Yurisprudentsia_v_poiskakh_identichnosti

Аналогия, которую мы проводим между предложенными выше рассуждениями о месте метафоры в научном дискурсе и исследованием М. Фуко, призвана подчеркнуть условность [по- ]знания, понимаемого в модусе определенности83. Там, где мышление начинается с понятия, очевидна не только близорукость мысли (= мыслящего), но и скрытый идеологический эффект. Но там же, где мышление понятием завершается, идеологический эффект подчас еще более силен и еще глубже сокрыт — разумные доводы традиционно убедительны, а само познание лишь для гениев уровня Ницше может служить поводом для сомнения или свидетельством о недо-разумении. Вместе с тем, не стоит рассчитывать, что метафора, как альтернатива классической эпистемологии, — это чудодейственный риторический прием, позволяющий увеличить радиус исследований и тем самым повысить его эффективность и результативность. Само знание метафорично по своей природе, но современные дискурсивные практики (как правило) притворно это игнорируют. Скорее метафора (не скрытая, а целенаправленно проявленная) может служить уникальным приемом проблематизации полученных знаний в противовес их концептуализации. Так же акцент на метафорическом уровне научного языка позволяет выявить авторитарные механизмы внедрения понятий в современной оте- чественной юриспруденции — той сферы знания, которая, как не уклоняйся, непосредственно связана с властью. И тогда стройная мозаика представлений о праве начинает мелькать (= разрушаться) перед глазами, вызывая резкую боль. Плюрализм методологий неожиданно отражается в зеркале единым и единственным способом определения права (что, собственно, не сильно удивляет, если вспомнить о специфике употребления слов «плюрализм», «един[орос]ый» в «общественно-политической» жизни России). Стройность и строгость мысли, общепринятый критерий научности, вдруг подтолкнет к сопоставлениям не только с общепринятыми канонами рациональности, но и со стройностью строевого шага. А также, возможно, вспомнится, что чистота языка вполне может указывать не только на ясность умов, но и на их пустоты.

83 Ср.: «Известное правило ведения спора, когда первоначально следует договориться о понятиях, а уже потом приступить к рассуждению на интересующую тему, неприемлемо в научной дискуссии, поскольку именно в обосновании научного понятия подчас и раскрываются самые сложные, но вместе с тем и существенно важные для научной концепции предположения» (Пермяков Ю. Е. Правовые суждения. С. 9).

100

Пермяков Юрий Евгеньевич

ЮРИСПРУДЕНЦИЯКАКСТРОГАЯНАУКА

1. Критерии и стандарты научности в юриспруденции. Постановка вопроса

Появление новой науки обычно сопровождается заверениями в том, что она будет соответствовать взыскательному вкусу современников, которым посчастливилось жить в необыч- ное время. Так было с философией, так было с юриспруденцией. Однако, несмотря на свою более чем вековую историю теория права все еще не обрела очертаний строгой науки, для которой точность суждений составляла бы фундаментальную ценность. От юридических исследований обычно ожидают не изучения фактической реальности, а уяснения оптимального способа действия в рамках того или иного правопорядка. Такое положение дел представляется неслучайным, еще в 1885 г. С. А. Муромцев предупреждал о том, что придание юридической догматике статуса позитивной науки может повлечь за собой неоправданные ожидания общества с одной стороны и имитацию научной работы юристом-догматиком — с другой1. По истечении ста с лишним лет к тому, чтобы разобраться с «научным» самозванством создателей правовых доктрин, призывает профессор Бьярн Мелкевик из университета Лаваль (Квебек, Канада)2.

Для юридической догматики ХIХ века признаки и отличи- тельные особенности науки были свойственны в очень малой степени, она больше являла собой некое ремесло, введение в

1Ñì.: Муромцев С. А. Что такое догма права? М. : Типография

À.И. Мамонтова и Ко., 1885. С. 8—9.

2«Итак, что же прячется за этим “вальсом понятий”, окрещенным именем философии права, и за этой ролью сторожа, которая ей приписана и которая ее обосновывает, как не чувство приниженности, которое снедает души юристов, сравнивающих себя с научными работниками? Другими словами, симптом желания, которое преследует юристов и толкает их на то, чтобы также заниматься “наукой”. Нам кажется, что, возлагая на себя благородную задачу удовлетворить это стремление к научности, философия права всего лишь нелогично сводит проблему создания правовой доктрины к экзогенной логике, если не к оправдывающему упрощению» (Мелкевик Б. Философия права в

делопроизводство, или, выражаясь современным языком, — одну из отраслей социальной технологии. Догматика права, помогая юристам правильно понимать друг друга в процессе их профессиональной деятельности, очерчивала круг юриди- ческих понятий с предзаданным (и потому — необсуждаемым) содержанием. Это обстоятельство вызывало в то время справедливую критику. П. И. Новгородцев указывал в статье 1902 г. на задачи юридической науки, которая «<…> должна проникнуться живым чутьем действительности, умением слышать неумолкаемое биение жизни и отзываться на великие задачи времени»3. Он полагал, что ей необходима «<…> гораздо более широкая система научных понятий и средств, для того чтобы выйти за черту мелкой техники»4.

