Будагов Р.А. Введение в науку о языке. 2003

мулировала развитие мышления. С начала своего возникновения язык и мышление оказались взаимно обусловленными.

Проблема происхождения языка получила дальнейшее развитие в работе Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека»1. Здесь же Энгельс изложил свою точку зрения на возникновение языка в процессе труда. Трудовая теория происхождения языка Энгельса принципиально отличается от разнообразных трудовых теорий Нуаре, Штейнталя, Вундта и др.

Уже в конце 70-х гг. XIX в. с трудовой теорией происхождения языка выступил Л. Нуаре (1829–1889), который утверждал, что с древнейших времен звуки человеческого голоса сопровождали трудовые процессы. Так, сообщал Нуаре, когда матросы гребут, женщины прядут, солдаты маршируют, они «любят сопровождать свою работу более или менее ритмическими возгласами». Эти ритмические возгласы — своеобразная естественная реакция «против внутренней тревоги, вызванной мускульным усилием». Нуаре возражал против широко распространенного мнения, согласно которому древнейшими звуками человеческой речи были восклицания. Он считал, что ими были уже расчлененные слова, сопровождавшие трудовые усилия человека. Нуаре подчеркивал волевой момент в происхождении языка. Но для него язык и труд лишь параллельные явления, параллельные факторы. Язык лишь своеобразно «аккомпанирует» процессу труда. Язык мог сопровождать трудовые действия человека, но мог и не сопровождать. Нуаре склонен даже согласиться со своим предшественником Гейгером, который утверждал, что язык древнее человеческого труда и возник раньше, чем человек научился пользоваться орудиями труда2.

Совсем иначе вопрос о роли труда в образовании языка ставит Энгельс. В противоположность типичной для социологии того времени теории взаимодействия, согласно которой на язык в одинаковой степени все влияет, Энгельс устанавливает основные факторы, определившие происхождение языка.

Труд и язык — это не случайно совпавшие параллельные факторы развития общества. Труд — это основной фактор, приведший к образованию языка. Труд — это не только источник всякого богатства, как обычно утверждали старые политэкономисты. «Но он еще и нечто бесконечно большее, чем это. Он —

1 Включена в книгу Ф. Энгельса «Диалектика природы» (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 486 и сл.).

2 Noiré L. Der Ursprung der Sprache. Mainz, 1877; Geiger L. Ursprung und Entwicklung der menschlichen Sprache und Vernunft. Stuttgart, 1868. S. 135.

первое основное условие всей человеческой жизни, и притом в такой степени, что мы в известном смысле должны сказать: труд создал самого человека»1.

Ввышедшем еще в конце XIX столетия исследовании К. Бюхера «Работа и ритм» приводились интересные данные, подтверждающие глубокую связь языка с трудовой деятельностью человека. И хотя сам Бюхер был далек от последовательно материалистического истолкования подобной связи, факты, систематизированные автором, представляли большой интерес. У так называемых первобытных народов Бюхер собрал много песен, которые исполняются только во время работы. Известны специальные трудовые песни, сопровождающие работу на ручной мельнице, другие песни — при изготовлении пряжи, третьи —

при посевах и срывании плодов. Известны также всевозможные хозяйственные и ремесленные рабочие песни и т.д.2

Вмировой художественной литературе имеется немало примеров, своеобразно подтверждающих связь между трудом, словом и ритмом применительно к разным историческим эпохам, разным народам и разным культурным уровням этих народов.

Вот две иллюстрации из новой литературы. Пан, пан напевают прачки во время стирки в романе Э. Золя «Западня»3. Совсем иными побуждениями руководствовался Левин (роман Л. Толстого «Анна Каренина»), когда он стремился уловить ритм работы косцов (в знаменитой сцене косьбы, ч. 3, гл. 5): «Чем долее Левин косил, тем чаще и чаще он чувствовал минуты забытья, при котором уже не руки махали косой, а сама коса двигала за собой все сознающее себя, полное жизни тело, и, как бы по волшебству, без мысли о ней, работа правильная и отчетливая, делалась сама собой. Это были самые блаженные минуты».

Генетически ритм тесно связан с трудовыми песнями, хотя ритм не всегда сопровождается возгласами. В этом случае возгласы оказываются внутренними, как бы невыраженными, а ритм более «высоким», глубже осознанным.

