Статья по языкознанию

Вот в общем то возражение, с которым мы имеем основания столкнуться, да, откровенно говоря, и сталкиваемся.

Позволим себе, для легкости, начать именно с последнего из вышеприведенных соображений. В той ревизии, в том пересмотре, которому должно подвергнуться все наследуемое советской наукой, бесспорно, много окажется лингвистических теорий и отдельных положений или бесспорно неприемлемых для нас идеологически, или, во всяком случае, требующих переформулировки. Но может ли попасть в эту категорию идеологического «брака», т. е. под обстрел идеологической ревизии языкознания, такой безобидный материал, как голые исторические формулы сравнительной грамматики (будь то сравнительная грамматика индоевропейских языков или какая-либо иная, хотя бы, напр., тибето-китайских языков)?

¹ Включая сюда, разумеется, и индоевропеистику и совокупность всех прочих компаративных штудий по другим, не-индоевропейским языкам.

272

И неужели же идеологические ревизионеры наши не знают, т. е. не нашли из всего созданного рядом поколений здания европейской лингвистики никаких других отделов (например, из теорий, относящихся к общему языкознанию), которые более нуждались бы в идеологической корректуре, чем такие, напр., формулы звукосоответствий¹, как «в bh-ph//ph//f-/-d//b//б»² и т. д. Ведь буквально с той же обоснованностью можно было бы критиковать на идеологических основаниях и алгебраическую фор мулу а²—b² (а + b)(а — b) и любую эмпирическую формулу химии.

А между тем надо твердо сказать, что именно таковым³ и является материал любой сравнительной грамматики (в частности, индоевропейской), и во всяком случае в таком именно виде мы и настаиваем на его включении⁴ в орбиту необходимых для современного лингвиста дисциплин; а с другой стороны, именно в таком виде он и является объектом современных возражений, в частности возражений со стороны яфетидологии, именно в таком голом виде он и оказывается достаточным, чтоб на основании его отрицать те построения языковой истории, которые строит яфетидология (вот почему яфетидология и обязана пытаться отрицать историческое языкознание).

Итак, главный вопрос сводится здесь исключительно к следующему: насколько бесспорно, насколько несомненно доказано то, что является вышеуказанным материалом компаративистики (или исторического языкознания), так что мы не только можем, но раз с уверенностью можем, то и должны считаться с данными фактами языковой истории (т. е. с тем, напр., что латинские звуки f и d в определенных словах⁵ восходят к одному и тому же древнему звуку, устанавливаемому вышеприведенной формулой «bh-ph//ph//f-/-d//b//б и т. д.», или с тем, что в исходном для эволюции каждого

¹ Или, если хотите, формосоответствий.

²    Формула звукосоответствия между древнеиндийским, греческим, латинским, германским, славянским и т. д., возводимыми к особому индоевропейскому звуку, с большей или меньшей вероятностью определяемому как «б с придыханием».

³  Т. е. сводящимся к ряду эмпирически установленных формулировок конкретных фактов.

⁴ Для полноты оговорим, что такая глава сравнительной грамматики индоевропейских языков (в целях краткости останавливаемся в качестве примера лишь на индоевропеистике), как «Индоевропейские древности», содержащая попытку восстановления доисторического культурного быта по компаративно-языковым фактам, нуждается в пересмотре с точки зрения социологической. Однако «правка» эта должна будет прийтись именно на неязыковые объяснения языковых фактов, которые в сущности здесь только и относятся к лингвистике как таковой. В вопросе «об овце в данном доисторическом быту» на долю сравнительной грамматики принадлежит, строго говоря, только соответствие «avi-h // ois // ovis // avis //овь-ца и т. д.», а в рассуждениях о том, что собственно делали с овцой предки индоевропейцев, лингвист по сути дела уже перестает быть лингвистом и становится историком материального быта.

⁵ В каких именно — это опять-таки строго указывается: в тех, соответствия которым из других языков повторяют данную (вышеприведенную) формулу звукосоответствия.

273

из данных языков состоянии было слово со значением «овца», звучавшее в виде owi-s, и т. п.).

Запомним, между прочим, что, признавая справедливость компаративного метода и его достижений, т. е. реконструируемых им фактов, вроде только что указанных, мы необходимо должны отрицать правильность тех построений (по истории звуков, слов и языков в целом), которые выставляет яфетидология, и наоборот.