Сомнение в том, что современное правоведение представляет собой науку, осталось. Одни полагают, что такая наука невозможна в принципе5. Впервые об этом было заявлено еще в 1848 г. берлинским прокурором Кирхманом в его публичном докладе «Негодность юриспруденции как науки». Он полагал, что историческая изменчивость права исключает возможность каких-либо утвердительных суждений о нем6. Другие допускают юридическую науку как проект, который по ряду причин не получил должного воплощения. Если перевести это сомнение в плоскость позитивного вопроса, то он мог бы звучать так: при каких условиях суждение о праве отвечает критерию научности? Коль скоро вопрос об изучении юридической техники и предотвращении правотворческих и доктринальных ошибок составляет актуальную задачу современного правоведения7, áûëî

3Новгородцев П.И. Нравственный идеализм в философии права // Проблемы идеализма. М., 1902. С. 248.

4Òàì æå. Ñ. 249.

5Среди зарубежных авторов эта точка зрения преобладает по той причине, что слово наука применяется в основном к «точным» наукам. В отечественной литературе эта позиция представлена А.К. Романовым, по мнению которого правоведение не является наукой, поскольку в большей мере соответствует признакам искусства. См.: Романов А. К. К вопросу о культурной функции правоведения // Вестник Московского университета. Серия 21. Управление (государство и общество). 2006. 3. С. 2.

6Ñì.: Гамбаров Ю. С. Задачи современного правоведения. СПб., 1907. С. 3.

7Ñì.: Морозова Л. А. Правотворческие ошибки и процессуальные средства их устранения // Государство и право. 2010. 1. С. 5—11.

102

бы резонно предположить необходимость научных процедур, с помощью которых эти ошибки могли бы предстать в качестве эмпирически достоверного факта, а не умозрительной конструкции для выражения политических намерений или индивидуальных оценок. Оставляя в стороне метафизический в своей основе вопрос об изначальном несовершенстве мира и необходимости совершенствования права, зададимся целью выяснить возможность констатации несовершенства или ошибки научной доктрины.

Многие сферы человеческой деятельности сегодня принято именовать наукой, потому что без специальных познаний невозможно себе представить ни разведение костра, ни предпринимательскую деятельность, ни законотворчество. Выражения типа «наука побеждать», «наука рукопашного боя» и т. п. размывают представление о науке как особой познавательной деятельности, итогом которой выступает концептуальное знание. Оно существует лишь в форме теории, а само изучаемое явление предстает в таком случае либо как природа, либо как общество (культура), понимаемые как предмет человеческой деятельности8. В любом случае объектом науки выступает некая эмпирическая данность, подлежащая фиксации и воспроизведению (моделированию) с целью преобразования внешней среды человека. Созерцательность науке не свойственна. Несколько иначе обстоит дело с науками о мышлении и языке (математика, логика, теория музыки…), которые не озадачены описанием фактов внешней действительности, и к положениям которых трудно применить критерии верифицируемости, обыч- ные для естественных и ряда социальных наук. (Нельзя, к примеру, опираясь на эмпирические исследования, доказать, что число три не делится на два без остатка). Однако и у них есть интерес к реальности, поскольку сама необходимость мыслить возникает из соприкосновения с такой ситуацией, в которой возникла проблема. Как заметил Джон Дьюи, «в нормальном состоянии люди не мыслят, если им не надо справляться с проблемами, преодолевать какие-то трудности»9.

8Во всяком случае, именно такая классификация наук, продолжая богословскую традицию деления всего сущего на тело и дух, была принята в начале ХХ века, т.е. до появления аналитической философии и наук о языке и мышлении.

9Äüþè Äæ. Реконструкция в философии. Проблема человека. М., 2003. С. 93.

103

Поскольку все науки имеют свою специфику, есть оправданный интерес к тому, в каком объеме они обладают сходными признаками и насколько оправдано применение к отдельной науке общих критериев.

Наука предстает как особый тип рациональности, метод «рискованных» рассуждений, который сопровождает познание объективной реальности. В науке важны открытия, решения, описания, объяснения и прогнозы, способствующие теорети- ческому освоению какой-либо исследуемой области. Научному дискурсу имманентно присуще критическая направленность, однако именно уровень критики в современной юридической науке вызывает опасение относительно того, что игра стоит свеч и в интеллектуальных схватках действительно имеется предмет для научного спора.