1 Энгельс Ф. Диалектика природы // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 486. 2 См.: Бюхер К. Работа и ритм / Рус. пер. с 4-го немецкого издания. М., 1923. С. 44 и сл. Более поздние данные можно найти в кн.: Kainz F. Psychologie der Sprache. Bd II. Stuttgart, 1943. S. 90–169, а также в статье: Слама-Казаку Т. О речевых коммуникациях в процессе труда (Studii ºi cercetãri lingvistice. 1962.

N 2. S. 227–244).

3 В русском переводе С. Заяицкого эта «песня прачек» Золя передана так:

«Раз! раз! Марго возле лохани, Раз! раз! ударяя вальком, Раз! раз! омоет свое сердце, Раз! раз! черное от горя».

Разумеется, современная связь между трудом, языком, песней и ритмом даже у так называемых первобытных народов уже очень далека от той связи, которая существовала между трудом и языком у колыбели возникновения человечества. Но все же современные данные представляют известный интерес для проблемы возникновения речи, хотя они и должны рассматриваться строго критически. К тому же современная фабрика с ее высокой техникой и строгим разделением труда ставит рабочего уже в совершенно другие условия.

Язык возникал вместе с мышлением в процессе трудовой деятельности человека в период выделения человека из животного мира, в период формирования самого человека.

Но чем же отличается язык человека от так называемого «языка» животных?

Проблема сложнее, чем это обычно кажется. В фантастическом романе современного французского писателя Веркора «Люди или животные?»1 рассказывается о том, как в дебрях некоего тропического леса было обнаружено сообщество весьма странных существ, напоминающих людей. Одни стали утверждать, что эти существа — человекоподобные обезьяны, другие были убеждены, что наткнулись на первобытных людей.

Дилемма сразу же вызвала множество осложнений. Герой романа убил одно из таких существ (автор называет их тропи). Если убитый — человек, персонаж совершил страшное преступление, если убитое существо — обезьяна, состава преступления нет. Если тропи — люди, то изображенный в романе священник считает своим профессиональным долгом крестить их, но если странные существа не люди, священник рискует повторить святотатство Маэля, крестившего пингвинов.

Возникает жаркий спор между самыми различными лицами о том, какие признаки отделяют людей от животных. Сам Веркор не находит решения, а главный герой романа с грустью заключает, что люди не могут определить, чем человек должен отличаться от всего остального животного мира2.

Между тем современной науке известны признаки, отделяющие людей от животных. Язык, сознание и труд — вот то, что выступает как важнейшая «пограничная зона». Но если язык, сознание и труд — это важнейшие демаркационные линии, отделяющие человека от высших животных, то как следует объяснить способность некоторых животных «понимать» человеческую

1 См.: Веркор. Люди или животные? М., 1957.

2 Эти же вопросы остаются без ответа и в более позднем фантастическом романе автора на сходную тему: Vercors. Sylva. Paris, 1961.

речь или произносить отдельные слова, какие произносят, например, попугаи? Чем отличается психика человека от инстинкта животных? Все эти вопросы имеют большое значение для уяснения специфики языка человека.

О проблеме соотношения сознания и психики человека, с одной стороны, и инстинкта животных — с другой, существуют две основные точки зрения.

Идеалисты утверждают, что психика человека ничего общего не имеет с инстинктом животных. Сторонники этой концепции обычно подчеркивают, что связывать сложный мир психических представлений человека с инстинктами животных — это значит «унижать человека», не понимать особого, «высшего характера» его мышления. Эта открыто идеалистическая точка зрения, изолируя человека от всего остального животного мира, рассматривает сознание как «высший дар», ниспосланный человеку свыше. Против этой доктрины выступали, например, Чернышевский и другие сторонники идеи неразрывной связи сознания человека с инстинктом и психикой животных1.

Внешне противоположную этой идеалистической концепции точку зрения защищают сторонники вульгарного материализма. По их мнению, психика человека ничем качественно не отличается от психики животного и представляет лишь чисто количественное различие: психика человека несколько больше развита, чем психика животного. Мозг, по убеждению вульгарных материалистов, точно так же выделяет мысль, как печень — желчь.

Таким образом, если идеалистическая концепция человеческой психики резко противопоставляет и изолирует ее от животной психики, то вульгарно-материалистическая доктрина, отождествляя психику человека с психикой животного, по существу также ликвидирует проблему исторического формирования сознания человека, как ликвидирует ее и идеалистическая концепция. Ни первая, ни вторая точка зрения не дает возможность разобраться в том, что же действительно связывает психику человека с психикой животного и что качественно отличает их друг от друга. Если человеческая психика не была бы связана с психикой животного, тогда ее возникновение представлялось бы загадочным и непонятным, но если она целиком сводилась бы к психике животного, тогда стало бы неясно, почему между человеком и животным существует качественное различие.