Итак, есть ли у нас уверенность считать факты, устанавливаемые компаративистикой (индоевропейской или иной), действительно фактами? Ответ: да, мы имеем эту уверенность считать то, что компаративистика устанавливает, истинным — в тех пределах, в которых сама компаративистика определяет это в каждом отдельном случае — как истинное, и вправе считать более или менее вероятным то, что определяется и самой компаративистикой как гипотетическое.

Дело в том, что наряду с вполне очевидными — которые нельзя не признать — фактами в числе реконструируемых для языкового прошлого явлений могут проглядывать и такие, которые при данном состоянии исходного для реконструкции материала (т. е. известных нам позднейших языковых фактов) нельзя еще считать доказуемыми. При этом весьма часто то, что было догадкой для компаративистов прошлых поколений, для нас становится уже уверенностью.

Словом, здесь с соотношением бесспорного и гипотетического дело обстоит так же, как и во всякой другой эмпирической науке, напр, ботанике, палеонтологии и т. д. И это, конечно, нисколько не может служить поводом для сомнений в компаративистике как в целом, поскольку метод ее позволяет точно разграничивать гипотетическое от не-гипотетического (и более того: даже устанавливать степень вероятности и степень приблизительной точности для гипотетически высказываемых положений). Мы, собственно говоря, могли бы поэтому и вовсе не упоминать про наличие гипотетически устанавливаемого, условившись говорить только о том, что определяется как доказуемое.

Нужно ли мне брать здесь на себя громоздкую задачу излагать доказательства того, что компаративный метод дает возможность устанавливать истинную языковую историю и что те факты языковой истории, которые собраны конкретными компаративными дисциплинами, действительно истинны? Доказательства эти изложить было, бы, конечно, нетрудно, хотя это и потребовало бы довольно много места. Думаю, однако, что браться за эту утомительную роль — доказывать, что2x2=4, а 4x4= 16¹ и т. д., не так уж нужно, раз

¹ Ибо столь же очевидным было бы и следующее рассуждение: если дан ряд однозначащих слов: др.-инд. avi-h // rpeч. ois (более древн. owis // лат. ovis// лит. avis // древнерус. овь-ца (или овь-нъ), и звуковые совпадения между ними не есть случайность, а повторяются в массе рядов других слов в виде тех же звукосоответствий между данными языками, то все однозначащие слова данного ряда (т. е. со значением «овца») являются родственными, т. е. восходят к одним и тем же

274

есть другой способ познакомить с ними — отослать читателя к непосредственному штудированию какой-либо сравнительной грамматики (той же индоевропейской, или финно-угорской и т. д.). Если бы кто-либо стал сомневаться в истинности фактов, собранных в анатомии человека, я полагаю, лучший способ разрушить эти сомнения был бы именно в том, чтобы заняться самому анатомией человека. То же, конечно, и в отношении исторических (в широком смысле) дисциплин, как, напр., сравнительной анатомии, или хотя бы палеонтологии. То же и для лингвистики в целом и для исторической лингвистики.

Итак, вместо трактата о доброкачественности компаративного метода (трактата, который — если только от него требовать достаточной полноты — невольно должен был бы приблизиться к изложению нескольких отделов той или другой сравнительной грамматики) я позволяю себе ограничиться лишь двумя побочными доказательствами или иллюстрациями этой его доброкачественности.

1.  Верность компаративных выводов (в области конкретной языковой истории) нередко подтверждается последующими (после данных выводов) находками текстов.

Вот пример из древнегреческой эпиграфики. На основании компаративных данных восстанавливается в качестве промежуточного и диалектического для истории греческого языка этапа некая форма, которая «должна была существовать», хотя нигде, ни в литературных текстах, ни в диалектических надписях, она не встречается (в частности, напр., форма первого лица сослагательного наклонения на -оа). Проходит несколько лет или десятилетий, и новая эпиграфическая находка подтверждает наличие этой формы (т. е. действительно обнаруживается написание данной формы).

2.   Блестящим примером поверки компаративного метода может, наконец, служить вся грамматика романских языков, праязыком к которым является, как известно, латинский язык. Приложив к словарному и грамматическому материалу романских языков (итальянского, французского и т. д.) аппарат компаративного метода реконструкции, т. е. делая те выводы об исходном (праязыковом) состоянии для данного материала¹, которые диктуются лингвистической методологией как неизбежные, лингвист получает в итоге совокупность реконструированных (в качестве праязыковых для романских) слов и форм, в которых нельзя не узнать слов и форм латинского языка, и именно той самой так наз. «вульгарной латыни», т. е. разговорного латинского языка определенной эпохи, который и был разнесен в процессе римской колонизации по странам романской Европы и к которому, таким образом, восходят романские языки. Иначе говоря, о латинском языке, о его звуковом со-

явлениям, имевшим место в прошлом состоянии каждого из данных языков (а именно — к наличию формы *ovi-s со значением «овца» и в предке др.-индийского, и в предке греческого, и латинского, и литовского и т. д. языков).