Наука не только должна нечто увидеть и понять, но и рассказать о понятом и увиденном. В открытых ею фактах и обстоятельствах повествовательная стратегия содержится в скрытом и подчас неотрефлексированном виде: заинтересованные содержательной стороной научных поисков, т. е. тем, ÷òî может сказать наука о правовой реальности, научные специалисты достаточно редко обращают внимание на проблематику повествования об открытых закономерностях в сфере права, т.е. на то, в какую форму может быть облечено научное суждение. В результате событие научной речи порой невозможно отличить от события, которому эта речь посвящена. Так, классификационные разряды, например, полицейское государство, абсолютные правоотношения, случайный преступник и т.п. могут отсутствовать «в действительности», эти научные понятия выполняют служебную роль внутри принятых обобщений и на- учного описания реальной жизни — подобно тому, как знаку препинания в письменной речи не всегда соответствует изменение интонации или задержка в произношении слова. Методология выяснения соотношения понятий и уяснения их содержания, например, легитимности и легальности, не должна опираться на методологию познания объективной (фактической) реальности, игнорирование этого обстоятельства приводит к эффекту «реификации» научного понятия, когда ему в реальной действительности непременно подыскивается означаемое — материальный или идеальный объект.

Понятие приобретает статус научной категории и наполняется своим содержанием не само по себе, а в рамках опреде-

104

ленной научной концепции. Когда возникает подозрение в том, что предмет не соответствует своему понятию о нем, происходит не только переосмысление его сущности и корректирование дефиниций, но и пересмотр исходных посылок. В науке это именуется прогрессом, перестройкой, революцией: одна объясняющая теория сменяет другую, с которой общество успело сродниться10 . Чему-то отказывают в праве именовать себя так, как это было принято ранее. Развивающаяся наука стремится к интегративному знанию о правовой реальности в той же степени, в которой удаляется от представлений, не имеющих с наукой ничего общего. С помощью критериев научности ученые критикуют устаревшую методологию, очерчивают пространство лженауки и псевдонауки11.

Внимание к теме критериев научности юридической теории обусловлена несколькими обстоятельствами, на сегодняшний день наиболее очевидны следующие из них:

— Потребность в идентификации юридической науки è

уяснении ее специфики. Вопрос о том, что происходит с отече- ственной юридической наукой, волнует правоведов не первое десятилетие, однако далеко не всегда его обсуждение опирается на ясное представление о том, в силу каких оснований за их познавательными интересами признается этот статус. Является ли юридическая наука «нормальной» среди других наук? Насколько ее своеобразие объясняет неприменимость к ней критериев естественных и иных социальных наук? В чем специфика понимания юридической науки как юриспруденции, т. е. как сферы права, основанного на рациональных (доктринальных) началах?

— Смешение философии, науки, морали и идеологии при обсуждении юридической проблематики. Чтобы в научном диалоге его участники могли бы понять друг друга, необходим общий язык и приемлемая система аргументации. Взаимопонимание не достижимо, если задачи фундаментальных исследо-

10«Усвоение новой теории требует перестройки прежней и переоценки прежних фактов, внутреннего революционного процесса, который редко оказывается под силу одному ученому и никогда не совершается в один день» (Êóí Ò. Структура научных революций. М., 2009. С. 27).

11Ñì.: Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983. С. 240—241; Холтон Дж. Что такое «антинаука» // Вопросы философии. 1992. . 2.

Ñ.26—58.

105

ваний не отличают от прикладных задач в области юриспруденции, моральная аргументация подменяет научную, фило- софско-мировоззренческий спор решается с помощью научных аргументов и т. д.

— Отсутствие концептуальных оснований для анализа событий и процессов, происходящих внутри самой юридической науки. Является ли юридическая наука универсальной или же она имеет национальные особенности, затрудняющие диалог и обмен идеями с зарубежными правоведами? Есть ли у нее история или хотя бы периодизация? Что понимать под развитием и преемственностью юридической науки и, соответственно, какие условия необходимо создать, чтобы преодолеть

ååкризисное состояние?

—Дезинтеграция современной теории права. Юридическая наука, как и любая другая, в действительности представляет собой не одну монолитную концепцию, а множество различных школ, которые ведут между собой полемику. Однако, несмотря на боевой тон многих публикаций, складывается впе- чатление, что настоящей борьбы, в которой происходило бы взаимное обогащение стратегиями научного поиска, нет, поскольку у авторов отсутствуют точки соприкосновения в рассуждении о праве. Возможен ли внутри юриспруденции методологический плюрализм, или этот принцип оправдан только как способ осуществления государственной политики в области науки и образования? Какими должны быть отношения между научными концепциями? Существуют ли какие-нибудь закономерности в становлении и развитии юридической мысли?

Для обоснования различающихся исследовательских стратегий в рамках одной науки и уяснения приемлемости тех или иных теоретических конструкций и логики теоретизирования внутри парадигмы (стиля научного познания) в современном науковедении используется все чаще понятие стандарта научности12.