1 См., например, такую работу Н.Г. Чернышевского, как «Антропологический принцип в философии» (1860).

На основе строго исторического изучения проблемы устанавливается, что психика человека, с одной стороны, тесно связана с инстинктами животных, а с другой — существенно от них отличается.

«Паук, — пишет К. Маркс, — совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т.е. идеально»1. Эти положения ясно показывают, чем отличается труд и деятельность человека от «деятельности» животного. Последняя обычно носит инстинктивно-биологический характер, тогда как человек различает не только вещи, но и свое отношение к ним. Сознательный характер деятельности человека — вот то новое качество, которое отличает человека от животного.

Человек не только воздействует на природу, но, воздействуя на нее, сам изменяет свою собственную природу. Животное же не знает этого двойного отношения, оно вообще «ни к чему не относится». Эти важные положения намечают качественное различие между психикой человека и инстинктом животного.

Труд человека существенно отличается от «труда» животного. Хотя высокоразвитые животные производят подчас очень сложные и очень целесообразные движения, однако сами они не умеют изготовлять орудий труда. Отдельные отклонения лишь подтверждают правило. К тому же в тех случаях, в которых обнаруживается, что животное пользуется орудиями труда, назначение этих орудий и их роль в процессе эволюции самого животного организма оказываются существенно иными, чем их роль и их значение в процессе развития человека.

Плеханов приводит такой пример: слон может ломать ветки и отмахиваться ими от мух, следовательно, слон пользуется своеобразным орудием труда. Это интересно и поучительно. «Но, — замечает Плеханов, — в истории развития вида слон употребление веток в борьбе с мухами, наверное, не играло никакой существенной роли: слоны не потому стали слонами, что их более или мнее слоноподобные предки обмахивались ветками. Не то с человеком»2. В развитии вида человек орудия труда сыграли решающую роль.

1 Маркс К. Капитал // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 189.

2 Плеханов Г.В. К вопросу о развитии монистического взгляда на историю. М., 1949. С. 133.

Эксперименты академика И.П. Павлова и его учеников, новейшие опыты советских зоопсихологов показали, как следует правильно понимать, с одной стороны, связь психики человека с инстинктом животного, а с другой — отличия между ними. Когда обезьяна, например, манипулирует с кубиками или ящиками, то ее действия обычно связаны с инстинктом добывания пищи. Моментов практического синтеза в процессе этого манипулирования не наблюдается. Но все же, помимо инстинкта добывания пищи, у обезьяны могут быть и другие, более отвлеченные инстинкты, например стремление к движению, которое может проявляться и независимо от пищевого устремления1.

По-видимому, известные представления могут существовать и у высших животных. Так, когда исследователь прячет на глазах у обезьяны фрукты за перегородку, а затем незаметно подменяет их капустой — гораздо менее привлекательной для этого животного, то иногда происходит следующее: обезьяна направляется за перегородку, но, найдя там капусту, продолжает искать виденные ею прежде фрукты2. Следовательно, обезьяна, составив себе известное «представление» о вкусных фруктах, не забывает этого представления, хотя его и стремятся «потушить», подсовывая ей капусту. Но все же и в этих случаях, в которых мозг обезьяны, казалось бы, поднимается на известную ступень абстракции, представление обязьяны опирается на конкретную ситуацию со вкусными фруктами и менее вкусной капустой.

Условные рефлексы животного оказываются более механическими, более ситуативно-чувственными, чем условные рефлексы человека.

Животное иначе «переживает» свои чувства, чем переживает их человек. Зоопсихологи проводили такой эксперимент: привязанного за ногу цыпленка, который продолжал пищать и трепетать, покрывали колпаком из толстого стекла, заглушавшего звуки. Наседка, ранее бурно реагировавшая на писк цыпленка, теперь, после того, когда цыпленок оказался под колпаком и его писк уже не был слышен, теряла всякий интерес к своему потомству и продолжала спокойно разгуливать вокруг стеклянного колпака, хотя и видела, как бьется и трепещет привязан-

1 См.: Войтонис Н.Ю. Предыстория интеллекта. М., 1949. С. 45–46. Интересные материалы собраны и в книге польского ученого Я. Дембовского «Психология обезьян» (М., 1963. С. 239–260).

2 См.: Леонтьев А.Н. Очерк развития психики. М., 1947. С. 41. Работа эта целиком вошла в более позднюю книгу автора «Проблемы развития психики» (М., 1959. С. 159–266).

