культурология_1 / Саид / Said.Orientalism

подства, различных степеней комплексной гегемонии, что вполне точно отражено в заглавии классического тру да К. М. Паниккара «Азия и господство Запада».* 4 Восток подвергся «ориентализации» не только потому, что от крылся его «ориентальный» характер во всех тех смыслах, которые считались общим местом в Европе середины XIX века, но также и потому, что его можно было сделать «ориентальным» (т. е. его вынудили быть таковым). Так, например, вряд ли можно согласиться с тем, что встреча Флобера с египетской куртизанкой задала получившее широкое хождение модель восточной женщины: она ни когда не говорит о себе, никогда не выдает своих эмоций, присутствия или истории. Он говорил за нее и представ лял ее. Он — это иностранец, сравнительно хорошо обес печенный мужчина. Таковы были исторические обстоя тельства доминирования, что они не только позволили ему обладать Кучук Ханем физически, но и говорить за нее и поведать читателям, в каком смысле она была «ти пично восточной» женщиной. Моя позиция состоит в том, что ситуация силы у Флобера в отношении Кучук Ха нем — это вовсе не изолированный, единичный случай. Он лишь удачно символизирует схему распределения силы между Востоком и Западом и дискурс о Востоке, ко торому Кучук Ханем дала возможность проявиться.

Это подводит нас к третьей оговорке. Не следует думать, будто структура ориентализма — это нагромождение лжи, или миф, который рассыплется в прах, как только прозву чит правда. Сам я уверен, что ориентализм более ценен как знак европейско атлантической власти над Востоком, чем в качестве правдивого дискурса о Востоке (каким он представляет себя в академической или научной форме). Тем не менее то, что нам следует уважать и попытаться по нять — это явную и неразрывную силу ориенталистского

*Panikkar K. M. Asia and Western Dominance. London: George Allen

&Unwin, 1959.

14

дискурса, его устойчивые связи с подкрепляющими его социоэкономическими и политическими институтами, его вызывающую почтение долговечность. Как бы то ни было, всякая система идей, которой удавалось оставаться неизменной и притом пригодной для передачи знаний (в академической среде, книгах, на конгрессах, в универ ситетах, институтах внешней политики) со времен Эрне ста Ренана в конце 1840 х вплоть до современных Соеди ненных Штатов, должна быть чем то более значитель ным, чем простое нагромождением лжи. А потому ориен тализм — это не легкомысленная европейская фантазия по поводу Востока, но рукотворное тело теории и практи ки, в которое на протяжении многих поколений шли зна чительные материальные инвестиции. Длительные инве стиции сделали ориентализм как систему знания о Восто ке признанным фильтром, через который Восток прони кал в западное сознание, точно так же те же инвестиции умножили — и сделали действительно продуктивными — положения, проникающие из ориентализма в культуру в целом.

Грамши ввел полезное аналитическое различение между гражданским и политическим обществом, в котором первое состоит из добровольных (или по крайней мере ненасильст венных) объединений, таких как школы, семьи и союзы, а последнее — из государственных институтов (армия, поли ция, центральная бюрократия), чья роль в политике состоит в непосредственном господстве. Конечно, культура дейст вует в пределах гражданского общества, где влияние идей, институтов и других людей осуществляется не через господ ство, но через то, что Грамши назвал согласием. В любом не тоталитарном обществе определенные культурные формы доминируют над другими точно так же, как определенные идеи более влиятельны, чем другие; формой такого культур ного лидерства является то, что Грамши определил как геге$ монию — важное понятие для понимания культурной жизни индустриального Запада. Именно гегемония, или, скорее,

15

результат культурной гегемонии в действии придает ориен тализму те прочность и силу, о которых шла речь выше. Ори ентализм никогда далеко не удаляется от того, что Денис Хэй (Hay) назвал идеей Европы,* коллективного понятия, определяющего «нас», европейцев, в противоположность всем «им», не европейцам, и действительно можно утвер ждать, что основным компонентом европейской культуры является именно то, что обеспечивало эту культурную геге монию как внутри, так и вне Европы: идея европейской идентичности как превосходства над всеми другими неевро пейскими народами и культурами. Вдобавок ко всему суще ствует гегемония европейских идей по поводу Востока, сама утверждающая снова и снова превосходство Европы над восточной отсталостью, как правило, не допускающая воз можности того, что некий более независимый или скепти чески настроенный мыслитель может иметь и другие взгля ды по этому поводу.

