Платон, Государство, Том 3_часть 1

— Хорошо. А теперь, раз мы заговорили об этом, давай вернемся к тому, что было сказано раньше и что привело нас к этому вопросу. Тогда

говорилось, что человеку, полностью несправедливому, выгодно быть несправедливым при условии, что его считают справедливым. Не так ли было сказано?

—Да, так.

—Давай же теперь обсудим это утверждение, раз мы пришли к согласию насчет значения справедливой и несправедливой деятельности.

—Как же мы будем это обсуждать?

—Мы создадим некое словесное подобие души, чтобы тот, кто тогда это утверждал, увидел, чт´о он, собственно, говорит13.

—Чем-нибудь вроде древних чудовищ — Химеры, Скиллы, Кербера, — какими уродились они согласно сказаниям. Да и о многих других существах говорят, что в них срослось несколько разных образов14.

—Да, говорят.

—Так вот, создай образ зверя, многоликого и многоголового. Эти лики — домашних и диких зверей — расположены

унего кругом, он может их изменять и производить все это

—Тут потребовался бы искусный ваятель! Впрочем, поскольку гораздо легче лепить из слов, чем из воска или других подобных вещей, допустим, что такой образ уже создан.

—И еще создай образ льва15 и образ человека, причем первый будет намного большим, а второй будет уступать ему по величине.

—Это легче: они уже готовы.

—Хоть здесь и три образа, но ты объедини их так, чтобы они крепко срослись друг с другом.

—Готово, они скреплены.

451

— Теперь придай им снаружи, вокруг, единый облик — облик человека, так чтобы все это выглядело как одно живое существо, иначе говоря, как человек, по крайней мере

eдля того, кто не в состоянии рассмотреть, что находится там, внутри, и видит только внешнюю оболочку.

—Готово и это.

—В ответ тому, кто утверждает, будто такому человеку полезно творить несправедливость, а действовать по справедливости невыгодно, мы скажем, что тем самым, собственно говоря, утверждается, будто полезно откармливать многоликого зверя, делать мощным и его, и льва, и все, что ко льву относится, а человека морить голодом, ослаблять,

589 чтобы те могли тащить его куда им вздумается, и он не был бы в состоянии приучить их к взаимной дружбе, а вынужден был бы предоставить им грызться между собой, драться и пожирать друг друга.

—Именно такой смысл заключался бы в утверждении того, кто одобряет несправедливость.

—В свою очередь тот, кто признает полезность спра- b ведливости, тем самым утверждает, что нужно делать и говорить все то, при помощи чего внутренний человек сумеет совладать с тем [составным] человеком и как хозяин возьмет на себя попечение об этой многоголовой твари, взращивая и облагораживая то, что в ней есть кроткого, и препятствуя развитию ее диких свойств. Он заключит союз со львом и сообща с ним будет заботиться обо всех частях, заставляя их быть дружными между собою и с ним самим.

Вот как бы он их растил.

c — Конечно, именно это утверждает тот, кто хвалит

справедливость.

—Как ни поверни, выходит, что говорит правду тот, кто прославляет справедливость, а кто хвалит несправедливость, тот лжет. Рассматривать ли это с точки зрения удовольствия, доброй славы или пользы, всегда будет прав тот, кто одобряет справедливость, а тот, кто ее бранит, ровно ничего не смыслит — лишь бы ему браниться.

—По-моему, этот человек ни в чем не разбирается.

452

—Мы станем кротко убеждать его — ведь не по доброй же воле он ошибается — и зададим ему такой вопрос: d «Чудак, не таким же ли образом возникли общепринятые взгляды на прекрасное и постыдное? Когда звероподобную сторону своей натуры подчиняют человеческой — вернее, пожалуй, божественной, — это прекрасно, когда же кротость порабощается дикостью, это постыдно и безобразно». Согласится он, как ты думаешь?

—Да, если последует моему совету.

—Исходя из этого рассуждения, принесет ли комунибудь пользу обладание золотом, полученным несправедливым путем? Ведь при этом происходит примерно вот что: золото он возьмет, но одновременно с этим поработит наилучшую свою часть самой скверной. Или если за золото e человек отдаст сына или дочь в рабство, да еще людям злым и диким, этим он ничего не выгадает, даже если получит за это очень много. Коль скоро он безжалостно порабощает самую божественную свою часть, подчиняя ее самой безбожной и гнусной, разве это не жалкий человек и разве полученная им мзда не ведет его к еще более ужасной

гибели, чем Эрифилу16, обретшую ожерелье ценой души 590 своего мужа?

—Конечно, он еще много несчастнее, отвечу я тебе вме-

сто твоего собеседника, — сказал Главкон.