Наука всегда расположена в культурном контексте, поэтому характер научной дискуссии, в частности, средства описания и обоснования ее положений, помимо универсальных понятий, включают в себя и такие элементы, которые привне-

сены атмосферой общественной жизни. Стандартом научности,

12 Ñì.: Пикорская С. В. Стили научного познания и их стандарты. Автореферат на соискание степени доктора философских наук. Красноярск, 2007.

106

иначе говоря, называют познавательные ценности и установки, образующие совокупность наиболее общих принципов, ориентируясь на которые наука не только приобретает способность к глубокому теоретическому пониманию и описанию объективной реальности, но и приобретает свою социальную значимость, соответствуя общественным ожиданиям. Субъект научного познания обезличен, но он не лишен своего социального содержания. Он мотивирован исторической ответственностью и наделен своей судьбой.

Представления о должном, которые побуждают науку присягать на верность истине, могут быть весьма различными в разные исторические эпохи. Такие события как Нюрнбергский процесс, ХХ съезд КПСС и террористический акт в Нью-Йор- ке 11 сентября 2001 г. способны посредством ценностной мотивации ученого изменить познавательную ситуацию, что неизбежно сказывается на его выборе модальных отношений в структуре научной теории. Риск научной ошибки и цена научной метафоры имеют различный вес, если применять к научной теории разные стандарты научности. Соответственно, задачи научной критики, включая квалификацию некоторых утверждений в качестве ошибочных, в этом случае будут существенно отличаться (истинно-неистинно, правильно-неправильно, ре- акционно-прогрессивно и т. д.).

Опираясь на те или иные стандарты, в которых идеал науч- ности получает более детальную формализацию, профессиональное сообщество может сравнивать научные результаты и делать выводы о предпочтительности того или иного типа научного объяснения, выбирать тот или иной способ научной критики13. С помощью представлений о стандарте научности концепция занимает свое место внутри науки, заменяя один тип объяснения другим. Так происходит рост научного знания — не вследствие сумма-

13 Весьма точные вопросы содержатся в работе Ирины Борщ: «<…> Когда мы открываем православный учебник по церковному праву и находим на его первых страницах определение права, описание того или иного понятия права — что стоит за этим понятием? Откуда оно? Если это определение заимствовано у светской юриспруденции – то насколько правомерно такое заимствование, и насколько освоено церковной мыслью такое заимствование? Почему заимствуется именно этот подход, именно эта теория, почему ей отдано предпочтение перед другими?» (Áîðù È. Русская наука церковного права в первой половине ХХ века: поиск методологии. М., 2008. С. 38—39).

107

тивного накопления информации, а вследствие смены одной парадигмы другой14. Стандарт в теоретической юриспруденции характеризует собой процесс идеализации эмпирического объекта, концептуализации правовой действительности в направлении обобщения и толкования результатов эмпирических наблюдений. Критерии научности, иначе говоря, производны от того, какие социальные функции свойственны теоретическому познанию и объяснению. С одной стороны, они определяются спецификой самой науки (ее целями, методологией и парадигмой, т. е. системой основных понятий и представлений), с другой — актуальной исторической ситуацией («вызовом времени») и самоопределением субъекта познания.

Как явление культуры, наука предполагает ценностное обоснование познавательной деятельности: служение истине, защита культуры, освобождение человека от предрассудков, содействие в решении экологических, социальных и технических проблем, актуальных для своего времени. Наука обязана быть современной, но если это требование более или менее понятно, когда речь идет о технических науках, то совершенно неясно, что иметь в виду, если обратить его к наукам социальным, имеющим различную степень востребованности в той или иной конкретно-исторической среде. Наука о праве выполняет социальные функции, и потому ее критерии научности обусловлены тем, имеются ли в самом обществе основания для такой постановки вопроса. Иначе говоря, существует ли правосудие, в котором предлагаемый наукой алгоритм мог бы играть роль обоснования судебного решения? Реальна ли демократия, чтобы парламентские слушания свидетельствовали о необходимости научных критериев выбора законопроекта? Наблюдается ли социальная динамика, чтобы рост научного знания мог бы завершаться реформами?

Современная наука отличается от прошлой тем, что имеет в себе незавершенность приобретенного знания. Она открыта действительности, в которой находится место таким фактам, которые трудно или невозможно объяснить, опираясь на имеющиеся концепции и усвоенный опыт. Для современной науки имманентно свойственна недосказанность; это звучит парадоксально, поскольку научное знание стремится к самоорганизации, оформлению в исчерпывающим образом объясняющую

14 См. подробнее: Êóí Ò. Óêàç. ñî÷.