Ориентализм почти всегда зависел в своей стратегии от этого гибкого позиционального превосходства, которое предоставляет западному человеку целый ряд возможных отношений с Востоком, сохраняя при этом его верховен ство. Да и могло ли быть иначе, особенно в период исклю чительного доминирования Европы с конца Ренессанса и до наших дней? Естествоиспытатель, ученый гуманита рий, миссионер, торговец или солдат был на Востоке (или думал о нем) потому, что мог быть там (или мог думать о нем), не встречая серьезного сопротивления со стороны его прошлого. В общем русле знаний о Востоке и под при крытием зонтика западной гегемонии над Востоком с конца XVIII века появился комплексный Восток, пригод ный и для изучения в академической среде, и для экспо зиции в музеях, для реконструкции в колониальной адми нистрации, для теоретической иллюстрации в антрополо

* Hay, Denys. Europe: The Emergence of an Idea. 2nd ed. Edinburgh: Edinburgh University Press, 1968.

16

гических, биологических, расовых и исторических дис сертациях о человечестве и Вселенной, для примеров в экономических и социологических теориях развития, ре волюции, культурной личности, национального и религи озного характера. Кроме того, имагинативное исследова ние Востока основывалось более или менее исключитель но на полновластном западном сознании, из неоспори мой центральности которого появился восточный мир — вначале в соответствии с общими идеями о том, кто или что такое восточный человек, затем в соответствии со скрупулезной логикой, направляемой не одной только эмпирической реальностью, но и сонмом желаний, ре прессий, инвестиций и проекций. И если можно говорить о великих, подлинно научных ориенталистских работах, таких как «Арабская хрестоматия» («Chrestomatie arabe») Сильвестра де Саси или «Сообщение о нравах и обычаях современных египтян» Эдварда Уильяма Лэйна, то следу ет отметить, что расовые идеи Ренана и Гобино исходили из того же импульса, что и большинство викторианских порнографических романов (см. их анализ в книге Стиве на Маркуса «Сладострастный турок»*).

И тем не менее следует постоянно задавать себе вопрос, что в ориентализме важнее: попирающая массу материала общая совокупность идей, неоспоримо пропитанных иде ей европейского превосходства, разного рода расизма, империализма и тому подобное, догматическими взгляда ми по поводу «восточного человека» как своего рода иде альной и неизменной абстракции, или куда более разно образная работа, проделанная бесчисленными отдельны ми авторами, которых можно взять в качестве отдельных примеров индивидов, имеющих дело с Востоком. В опре деленном смысле обе эти альтернативы — общая и част

* Marcus, Steven. The Other Victorians: A Study of Sexuality and Pornography in Mid Nineteenth Century England. 1966; reprint ed. N. Y.: Bantam Books, 1967. P. 200–219.

17

ная — представляют собой два подхода к одному и тому же материалу: в обоих примерах приходится иметь дело с пионерами в этой сфере, такими как Уильям Джонс, и ве ликими художниками, как Нерваль или Флобер. И поче му же нельзя воспользоваться обоими этими подходами вместе или же по очереди? Не существует ли явной опас ности искажения (точно того типа, к какому всегда был склонен академический ориентализм), если систематиче ски придерживаться либо слишком общего, либо слиш ком специфического уровня описания?

Мне хотелось бы избежать искажений и неточностей, или, скорее, неточностей определенного рода, обусловлен ных излишне догматичной генерализованностью или из лишней позитивистской локализованностью внимания. Пытаясь совладать с обеими этими проблемами, я стремил ся работать с тремя основными аспектами нашей совре менной реальности, которые, как мне кажется, указывают выход из отмеченных выше методологических затрудне ний. Иначе эти затруднения могут увести нас в первом слу чае в грубую полемику на столь неприемлемо обобщенном уровне описания, что это не будет стоить затраченных уси лий, а во втором случае — в разработку детализированной и атомистичной серии анализов ценой утраты возможности выхода на общие линии силы, формирующей это поле и придающей ему характерную убедительность. Как можно учесть индивидуальность и примирить ее с ее разумным, но ни в коем случае не пассивным или просто диктаторским общим и гегемонистским контекстом?