—А как по-твоему, не потому ли с давних пор осуждали невоздержность, что она сверх всякой меры дает волю

вневоздержном человеке той страшной, огромной и многообразной твари?

—Конечно, поэтому.

—А самодовольство и брюзгливость порицаются не то- b гда ли, когда усиливается и без меры напрягается та сторона человека, которая имеет сходство со львом или со змеей?

—Несомненно.

—Изнеженность и вялость осуждаются из-за расслабленности и распущенности, из-за того, что они вселяют в человека робость.

—Безусловно.

453

— Низкая угодливость вызывается тем, что как раз яростное начало души человек подчиняет тому неуемному, как толпа, зверю, который из алчности к деньгам и ненасытности смолоду приучается помыкать этим своим началом, превращаясь из льва в обезьяну.

c— Конечно, это именно так.

—Почему, как ты думаешь, ставятся человеку в упрек занятия ремеслами и ручным трудом? Укажем ли мы какую-нибудь иную причину, или здесь дело в том, что, когда у человека лучшая его часть ослаблена, так что ему не под силу справиться с теми тварями, которые находятся у него внутри, он способен лишь угождать им? Как их ублажать — вот единственное, в чем он знает толк.

—Видимо, да.

d — Для того чтобы и такой человек управлялся началом, подобным тому, каким управляются лучшие люди, мы скажем, что ему надлежит быть рабом лучшего человека, в котором господствующее начало — божественное. Не во вред себе должен быть в подчинении раб, как это думал Фрасимах17 относительно всех подвластных; напротив, всякому человеку лучше быть под властью божественного

иразумного начала, особенно если имеешь его в себе как нечто свое; если же этого нет, тогда пусть оно воздействует извне, чтобы по мере сил между всеми нами было сходство

идружба и мы все управлялись бы одним и тем же началом.

e— Это верно.

—Да и закон, поскольку он союзник всех граждан государства, показывает, что он ставит себе такую же цель. То же и наша власть над детьми: мы не даем им воли до тех

пор, пока не научим их, словно некое государство, какому-

591то распорядку и, развивая в себе лучшее начало, не поставим его стражем и правителем над таким же началом у них: после этого мы отпускаем их на свободу.

—Это очевидно.

—Так каким же образом, Главкон, и на каком основании могли бы мы сказать, будто полезно поступать неспра-

454

ведливо, быть невоздержным и делать гадости? От этого человек будет только хуже, хотя бы он и приобрел много денег и в других отношениях стал бы могущественным.

—Такого основания нет.

—А какая польза для несправедливого человека, если b его поступки останутся втайне и он не будет привлечен к ответственности? Разве тот, кто утаился, не делается от этого еще хуже? У человека, который не скрывается и подвергается наказанию, звероподобное начало его души унимается

иукрощается, а кроткое высвобождается, и вся его душа

—В этом нет никакого сомнения.

—И не правда ли, человек разумный построит свою жизнь, направив все свои усилия именно на это? Он будет прежде всего ценить те познания, которые делают его душу такой, а прочими пренебрежет.

—Это ясно.

—Далее. Он не подчинит состояние своего тела и его питание звероподобному и бессмысленному удовольствию, обратив в эту сторону все свое существование. Даже на здоровье он не будет обращать особого внимания, не поставит себе целью непременно быть сильным, здоровым, красивым, если это не будет способствовать рассудительности. Он обнаружит способность наладить гармонию своего тела

—Непременно, раз он хочет быть поистине просвещенным и сведущим.

—И в обладании имуществом у него также будет порядок и согласованность? Большинство людей превозносит богатство, но разве он поддастся этому и станет беспредельно его увеличивать, так что и конца не будет беде?

455

—Что же ты об этом думаешь?

—Ее никоим образом нельзя допускать, поскольку она подражательна. Это, по-моему, стало теперь еще яснее — b после разбора порознь каждого вида души.

—Как ты это понимаешь?

—Говоря между нами, — вы ведь не донесете на меня ни творцам трагедий, ни всем остальным подражателям — все это прямо-таки язва для ума слушателей, раз у них нет средства узнать, что это, собственно, такое.

—В каком смысле ты это говоришь?

—Придется это сказать, хотя какая-то любовь к Гомеру1 и уважение к нему, владеющие мною с детства, c препятствуют мне говорить. Похоже, что он — первый наставник и вождь всех этих великолепных трагедийных поэтов. Однако нельзя ценить человека больше, чем истину, вот и приходится сказать то, что я говорю.

—Конечно.

—Так слушай же, а главное, отвечай.

—Спрашивай.