108

модель — концепцию. Завершенные и совершенные научные концепции перестают видеть отклонения в ожидаемых событиях и предпочитают отказывать фактам, которые не поддаются соответствующему описанию и объяснению, в свойстве реальности. В любой отрасли теоретического познания со временем накапливаются довольно много оговорок, объясняющих несоответствие теоретических постулатов практическому опыту (например, «дурное государство» Гегеля, «азиатский способ производства» Маркса). Поэтому для развивающейся науки способность видеть собственную несостоятельность выступает залогом ее ответственного подхода к исполнению своих задач. Современная теория права должна быть заинтересована в поиске таких фактов, к объяснению которых она методологически не готова. Без этого зазора между установлением факта и его объяснением становление концепции избыточно. Научная мысль не состоится, если она не восполняет пробел в теоретической реконструкции изучаемого объекта. Факт конституирует научную теорию, лишает ее возможности произвольного разговора о чем бы то ни было. Научные суждения рискуют оказаться бессодержательными, если теряют связь с исторической реальностью.

Чтобы понять мысль, высказанную ученым, нужно уметь отличать ее от мнения, которое уместно в разговоре, но не в научной полемике, где ему нечего противопоставить кроме другой точки зрения. «Борьба мнений» — не лучший вариант научной жизни, если учесть, что именно точность, обоснованность и верифицируемость составляют ценность приобретаемого научного знания. Мнение, оставаясь лишь частным высказыванием, расставляет некоторые моральные и смысловые акценты в дискуссии, служит средством ее организации, но оно не способно выполнить роль опорной точки в построении теории. Нравственная позиция не прибавляет аргументов в науч- ном споре, превращая его в демагогическое противоборство апологетов15.

Если наука приобретает черты философского учения, т. е. системы взглядов на тот или иной предмет, следует признать, что она также перестает соответствовать общему стандарту

15 Такая участь постигла многие актуальные проблемы права. Моральная риторика преобладает в обсуждении вопросов смертной казни, борьбы с коррупцией, заимствования зарубежного опыта парламентаризма и т. д.

109

научности. Так, учение Платона о государстве не является на- учной концепцией в строгом смысле слова, оно представляет из себя совокупность взаимосвязанных положений, опирающихся на мировоззренческие позиции философа, которые не могут быть проверены эмпирически (т. е. на соответствие факту) и концептуально (т.е. на предмет соответствия какому-либо образцу, абстрактно-логически). Не отвечает стандарту научности и такая организация текста, которая содержит в себе черты воззвания или сочинения16.

В научном диалоге имеют вес лишь такие суждения, которые опираются на методологические основания — систему категорий (понятийный аппарат), тип мышления и его законы, — и не порывают с традицией, как бы это ни звучало ретроградно. Теоретическому положению будет отказано в научной новизне, если ученый не придаст ему форму опровержения какихлибо высказанных или молчаливо предполагаемых научных положений. Исследователю необходимо найти предшественников, единомышленников и оппонентов, т.е. вписаться в живой контекст научной жизни, примкнуть к научной традиции и заявить о своей научной позиции, что достижимо лишь посредством языка науки, который никогда не бывает всецело универсальным, но всегда — неполным, недостроенным, полисемантичным. По этой причине история науки — это не только хронология открытий, накопление знаний, но и смена систем описания изучаемой реальности. Можно сказать, что поворотное научное событие всегда ощущается посредством языка науки, поскольку переход из одного смыслового поля в другое возможен со сменой стиля научного мышления. Принципиальные, порою демонстративные отказы от идей своих предшественников, которые случаются в переломные моменты истории, объясняют неизбежные разрывы в преемственности науч- ных идей и наличие в ней невостребованных теорий. Но тупики также естественны для любой развивающейся науки, как и достижения.

Недостаточная отрефлексированность научного инструментария склоняет нас к ложной установке, в частности, будто результат научной продукции целиком определяется объек-

16 Подробнее об этом см.: Степанов Ю. С. Альтернативный мир, Дискурс, Факт и принцип Причинности // Язык и наука конца ХХ века. М., 1995. С. 40—41.

110

том познания и средствами познавательной деятельности. В этой статичной модели теоретического познания ценится приобретенная информация, а не мысль. Обратим внимание на этот парадокс: мысли не находится места в категориальном строе современного науковедения. И действительно, нет никакого резона вводить это понятие в концепцию научного познания, если его рассматривать в предельной абстракции от онтологической картины мира. В гносеологии единственным событием способно предстать лишь приобретение знания, причем сам приобретатель, как локальное пространство мысли, из поля зрения исключен.

Мысль случается, когда ее помещают в онтологический ряд, где возможна сама со-бытийность, предуведомляемая мыслью. Научное утверждение имеет эпистемологическую природу и метафизическое обоснование: оно укрепляет тот способ бытия субъекта, который был бы невозможен без соответствующего типа рационального и ценностного освоения действительности. Желание иметь науку о праве вместо метафизики права оказалось, как показал ХХ век, неосуществимо: не отдавая отчет о границах реальности, юридическая наука беззащитна перед собственными заблуждениями, которые она предъявляет в качестве описания права.

