соцт / Хьюз Работа и человеческое я

133

амбиции кажутся подвижными, а не фиксированными на незыблемых и четко определенных целях. Эти карьеры противоположны бюрократическим карьерам, где шаги, предпринимаемые в целях продвижения по службе, ясно и строго расписаны, равно как прерогативы каждой должности и ее место в должностной иерархии1. Возможно, есть тенденция, ведущая нашу социальную структуру в сторону ригидности и, соответственно, делающая пути к различным позициям более ясно определенными. Такая тенденция сделала бы более судьбоносным каждый поворотный пункт в персональной карьере. Она могла бы также потребовать от индивидов урезать их представления о себе до более четких, более конвенциональных и, возможно, более мелких паттернов.

Но как бы ни обстояло дело, можно ожидать, что изучение карьер

– т.е. движущейся перспективы, в которой персоны ориентируют себя относительно социального порядка, и типичных цепочек и сцеплений должностей – раскроет природу и «работающую конституцию» общества. Институты – всего лишь формы, в которых протекает коллективное поведение и коллективное действие людей. В ходе карьеры персона находит себе место в этих формах, ведет активную жизнь в отношении других людей и интерпретирует смысл той единственной жизни, которую ей суждено прожить.

Пер. с англ. В.Г.Николаева

2003.04.017. ХЬЮЗ Э.Ч. РАБОТА И ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ «Я».

HUGHES E. C. Work and self // Social psychology at the crossroads / Ed. by Rohrer J. H., Sherif M. – N.Y.: Harper & Row, 1951.

Есть общества, где обычай или санкционированное правило определяют, какой работой человек данного статуса может заниматься. В нашем обществе по крайней мере одно мощное течение в идеологии

1 Мангейм ограничил бы термин «карьера» такого рода вещью. Успех в карьере, как он говорит, может мыслиться только как Amtskarriere [официальная карьера]. На каждом ее этапе человек получает некоторый комплект престижа и власти, величина которого известна заранее. Лейтмотив такой карьеры – гарантированность; непредвиденное редуцируется почти до нуля (Mannheim K. Über das Wesen und die Bedeutung des wirtschaftlichen Erfolgstreben // Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik. – 1930. – Bd. LXIII. – S. 458 ff.).

134

устанавливает, что человек может делать любую работу, которую он компетентен делать, или даже что он имеет право на обучение и опыт, необходимые для достижения компетентности в любом виде работы, который он сделал целью своих устремлений. Равенство возможностей формулируется у нас в значительной степени в терминах права на вхождение в любой род занятий, какой только понравится. Хотя до конца эту веру мы не практикуем, мы – народ, культивирующий целеустремленность. Огромная часть нашей целеустремленности облекается в форму приобретения подготовки к таким видам работы, которые несут в себе больше престижа, чем те, которыми были заняты наши отцы. Таким образом, работа человека – это одна из тех вещей, по которым о нем судят, и, разумеется, одна из важнейших вещей, по которым он судит о себе сам.

Многие люди в нашем обществе работают в именованных родах занятий. Их названия – своего рода ярлыки, комбинация ценника и визитной карточки. Иной раз достаточно услышать случайный разговор, чтобы понять, насколько эти ярлыки важны. Прислушайтесь к торговому агенту, говорящему в ответ на вопрос, чем он занимается: «Я занимаюсь продажами», – или: «Я занимаюсь продвижением товара на рынке», – а не: «Я продаю сковородки». Школьные учителя иногда превращают преподавание в школе в образовательную работу, а воспитание молодых оболтусов и сопровождение классов на экскурсиях – в работу с личным составом. Ведение уроков в воскресной школе преобразуется в религиозное образование, а секретарь отделения YMCA занимается «групповой работой». Социальные ученые особо подчеркивают в своем названии научное окончание. Эти ограждающие утверждения, в которых люди подбирают самое благозвучное из нескольких возможных названий своей работы, предполагают аудиторию. И одна из важнейших вещей, касающихся любого человека, – это как раз его аудитория или его выбор нескольких наличных аудиторий, которым он может адресовать свои притязания на то, что он чего-то стоит.

Этих замечаний должно быть достаточно, чтобы привлечь внимание к тому, что работа человека – это одна из важнейших частей его социальной идентичности, его Я и, по сути, его судьбы в той единственной жизни, которую ему предстоит прожить, ведь в выборе рода занятий есть нечто почти столь же необратимое, как в выборе супруга. И поскольку язык, которым говорят о работе, так сильно нагружен ценностными и престижными суждениями, а также

135

оборонительным выбором символов, нас не должно удивлять, что понятия социальных ученых, изучающих работу, несут аналогичную нагрузку, ибо связь социально-научных понятий с народной речью остается тесной, невзирая на все наши попытки их разделить. Разница же состоит в том, что если в народной речи ценностная нагрузка естественна

иуместна (ведь сокрытие и эго-защита относятся к самой сути социальных взаимодействий), то в научном дискурсе ценностно нагруженные понятия становятся шорами. И одна из проблем метода при изучении трудового поведения заключается в том, что люди, обладающие наибольшими знаниями о данном роде занятий (скажем, медицине), у которых, следовательно, должны браться данные для анализа, – это люди, вовлеченные в данный род занятий. Они могут соединять в себе самое изощренное и сложное оперативное знание соответствующих социальных отношений с весьма сильно мотивированным подавлением и даже вытеснением глубочайших истин об этих отношениях, а в родах занятий более высокого статуса – еще и с незаурядным вербальным умением оставлять эти отношения недоступными для мышления и обсуждения других людей. Отчасти это делается за счет использования при обсуждении их работы ценностно нагруженных слов и настаивания именно на этих словах.