¹ Т. е. для сопоставляемых друг с другом итальянских, французских, испанских и т. д. слов и форм.

275

ставе, о словаре и — до известной степени — о его грамматических формах можно было бы составить себе представление и в том случае, если бы, вопреки действительному положению дела, до нас не дошло ни строчки из латинской (римской) литературы и эпиграфики: латынь была бы тогда восстановлена компаративным путем. Тогда же (т. е. теперь), когда, наоборот, мы знаем латинский язык, как таковой, непосредственно, и убеждаемся, что теоретически восстанавливаемые слова и формы действительно совпадают со словами и формами, которые мы встречаем у латинских авторов, это дает нам право сказать, что компаративный метод есть действительно надежный и верный метод.

По поводу только что сделанной нами ссылки на латынь и романские языки нужна, впрочем, некоторая оговорка: в области морфологии сравнительная грамматика романских языков дает нам далеко не полные указания относительно той системы форм, которую мы привыкли находить в грамматиках латинского языка: в частности, не удается полностью реконструировать латинскую деклинационную систему (систему склонений) благодаря тому, что латинское склонение не уцелело ни в одном из романских языков (уступив свои функции новообразованиям), оставив в них только отдельные падежные формы в виде пережитков (напр., от лат. homo во французском уцелели лишь два падежа: именительный в видеon и винительный в виде homme; от большинства же латинских существительных французский сохранил только одну падежную форму). Оговорка эта нисколько, однако, не изменяет нашей принципиальной оценки компаративного метода. Не говоря уже о том, что громадным достижением являлось бы в принципе и восстановление части грамматической системы или даже только восстановление словаря без грамматической системы, надо обратить внимание на следующее: компаративным методом восстанавливается не раннее, а, наоборот, самое позднее состояние того языка, который оказывается праязыком для семьи данных сличаемых между собою языков, т. е. состояние уже в эпоху распада этого языка (иначе говоря, в тот момент, с которого начинается индивидуальная история каждого из языков-потомков). А так как исходным пунктом, или праязыком, для романских языков является именно не книжная или классическая латынь Цезаря и Цицерона, а более поздняя живая речь, то реконструкция возможна, оказывается, лишь в пределах последней. В вульгарной же, позднейшей латыни (на том этапе, когда она уже готова разорваться на ряд языков), несомненно, уже начат был и уже протекал тот процесс утраты склонения, который далее продолжался и в отдельных романских языках¹.

¹ Тем не менее мы все-таки должны взять на учет то обстоятельство, что на всю совокупность фактов, характеризующих некий язык, восстановляемый на правах праязыка некой языковой семьи, мы отнюдь не должны надеяться в результате приложения компаративного метода. Всегда может иметь место такой случай, что некое явление или даже ряд явлений вымрет вдруг во всех членах данного семейстра, и потому не окажется данных для его восстановления

276

3. Исследователю той или иной группы родственных языков нередко выпадает на долю делать предсказания относительно еще неизвестных ему лично фактов одного из этих языков на основании изучения других (или другого). Приведу следующие конкретные случаи из моей личной практики: когда по ряду нелингвистических¹ соображений я обратил внимание на возможность родства² японского языка с так наз. «аустронезийскимю (малайскими -f- полинезийскими + меланезийскими), я вовсе еще не был знаком ни с одним из аустронезийских, не знал даже самых употребительных слов ни на каком из малайских (а тем более полинезийских и т. д.) языков. Тем не менее на основании фактов одного лишь японского (восстанавливая древнеяпонские формы на почве сравнительного изучения отдельных японских диалектов) я мог высказать следующего рода положения:

1) если в малайских (и других аустронезийских) языках слово «дерево» звучит в виде *каjи или *kauj, то эти языки — в родстве с японскими;

2)  если в малайских (и других аустронезийских) языках слово «огонь» звучит в виде *apuj или, может быть, *api (из более древнего apuj), то эти языки — в родстве с японским;

3)  если в малайских (и пр.) есть ставимый перед прилагательными основами префикс та, то эти языки — в родстве с японским.