Объединенные общим интересом к праву, но занимая разные исходные позиции, представители юридической науки расположены достаточно далеко друг от друга. Понимая свою разобщенность, они иногда пытаются делать шаги навстречу друг другу, но оказываются еще дальше от предмета их общего интереса, поскольку смотрят на него с разных сторон, а познание воспринимают как борьбу с незнанием, отчего оппоненты, как правило, имеют в системе описания незавидный статус: им приписывают человеческие пороки, они не учитывают обстоятельств, ошибаются, оставляют без внимания важные стороны предмета, а также неточно цитируют и т. п. Им предлагают выйти из спячки, прозреть, повзрослеть, перестать прятаться за нагромождением слов и т. д.

Выбор и описание теоретического противника, а точнее — создание нормативных основ научной речи — важное событие в жизни науки. Порою в научной критике оно перенимает на себя основную функцию системы аргументов, крайний вариант этого метода малоизучен, хотя хорошо всем известен как шельмование. Ошельмованный автор не ищет истины, а уводит от нее. Он «затушевывает» какие-либо стороны действительности, «протаскивает» ложные идеи и решения и т. д.

111

2. Научная критика в юриспруденции: понятие и структура

Рассуждения о праве, предпринимаемые в российской юридической науке, как правило, основываются на его свойстве быть общесоциальным регулятором. Эта посылка исклю- чает суждения о единичном, поэтому декларируемая связь науки с практикой и эмпирическими основаниями остается в рамках этого теоретического стандарта недостижимой мечтой. Если юрист упоминает о регулируемых общественных отношениях, он удаляется в своих рассуждениях от эмпирических оснований юридической науки, поскольку на том уровне обобщений, где применима категория «общественные отношения», факт не виден. На макроуровне, т. е. в концептуальных рассуждениях об общих закономерностях права и государства, фактом можно произвольно именовать что бы то ни было, поэтому обращение к исторической реальности не приносит каких-либо аргументов в научном споре22. Научная критика в этом случае неизбежно становится догматичной, т. е. имеющей своей задачей проверку соответствия текста заранее известным канонам.

Два замечания в научной критике советского периода разили автора наповал: противоречие с высказыванием основоположников марксизма-ленинизма и программными положениями КПСС. Научный спор превращался в отчаянную борьбу интерпретаций тех или иных изречений классиков, поражение в которой было чревато отлучением от научной и преподавательской деятельности. Цитаты классиков выполняли роль убийственных аргументов, поэтому считалось не вполне порядочным со ссылкой на основополагающее учение решать частнонаучный спор. Отсутствие теоретических предпосылок для содержательной критики открывало широкие возможности для критики произвольной, иногда откровенно карикатурно-фельетонной, имеющей своим социальным последствием снижение статуса автора критикуемого научного труда в иерархии служебных отношений. По этой причине текст большинства научных статей и авторефератов до сих пор традиционно скучен и невыразителен, дабы не спровоцировать лишние вопросы и опасные для карьеры соискателя замечания.

Критика есть различение правильного и неправильного. Как метод теоретического рассуждения, она предполагает опору

22 Таковы, например, дискуссии о необходимости правового регулирования тех или иных отношений.

114

на общезначимые критерии, это обстоятельство отличает критику от субъективной оценки. Как выражение личного отношения, критика отличается от объективного повествования и самостоятельного, первичного исследования. Критические суждения уместны, если критик и автор находятся в общем для них пространстве смысла, поэтому реакция на критику есть элемент самой критики, объясняющей ее целесообразность. Критика завершается императивным суждением о правильности или неправильности, ей несвойственны идеологическая толерантность, коль скоро речь идет о строгой науке, имеющей собственные критерии правильного. Наука, в которой невозможны выводы о правильности научного утверждения, скорее всего являет собою один из вариантов художественной либо публицистической критики, где критерием истинности выступает не система мер, а эстетическое либо моральное чувство. Там, где вместо оценки тезисов мы встречаем благосклонные замечания эксперта о том, что автору удалось привлечь внимание читателей к проблеме, что в тексте какая-то мысль убедительно прозвучала, либо противоположное мнение («с сожалением вынуждены констатировать»), например, о том, что какие-то важные темы остались вне поля авторского внимания, критики нет. Под ее видом происходит обмен личными впечатлениями авторитетных ученых. Эти оценки, выполняющие функцию приглашения к разговору, важны для личности исследователя и формирования научной атмосферы, но коммуникативные средства не являют собой критику как элемент строгой науки.