III

Я упомянул ранее о трех аспектах моей текущей реаль ности, настало время пояснить и кратко их обсудить так, чтобы было ясно, каким образом я пришел к такому роду исследования и письма.

18

1. Различие между чистым и политическим знанием. Легко и просто утверждать, что знание о Шекспире или Вордсворте не является политическим, тогда как знание о современном Китае или Советском Союзе таковым яв ляется. Лично я формально и профессионально отно шусь к разряду «гуманитариев», наименование, которое обозначает, что полем моей деятельности является гума нитарное знание, а потому навряд ли там может быть нечто, связанное с политикой. Конечно, все эти ярлыки и термины здесь полностью лишены всякого рода нюан сов, однако общая мысль, мне кажется, ясна. Одна из причин, по которой можно утверждать, что пишущий о Вордсворте гуманитарий или специализирующийся на Китсе редактор не имеют никакого отношения к поли тике, состоит в следующем: что бы он ни делал, это ни как не повлияет на реальность в повседневном смысле слова. Ученый же, чьим полем деятельности является советская экономика, работает в напряженной сфере, затрагивающей правительственные интересы, а его по тенциальный продукт в виде результатов исследований или рекомендаций может быть использован политика ми, государственными чиновниками, институциональ ными экономистами или экспертами секретных служб. Различие между «гуманитарием» и теми, чья работа име ет политические импликации или политическую значи мость, можно расширить далее за счет утверждения, что политический оттенок первого не имеет существенного значения для политики (хотя и может иметь большое значение для его коллег по цеху, могущих протестовать против его сталинистских, фашистских или же излишне либералистских взглядов), тогда как идеологический спектр последних непосредственно вплетен в исследуе мый материал. Действительно, экономика, политика или социология в современной академической сфере — это идеологические науки, и уж конечно, они являются «политическими».

19

Тем не менее бóльшая часть производимого на совре менном Западе знания (и здесь я имею в виду прежде все го Соединенные Штаты) вполне убедительно претендует на то, что оно носит неполитический, т. е. научный, ака демический, непредвзятый характер, стоит выше партий ных или ограниченных доктринальных убеждений. Воз можно, с подобными амбициями можно мириться в тео рии, но на практике реальность оказывается куда более проблематичной. Еще никому не удавалось отделить уче ного от обстоятельств его жизни, от его причастности (сознательной или бессознательной) к определенному классу и набору убеждений, социальной позиции, или же просто от его включенности в общество. Это сказывается на его профессиональных занятиях, даже если его иссле дования и их плоды естественным образом направлены на достижение относительной свободы от препонов и пре град грубой повседневной реальности. Ведь существует такая вещь, как знание, которое скорее менее, чем более предвзято, чем производящий его индивид (со всеми его запутанными и замутняющими суть дела обстоятельства ми). И все же такое знание не становится тем самым непо литическим автоматически.

Действительно ли дискуссии по литературе или класси ческой филологии исполнены политического смысла или нет — этот серьезный вопрос я пытался подробно рассмот реть в другом месте.* Сейчас меня интересует вопрос о том, как общее либеральное убеждение, будто «истинное» зна ние стоит принципиально вне политики (и наоборот, что откровенно политическое знание не может быть «истин ным») затемняет высоко (хотя и неотчетливо) организо ванные политические обстоятельства, складывающиеся в ходе производства знания. Трудно говорить об этом сего дня, когда прилагательное «политический» используется

* См. мою работу: Criticism Between Culture and System. Cam bridge, Mass.: Harvard University Press (в печати).

20

как ярлык при дискредитации любой работы, бросающей вызов правилам якобы надполитической объективности. Мы можем сказать, во первых, что гражданское общество признает градации политической значимости в различных областях знания. Отчасти придаваемая той или иной об ласти политическая значимость в данной исходит из воз можности ее непосредственного перевода в экономиче ские термины; но по большей части политическая значи мость зависит от близости такого знания к явным источникам власти в политическом обществе. Так, вполне вероятно, что экономическое исследование энергетиче ского потенциала Советского Союза в долговременной перспективе и его воздействия на обороноспособность проводится по заданию министерства обороны, и тем са мым оно приобретает своего рода политический статус, немыслимый для исследования раннего творчества Тол стого, которое частично финансируется каким нибудь фондом. И тем не менее с точки зрения гражданского об щества оба эти исследования относятся к одной и той же области — исследованию России, хотя при этом одну рабо ту может выполнять крайне консервативный экономист, а другую — радикальный историк литературы. Моя позиция состоит в том, что «Россия» в качестве общего предмета имеет политический приоритет над более тонкими разли чениями, такими как «экономика» или «история литерату ры», потому что политическое общество в смысле Грамши простирается и в такие сферы гражданского общества, как академические исследования, и насыщает их непосредст венно связанными с собой смыслами.