ный за ногу цыпленок. Следовательно, писк цыпленка действует на наседку инстинктивно. У наседки нет представления о том, что необычное поведение цыпленка может быть признаком опасности, которой он подвергается.

Знаменитые опыты И.П. Павлова над собаками показали не только то, в чем обнаруживается связь психики человека с инстинктом животных, но и то, чем они отличаются друг от друга.

У высших животных обнаруживаются элементы известных представлений, и у них можно выработать условные рефлексы не только первой, но и второй и даже третьей степени. Так, представим себе, что у собаки вырабатывается условный рефлекс слюны на звук звонка (в результате неоднократных включений электрического звонка перед подачей пищи собаке у нее начинает появляться слюна уже при одном звонке до появления пищи). Экспериментатор осложняет опыт и вводит еще новый добавочный сигнал: перед звонком появляется яркий красный свет. Повторяя опыт несколько раз, исследователь достигает того, что слюна у собаки появляется уже при одном включении красного света. Следовательно, сначала красный свет, затем электрический звонок и только потом пища. Первоначально слюна выделяется только при виде пищи, затем при звуках звонка, наконец при появлении красного света. В мозгу у собаки вырабатывается

изакрепляется целая цепь ассоциаций — условных рефлексов первой, второй и последующих степеней.

Но есть и глубокие отличия между психикой человека и инстинктом животных.

Это различие Павлов видел в речи человека, в его высшей мыслительной деятельности, в так называемой второй сигнальной системе. «Если наши ощущения и представления, относящиеся к окружающему миру, — писал он, — есть для нас первые сигналы действительности, конкретные сигналы, то речь...

есть вторые сигналы, сигналы сигналов. Они представляют собой отвлечение от действительности и допускают обобщение, что и составляет наше, специальное человеческое высшее мыш-

ление... — орудие высшей ориентировки человека в окружающем мире и в себе самом»1.

Хотя вторая сигнальная система вырастает на основе первой

исохраняет с ней прочные связи, между этими системами имеется и качественное различие.

1 Павлов И.П. Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности (поведения) животных. М., 1938. С. 616.

Выступая как сигнал сигналов, слово оказывается не просто «раздражителем» (подобно другим предметным раздражителям), а раздражителем особого, высшего порядка. В слове как бы сосредоточивается весь опыт человека, «вся его предшествующая жизнь» (Павлов). Когда на человека воздействует словесный раздражитель, то человек обычно реагирует не столько на акустический образ слова, сколько прежде всего на его значение.

В этом плане интересен следующий опыт. Несколько раз сочетают воздействие так называемого безусловного раздражителя, например вспышку электрического света, со словесным раздражителем. Например со словом тропинка. У испытуемого вырабатывается условный рефлекс — понижение чувствительности зрения — не только при вспышке света, но и произнесении слова тропинка. Затем эксперимент осложняют и заменяют слово тропинка его синонимом — словом дорожка. Условнорефлекторная реакция распространяется и на слово дорожка. Если испытуемый знает какой-либо иностранный язык и слово тропинка произносится на этом, ему известном языке, то результат оказывается таким же — понижается чувствительность зрения. Следовательно, на испытуемого слово оказывает воздействие прежде всего своим смыслом.

Иначе оказывается у животных. Если у животных вырабатывают условные рефлексы на определенные словесные раздражители, например пиль, атý, ложúсь и пр., то при более глубоком исследовании выясняется, что собака реагирует собственно не на слова, как средство выражения определенных значений, а лишь на известные комбинации звуков. Поэтому вместо ложúсь можно воскликнуть жú — и реакция будет такой же1.

1См.: Орбели Л.А. Вопросы высшей нервной деятельности. М.; Л., 1949.

С.580. Показательны многолетние наблюдения над дикими зверями известного советского дрессировщика Б. Эдера, который пришел к заключению, что животные, прекрасно улавливая интонации человеческого голоса, никогда не понимают смысла произносимых при этом слов (Эдер Б. Мои питомцы. М., 1955. Гл. 2 и 3).

С выводами Л.А. Орбели согласуются наблюдения ученых последних лет. «Сообщение, — пишет Н. Винер, — имеющее место среди людей, отличается от сообщения между большинством других животных а) утонченностью и сложностью применяемого кода и б) высокой степенью произвольности этого кода...

Вообще возможно, что язык животных передает прежде всего эмоции, затем сообщения о наличии предметов, а о более сложных отношениях не сообщает ничего» (Винер Н. Кибернетика и общество. М., 1958. С. 83). См. перечисление отличий языка человека от «языка» животных в статье Хокетта, помещенной в сборнике: Universal of Language / Ed. by J. Greenberg. Massachusetts, 1963. P. 1–22.