Правила научной критики привлекли к себе внимание уче- ных, прежде всего литературоведов, в конце ХIХ века, однако до настоящего времени нигде ясно никем не формулировались23. Иногда можно встретить упоминание того или иного правила: не оспаривать в строго научной статье выдержки из масс-ме- дийных изданий, не уклоняться от открытой дискуссии, если позволил себе публично объявить какую-то работу антинауч- ной, «свидетельствующей о полном непонимании автором» существа научной проблемы и др. Этическая сторона важна в научной критике, но все же разговор должен идти о другом: о научной критике как таковой, о ее дисциплинарном значении для науки и о том, что делает критику научной. Поскольку на рубеже ХХ и ХХI веков объективные критерии уступают ме-

23 Ñì.: Эннекен Э. Опыт построения научной критики. СПб., 1892.

115

сто конвенциональным, выражающим согласованную позицию научного сообщества относительно «эпистемологического эталона», есть опасность того, что научной критикой в скором времени будут именовать суждения утонченного вкуса24.

Юридическая наука в России создавалась в двадцатыетридцатые годы прошлого века. Та теоретико-философская основа юридической науки, которая была разработана представителями дореволюционной культуры в спорах о догматике права, не могла быть задействована в полной мере советскими учеными, поскольку условием их собственного научного твор- чества выступал однозначный отказ от методологии дореволюционной, буржуазной науки25. Любое сходство в методах или частных выводах с обобщенным представлением об осуждаемой науке грозило ученому изгнанием и расправой. Научная критика того периода носила ярко выраженный конфронтационный и идеологический характер, она нередко сопровождалась навешиванием на оппонентов политических ярлыков и последующим уголовным преследованием. Ученые, не разделявшие господствующих идей, были вынуждены создавать тексты без всякой перспективы их дальнейшей публикации26. Не самое лучшее время для развития юридической науки представляла собою эпоха военного и особенно послевоенного времени, запомнившаяся всем как борьба с низкопоклонством перед Западом и космополитизмом. В науке искали заговорщиков27. Признание в наиболее аб-

24«<…> Критерием научности сегодня выступает признание та- кой-то деятельности в качестве научной. <…> Это признание производит группа экспертов научного сообщества, которая не просто обладает привилегированным статусом и правом на такого рода деятельность, но и, как правило, выступает в глазах широких слоев населения и остальной части научного сообщества референтной группой» (Сапельников А. Б., Честнов И. Л. Теория государства и права : учебник для юридических высших учебных заведений. СПб., 2006. С. 18).

25См. например: Сурский М. Социологическая школа в уголовном праве как защитница интересов господствующих классов // Проблема преступности. Киев, 1924. С. 107—123.

26См. например, публикацию найденной рукописи Я. И. Магазинера «Общая теория права на основе советского законодательства» (1925 г.)

âжурнале Правоведение (1997-2000 ãã.).

27«Нельзя закрывать глаза на то, что ряд чуждых нам положений буржуазной юридической науки, органически связанных с ее идеалистической методологией, проникли в специальные отрасли право-

116

страктном виде общности правовых институтов советского и буржуазного права расценивалась как политическая диверсия. Теоретические ошибки советских ученых квалифицировались как злонамеренная фальсификация науки28. Изоляционизм в политике и во всех сферах культуры советского общества к началу пятидесятых годов достиг своего апогея. Образцом науч- ной критики стала расправа как политическая реакция на интеллектуальную угрозу.

К середине 50-х годов политическое противостояние в верхах, обусловленное неоднозначным отношением партийной номенклатуры к практике массовых репрессий и демонстративному отказу от коллективного руководства (так называемому «культу личности Сталина»), не могли не сказаться на отношении к юридической практике и юридической науке. С одной стороны, на совещаниях и научных конференциях представители власти привычно констатировали, что юридическая наука находится в долгу перед партией и правительством, упрекали ее в том, что она неэффективно разоблачает реакционную сущность буржуазной идеологии29. С другой, — предлагали юридической науке обратиться к собственному предмету и основной недостаток издаваемых монографий по общей теории права видели в «публицистических рассуждениях», в том, что они «растворяются в общих вопросах, которые по сути дела входят в область исторического материализма»30.

В изданной в Нью-Йорке книге «Коммунистическая теория права» (1955 г.) Ганс Кельзен констатировал: «Попытка развить теорию права на основе Марксовой экономической интерпретации общества полностью провалилась, <…> вопреки по-

вой науки. В специальных отраслях юридической науки слабо еще развертывается борьба со всякого рода идеалистическими реакционными идейками. До сих пор еще существует нетерпимая беспечность в методологических вопросах, а это неизбежно влечет за собой серьезные теоретические и политические ошибки» (Пионтковский А.А. За принципиальность в юридической науке // Литературная газета. 1950. 11 января, 4 (2595)).