Повторяю, что о том, как в действительности звучат по-малайски эти слова (или префикс), я не имел понятия. Лишь только тогда, когда эти предположения были высказаны, я обратился к учебнику тагальского языка (одного из малайских) и к книге Габеленца по меланезийским языкам и в действительности нашел в них:

1) «дерево» — по-малайски (тагальски) kaju, в известных меланезийских языках — gaj (чит. «нгаи»);

2)  «огонь» — по-тагальски apuj, а в разных полинезийских языках: api, afi, ahi;

3)  префикс та имеется как в малайских, так и полинезийских и пр. (и притом, в частности, и в таких именно конструкциях, какие, на правах единственно уцелевших — из форм с данными префиксами, я нашел в японском языке³).

в праязыке (из нуля нельзя восстанавливать качественно определяемых величин). На практике, однако, гораздо более существенной оказывается следующая помеха, ставящая преграды применению компаративного метода: из n-ного числа прямых потомков некоего древнего языка (т. е. праязыка данного семейства) уцелевают до нашей эпохи или сохраняются в виде письменных (литературных или эпиграфических) памятников далеко не все, а обычно лишь немногие; остальные вымерли, не оставив после себя никаких следов. И в таких условиях у нас, конечно, гораздо менее ограниченные условия для точности и богатства компаративных выводов.

¹ В частности, антропологических, географических и др.

² Хотя частичного (т. е. с допущением гибридного происхождения японского языка).

³ Именно в так называемых «интенсивах»: яп. ма-ккуро («черным-черно») и т. п. — ср. тагальск. ма-бутингбутинг, илоканск. ма-саксакит и т. д. (Под-

277

Между тем дело было здесь вовсе не в непосредственном совпадении японских современных языковых фактов (т. е. слов «дерево», «огонь» и т. д.) с названными мною (предположительно) аустроне-зийскими¹, а в возможности сделать на основании обычных приемов компаративного метода некоторые (в общем, довольно простые) выкладки, чтобы получить то состояние, которое являлось праязыковым для совокупности японских (и рюкюских) говоров и которое, таким образом, должно было бы или совпадать, или быть близким к аустронезийским фактам в том случае, если японские и аустронезийские слова восходят, в свою очередь, к общему источнику.

Как видно из этого примера, мне удалось назвать конкретные слова (и грамматическое явление) из языков, о которых я фактически не имел никакого представления (кроме гипотетической лишь идеи о том, что по географическим и т. п. данным в них есть шансы ожидать встречи с родственниками японского языка). И, конечно, если бы тот метод, которым я в выводе вышеуказанных (предположенных мною) форм руководствовался, был бы неверным методом, не было бы возможности сделать такое «предсказание».

Подобные случаи (случаи «предсказаний» относительно неизвестных еще исследователю слов и форм такого-то и такого-то языка) в компаративно-лингвистической практике оказываются далеко не единичными: каждый из исследователей сталкивался с ними и имел, таким образом, возможность самым осязательным образом убедиться в надежности компаративного метода².

робности об этом — в моей статье «Одна из японо-малайских параллелей» в «Известиях Академии наук», 1919).

¹  Это ясно будет, если я приведу те японские формы, на основании которых мною были сделаны вышеуказанные заключения:

1) «дерево» по-японски — ки, в сложных же словах — ко; в рюкюском же-(ближайшем родственнике или даже, если хотите, диалекте японского языка) — ки (но не ни, как должно было бы быть, если бы ки было праязыковой формой);

2)  «огонь» по-японски — хи, в сложных же словах — хо, кроме того, имелись в виду еще следующие данные: форма апи — в айнском (очевидно, заимствованная из древнеяпонского), форма annz — в «детском языке» в южнояпонских говорах и, наконец, глагол аог-у — «веять» — древняя форма афуг-у и древнее значение «раздувать огонь», буквально же «огнить»;

3)  префикс ма имеется в японских «интенсивах», например ма-ккуро — «черным-черно» от куро — «черный» и т. п.

² Охотно допускаю, что возможность указанного рода «предсказаний» принадлежит не одному только компаративному методу (обращаясь опять-таки к своей личной практике, я могу указать хотя бы на то, что я определил неизвестное мне до тех пор слово турецких языков, именно слово «стрела» в виде oq или uq на основании не компаративных уже приемов, а просто на основании рассмотрения букв орхонского алфавита, в частности одной из четырех букв К), но именно и можно считать такую возможность «предсказаний» (и предсказаний, локализующих, разумеется, предполагаемые факты в определенной языковой среде и эпохе) критерием для всякого метода, претендующего на научное значение.