Я не хочу более оставаться только на общетеоретиче ской почве: мне кажется, что ценность и достоверность моей позиции можно продемонстрировать и более кон кретным образом. Например, Ноам Хомский изучал ин струментальную связь между вьетнамской войной и поня тием объективности в гуманитарном знании в том его виде, как оно использовалось для сокрытия субсидируе

21

мых государством военных исследований.* Ныне, по скольку Англия, Франция, а с недавних пор и Соединен ные Штаты являются имперскими державами, их полити ческое общество придает гражданскому обществу своего рода импульс, в некотором смысле политически обуслов ливает его там и тогда, когда речь идет об их имперских интересах за рубежом. Не думаю, например, что можно было бы счесть противоречием утверждение, что интерес англичанина к Индии или Египту в конце XIX века так или иначе был обусловлен их статусом британских коло ний. Может показаться, что это совершенно не то же са мое, что утверждение, будто все академическое знание об Индии и Египте каким то образом несет на себе отзвук, испытывает влияние и попирается этим вопиющим поли тическим фактом — и тем не менее именно это и я утвер$ ждаю в данном исследовании ориентализма. Если верно, что никакое производство знания в гуманитарных науках не может игнорировать или отрицать тот факт, что на его автора оказывают влияние обстоятельства его жизни, то гда так же верно и то, что занимающийся исследованием Востока европеец или американец не может отрицать ос новные обстоятельства своей действительности. А именно того, что он подходит к Востоку прежде всего как европе ец или американец, и лишь затем как индивид. И в дан ной ситуации быть европейцем или американцем — дело далеко не второстепенное. Это означало и означает поны не (причем данное обстоятельно осознается, хотя и смут но), что этот некто принадлежит к державе, имеющей оп ределенные интересы на Востоке, и что более важно, он принадлежит к той части света, которая имеет определен ную историю вовлеченности в дела Востока чуть ли не со времен Гомера.

* Прежде всего в его работе: Chomsky, Noam. American Power and the New Mandarins: Historical and Political Essays. New York: Pantheon Books, 1969; его же: For Reasons of State. N. Y.: Pantheon Books, 1973.

22

Но в таком виде данные политические реалии все еще слишком неопределенны и общи для того, чтобы вызвать действительный интерес. С этим согласится всякий, и во все не обязательно признавать при этом, что нечто подоб ное имело существенный смысл, например для Флобера при написании романа «Саламбо» или для Г. А. Р. Гибба (Gibb) в ходе его работы над книгой «Современные тен денции в исламе». Дело в том, что слишком велика дис танция между этим крупным доминирующим фактом, как я его описал, и деталями повседневной жизни, управляю щими текущей дисциплиной художественного или гума нитарного научного текста в процессе его создания. Одна ко если с самого начала отказаться от мысли о том, что «крупные» факты, как, например, имперское господство, можно механическим и детерминистским образом прило жить к таким сложным вопросам, как культура или идеи, мы подойдем к весьма интересного рода исследованию. Моя идея состоит в том, что европейские и американские интересы на Востоке носили политический характер, судя по некоторым явным историческим признакам, о кото рых только что шла речь, но именно культура породила этот интерес, который динамично действует наряду с от кровенными политическими, экономическими или воен ными соображениями. В итоге Восток оказывается тем разнообразным и сложным полем, каким он очевидно предстает в той области, которую я называю ориентализ мом.

А потому ориентализм не есть ни только лишь полити ческое образование или сфера, пассивно отражаемая культурой, гуманитарной наукой или институтами, ни громадное и хаотичное собрание текстов о Востоке, ни выражение и проявление какого то гнусного «западного» империалистического заговора с целью держать «восточ ный» мир в подчинении. Скорее, это распространение гео политического сознания на эстетические, гуманитарные, экономические, социологические, исторические и фило

23