сильным наслаждениям, ни к надежде на вечную жизнь. Значительность Печо­рина и заключена в тоске по идеалу общей жизни, по трагическому восприятию непонятной для него собственной судьбы:«Зачем я жил? Для какой цели я родился?»

Мир героев романа предстает как система, в которой Печорин занимает центральное место и которая построена так, чтобы пока­зать героя под разными углами зрения. Притом каждый из персо­нажей романа имеет и вполне самостоятельное значение и напи­сан реалистически как сложный и противоречивый характер. В «Бэле» в образах горцев Лермонтов показывает те человеческие качества: непосредственность, силу страстей, способность к дейст­вию, — которые привлекают Печорина и близки ему; но гармония их жизни, недоступная для Печорина, строится на патриархальной простоте общественного устройства, а не на развитом сознании. В «Тамани» беззаконная вольница жизни «честных контрабанди­стов», поэтичная и таинственная, оказывается враждебной герою. В «Княжне Мери» Печорин действует среди социально близкого ему круга людей. Тем сильней оказывается духовная чуждость (Мери, Грушницкий). Любовь к Вере и дружба с Вернером остает­ся лишь нереализованной возможностью. Особую линию создают отношения Печорина и Максима Максимыча, несущего иную по сравнению с Печориным правду. Он противопоставлен Печорину в своей человечности, в способности к нерассуждающей любви, в уме, не критическом и рефлектирующем, а основательном и здра­вом, но отнюдь не пошлом. Полярность Печорина и Максима Мак- симыча — одно из проявлений той трагической разделенности су­деб интеллигенции и народа, которая на протяжении всего XIX века будет темой русской литературы.