28Ñì.: Омельяновский М. Э. О фальсификаторах науки. Об идеализме в современной физике // Вопросы философии. 1949. . С. 143—162.

29См. изложение тезисов выступления В. М. Чхиквадзе в статье: Межвузовское научное совещание // Правоведение. 1958. 1. С. 148—156.

30Юридическая наука и судебная практика // Правоведение. 1958.

2. Ñ. 3.

117

стулату Маркса об антиидеологическом характере науки советская теория права безоговорочно идеологична»31. Спустя полвека аналогичные оценки состояния юридической науки в России последуют от самих российских правоведов.

Свой статус объективной инстанции в вопросе о формировании права советская юридическая наука приобрела лишь после «хрущевской оттепели», когда обсуждение научных проблем перестало носить черты политической проработки32. Возрождение юридической науки в шестидесятые годы прошлого века начиналось с нового прочтения первоисточников марксизма, с борьбы за чистоту марксистско-ленинской теории и, в частности, с обоснования отказа от псевдомарксистской концепции права, которую насаждал А. Я. Вышинский33. Лейтмотивом многих публикаций звучали призыв приблизить юриди- ческую науку к нуждам практики и предостережение о волюнтаристском характере идеи о скором отмирании государства и права. Серьезным недостатком юридической науки признавалось отсутствие в исследованиях методологических оснований, слабая связь со смежными науками, мелкотемье, боязнь широких выводов и обобщений, монополизация некоторыми учеными научных тем34.

В семидесятые годы критика обогатила свой арсенал, все более приближаясь к стандарту методологического анализа.

31Kelsen H. The communist theory of law. New York: Frederick A. Praeger, Inc. I955. P. 193.

32Показательна в этом статья С.С. Алексеева, в которой содержался призыв к укреплению творческого единства советских правоведов и отказу от практики теоретических разгромов недавнего времени: «Одним из проявлений культа личности в науке явилась такая атмосфера, когда любая ошибка, просчет, неточность вызывали сокрушительную критику, осуждение, а порой и просто шельмование. Вместо доброжелательной товарищеской критики в ряде случаев начиналась жестокая борьба со ставкой “на теоретический разгром”» (Алексеев С. С. Тенденции развития советской юридической науки в период развернутого строительства коммунизма // Правоведение. 1962. 2. С. 10—11). См. также: Алексеев. С. С. Юридическая наука в современный период // Правоведение. 1965. 1. С. 12—20.

33См.: ХХI съезд КПСС и задачи советской науки права // Правоведение. 1959. 2. С. 3—18; Алексеев С.С. Óêàç. ñî÷. Ñ. 12—20.

34Ñì.: Гуреев В. В., Клочков П. П. За дальнейший подъем советского правоведения и улучшение юридического образования // Советское государство и право. 1964. 8. С. 3—13.

118

Совершенствование законодательства, которое бы обеспечивало социальное развитие, понималось как главная задача юридической науки35. В 1981 г. ХХVI съезд КПСС призвал науку стать «возмутителем спокойствия». Как отмечали сами правоведы, среди научных публикаций было немало работ, написанных серым невыразительным языком, которые сводились к пересказу прописных истин36.

Опасение того, что новая мысль может оказаться неверной, ошибочной имеет место лишь в такой системе представлений, где научное открытие напрямую соотносится с абсолютно достоверным, истинным знанием. Научная парадигма, в которой присутствует метанарративное описание, получила название фундаменталистской37. В релятивистской парадигме критерием истинности служит сама парадигма, которая должна быть выстроена таким образом, чтобы допускать возможность обоснования нового знания. Адепты этой стратегии науч- ного исследования принимают за реальность то, что сами произвольно формулируют в качестве объекта своего интереса, игнорируя онтологическое обоснование собственного взгляда на описываемую реальность.

Фундаменталистская концепция науки имеет преимущество перед релятивистской, поскольку наука вписывается в целостную картину мира, перестает быть оторванной от жизненных смыслов замкнутой системой понятий, сохраняет связь

35 «Советская юридическая наука не может ограничивать себя исследованием и решением теоретических проблем правотворческой деятельности Советского государства, вопросами систематизации законодательства и юридической техники, как бы важны эти вопросы ни были. О существующем в стране правопорядке надо судить не только по юридическим нормам, но и по тому, как они воплощаются в жизнь, как они реально воздействуют на общественные отношения» (ХХIV съезд КПСС и задачи юридической науки // Правоведение. 1971. 4. С. 11).

36ХХVI съезд КПСС и советское правоведение // Правоведение. 1981. 2. С. 11.

37Ñì.: Честнов И. Л. Критерии современности правопонимания: современна ли интегративная концепция права? // Философия права

âРоссии. История и современность. Материалы третьих философскоправовых чтений памяти академика В. С. Нерсесянца. М., 2009. С. 258.

119