—Можешь ли ты мне вообще определить, что такое подражание? Сам-то я как-то не очень понимаю, в чем оно состоит.

457

— Значит, и мне не сообразить.

596 — Нисколько не удивительно: ведь часто, прежде чем разглядят зоркие, это удается сделать людям подслеповатым.

— Бывает. Но в твоем присутствии я не решился бы ничего сказать, даже если бы мне это и прояснилось. Ты уж рассматривай сам.

— Хочешь, мы начнем разбор отсюда, с помощью обычного нашего метода: для каждого множества вещей, обозначаемых одним именем, мы обычно устанавливаем только один опре-

деленный вид. Понимаешь?

— Понимаю.

b — Возьмем и теперь какое тебе угодно множество. Ну, если хочешь, например, кроватей и столов на свете множество. . .

—Конечно.

—Но идей этих предметов только две — одна для кровати и одна для стола.

—Да.

—И обычно мы говорим, что мастер изготовляет ту или иную вещь, всматриваясь в ее идею: один делает кровати, другой столы, нужные нам, и то же самое и в остальных случаях. Но никто из мастеров не создает самое идею. Разве он это может?

—Никоим образом.

—Но смотри, назовешь ли ты мастером еще и такого

cчеловека. . .

—Какого?

—Того, кто создает все, что делает в отдельности каждый из ремесленников.

—Ты говоришь о человеке на редкость искусном.

—Это еще что! Вот чему ты, пожалуй, поразишься: тот самый мастер не только способен изготовлять разные вещи, но он творит все, что произрастает на земле, производит

458

—О поразительном искуснике ты рассказываешь.

—Ты не веришь? Скажи-ка, по-твоему, совсем не бывает таких мастеров или же можно как-то стать творцом всего этого, но лишь одним определенным способом? Разве ты не замечаешь, что ты и сам был бы способен каким-то образом сделать все это?

—Но каким именно?

—Это нетрудное дело, и выполняется оно часто и быстро. Если тебе хочется поскорее, возьми зеркало и води им

вразные стороны — сейчас же у тебя получится и Солнце,

и все, что на небе, и земля, и ты сам, и остальные живые e существа, а также предметы, растения и все, о чем только что шла речь.

—Да, но все это будет одна лишь видимость, a нe подлинно сущие вещи.

—Прекрасно. Ты должным образом приступаешь к этому рассуждению. К числу таких мастеров относится, думаю я, и живописец? Или нет?

—Почему же нет?

—Но по-моему, ты скажешь, что он не на самом деле производит то, что производит, хотя в некотором роде и живописец производит кровать. Разве нет?

—Да, но у него это только видимость.

— А что же плотник? Разве ты не говорил сейчас, что он 597 производит не идею [кровати] — она-то, считаем мы, и была бы кроватью, как таковой, — а только некую кровать?

—Да, я говорил это.

—Раз он делает не то, что есть, он не сделает подлинно сущего; он сделает только подобное, но не само существующее. И если бы кто признал изделие плотника или любого другого ремесленника совершенной сущностью, он едва ли был бы прав.

—По крайней мере не такого мнения были бы те, кто привык заниматься подобного рода рассуждениями.

459

—Значит, мы не станем удивляться, если его изделие будет каким-то смутным подобием подлинника?

—Не станем.

b — Хочешь, исходя из этого, мы поищем, каким будет этот подражатель?

—Пожалуйста.

—Так вот, эти самые кровати бывают троякими: одна существует в самой природе, и ее мы признали бы, думаю я, произведением бога. Или, может быть, кого-то другого?

—Нет, я думаю, только его.

—Другая — это произведение плотника.

—Да.

—Третья — произведение живописца, не так ли?

—Допустим.

—Живописец, плотник, бог — вот три создателя этих трех видов кровати.

c— Да, их трое.

—Бог, потому ли, что не захотел или в силу необходимости, требовавшей, чтобы в природе была завершена только одна кровать, сделал, таким образом, лишь однуединственную — она-то и есть кровать, как таковая, а двух подобных, либо больше, не было создано богом и не будет

вприроде.

—Почему же?

—Потому что, если бы он сделал их всего две, все равно оказалось бы, что это одна, и именно та, вид которой имели бы они обе: это была бы та единственная кровать, кровать, как таковая, а двух кроватей бы не было.

d— Это верно.

—Я думаю, что бог, зная это, хотел быть действительным творцом действительно существующей кровати, но не какой-то кровати и не каким-то мастером по кроватям. Поэтому-то он и произвел одну кровать, единственную по своей природе.

—Похоже, что это так.

—Хочешь, мы назовем его творцом этой вещи или чемто другим, подобным?

460