В этом и обнаруживается качественное отличие второй сигнальной системы, которая основывается прежде всего на инстинктивных реакциях. Собака реагирует только на звуки, человек — и на звуки, и на смысл, возникающий оттого, что звуки речи передают слова, а слова — значения. То, что доступно животному, доступно и человеку, но далеко не все, что доступно человеку, доступно животному.

Интересен эксперимент, проводившийся учениками Л.А. Орбели. Когда птенца растили в окружении чужого вида, он приобретал манеру пения, свойственную этому последнему. Но когда затем его пересадили к сородичам и «он услышал пение, свойственное его виду, то у него произошла очень сильная вегетативная реакция в виде взъерошивания перьев, остановки дыхания и т.д., а затем — стремительное переключение на его родное пение, впервые услышанное»1.

Подобный эксперимент невозможен с человеком. Если ребенок одной национальности с детства слышит речь только другой национальности, то он нормально усваивает язык этой последней. Если же затем его перевести в среду языка его родной национальности, то он не поймет ни одного слова. И это понятно: язык не «природное» явление, а общественное. Напротив того, пение птиц определяется прежде всего «природной» их организацией и инстинктами, которыми они руководствуются.

4. Первобытное мышление. Роль жестов

При изучении вопроса о происхождении языка исследователи оказываются в трудном положении, так как любой из современных языков уже пережил то или иное развитие. Между тем науке важно установить, что представлял собой язык в момент самого его зарождения. Этим определяются стремления ученых изучить языки и мышление тех народов, которые в силу разнообразных исторических причин не получили хоть сколько-ни- будь благоприятных условий для его развития.

Так в науке о языке, как и в науке об обществе, много раз возникала проблема первобытного мышления. В ее освещении долгое время преобладали теории, во многих отношениях противоположные друг другу. Согласно одной концепции, которая

1 Орбели Л.А. Указ. соч. С. 477.

может быть названа эволюционной, первобытное мышление постепенно и незаметно превратилось в мышление более новое, а затем

исовременное. Сторонники этой точки зрения (Спенсер, Тейлор

идр.) были подвергнуты острой критике со стороны тех ученых, которые утверждали, что между современным мышлением и мышлением первобытного человека нет ничего общего. Эта новая точка зрения развивалась в XX столетии французами Дюркгеймом и Леви-Брюлем, немцем Кассирером и многими другими.

Согласно этой новой концепции, наиболее ярко выраженной французским этнографом и лингвистом Леви-Брюлем (1859–

1939), мышление первобытного человека не знало логических категорий и поэтому было алогичным или пралогичным1. Мышление современного человека, напротив того, определяется логическими категориями и по своему характеру логично. ЛевиБрюль проводил резкую грань между этими двумя типами мышления и не видел между ними ничего общего. Хотя ЛевиБрюлю удалось собрать интересный материал, относящийся к быту, нравам и языку многих австралийских и других племен и народов, однако его выводы оказались весьма спорными.

Дело в том, что в поступках и действиях «первобытных людей» есть своя логика, определяемая всеми условиями жизни этих племен и народов. Отказывать им в логике — значит не учитывать глубокой преемственности, существующей между логикой цивилизованных и логикой нецивилизованных народов. Такая позиция по существу своему антиисторична, а поэтому и несостоятельна.

Леви-Брюль и его последователи недостаточно учитывали и другое: если у «отсталых» племен и народов не развита та или иная особенность абстрактного мышления, то она обычно успешно компенсируется развитием другой способности, обычно непонятной или малопонятной европейским народам. Эту особенность мышления туземных племен и народов неоднократно отмечали беспристрастные наблюдатели и исследователи.

Знаменитый русский путешественник и ученый В.К. Арсеньев писал, например, что удэхейцы с реки Самарги (Уссурий-

ский край) так искусно разбираются в сложных вопросах проекции тела, как не умеют этого делать европейцы2. Чешские

1 См.: Леви-Брюль Л. Первобытное мышление / Рус. пер. М., 1930. С. 95– 147; Его же. Сверхъестественное в первобытном мышлении / Рус. пер. М., 1937. С. 253–290. В 1962–1963 гг. избранные произведения Леви-Брюля переизданы

во Франции в шести томах.

2 См.: Арсеньев В.К. В дебрях Уссурийского края. М., 1951. С. 531–536.