Позвольте мне для иллюстрации тезиса, что понятия могут быть шорами, вкратце поделиться с вами моим собственным опытом изучения родов занятий. Возможно, одна из причин того, что мы, социальные ученые, легко попадаем в их ловушку, состоит в том, что многие из таких родов занятий имеют более высокий статус по сравнению с нашим.

Моей первой вылазкой в поле было исследование агентов по продаже недвижимости в Чикаго. Эти люди, одержимые духом конкуренции, находились как раз в той точке своего путешествия к респектабельности, в которой желали подчеркнуть отход от прежней торгашеской подозрительности друг к другу и переход к профессиональной установке, предполагающей уверенность друг в друге

ипритязание на доверие публики. Я начинал исследование с намерением найти ответ на привычный вопрос: «Являются ли эти люди профессионалами?» Вопрос был ложный, ибо понятие «профессия» в нашем обществе является не столько описательным термином, сколько обозначением ценности и престижа. Снова и снова происходит то, что люди, практикующие некоторый род занятий, пытаются пересмотреть представления, которые их различные публики имеют относительно

136

этого рода занятий и людей, в него вовлеченных. Делая это, они также пытаются пересмотреть собственное представление о себе и своей работе. Образец, который эти роды занятий ставят перед собой в качестве цели, – это образец «профессии»; таким образом, термин «профессия» является символом желаемого представления о собственной работе и, стало быть, о собственном Я. Движение в направлении «профессионализации» рода занятий является, таким образом, коллективной мобильностью некоторых из тех, кто в этот род занятий вовлечен. Одна из целей этого движения – избавить род занятий от тех, кто недостаточно мобилен, чтобы идти в ногу с изменениями. Есть два возможных вида профессиональной мобильности. Один – индивидуальный. Индивид делает некоторое множество выборов и достигает мастерства, позволяющего ему подняться на некоторую позицию в профессиональной и, следовательно, как он надеется, в социальной и экономической иерархии. Его выбор ограничен несколькими условиями, в т.ч. социальным знанием, которым он располагает на момент принятия критического решения (для разных видов работы этот момент различен).

Другой вид профессиональной мобильности – это мобильность группы людей, включенных в род занятий, т.е. самого рода занятий. Он имел важное значение в нашем обществе, где произошли великие изменения в технологии и где этому сопутствовали увеличение числа новых родов занятий и изменение техники и социальных отношений в старых. Ныне порою случается, что к тому времени, когда человек обладает всем социальным знанием, необходимым для как можно более толкового выбора рода занятий, он уже оказывается привязан к какому-то и всерьез в него вовлечен. Насколько сильно это может влиять на тягу к профессионализации родов занятий, я не знаю. Подозреваю, что такой мотив возникает. Во всяком случае, для нашего общества обычное дело, когда группы, объединенные родом занятий, поднимают свой род занятий на более высокую ступень в иерархии, превращая его в профессию. Не буду описывать здесь этот процесс. Укажу лишь, что в своих исследованиях от ложного вопроса «Является ли данный род занятий профессией?» я перешел к вопросам более фундаментальным: «При каких обстоятельствах люди некоторого рода занятий пытаются превратить его в профессию, а самих себя – в профессионалов?» и «Посредством каких шагов они пытаются породить идентификацию со своим ценимым образцом?».

137

Даже с этой новой ориентацией термин профессия продолжал сохранять свое зашоривающее воздействие. Ибо, когда я начал читать курсы и вести семинары по родам занятий, я использовал целый набор понятий и заголовков, пагубно отражавшихся на понимании того, что такое трудовое поведение и трудовые отношения. Одним из них было понятие «кодекс этики», которое все еще подталкивало к сортировке людей на хороших и плохих. Только когда мне представился случай провести исследование расовых отношений в промышленности, я, как мне кажется, наконец избавился от этой предвзятости в используемых понятиях. Чернокожие промышленные рабочие, бывшие главным объектом нашего исследования, выполняли виды работы, имевшие наименьший престиж и связанные с наименьшими притязаниями; тем не менее оказалось, что даже в низших родах занятий люди развивают коллективные притязания на то, чтобы придать своей работе и, следовательно, самим себе ценность в глазах друг друга и в глазах посторонних.

Именно благодаря этим людям мы узнали, что общая облагораживающая рационализация людей во всех позициях трудовой иерархии, за исключением самой верхней, принимает следующий вид: «Мы, занимающие эту позицию, спасаем людей, занимающих позицию непосредственно над нами, от их собственных ошибок». Представление человека о том, что он спасает человека, обладающего более признанным умением и, несомненно, более признанным престижем и властью по сравнению с ним, от его ошибок, доставляет особое удовлетворение. Итак, в трудовой организации складываются правила взаимной защиты между лицами, относящимися к данной категории и данному рангу, и между рангами и категориями. Если использовать термин «кодекс этики», мы скорее всего так и не увидим истинную природу этих правил. Эти правила с необхо-димостью имеют отношение к ошибкам, ибо в самой природе работы заложено, что люди допускают ошибки. Вопрос о том, как справляются с ошибками, проникает гораздо глубже, чем любой вопрос, содержащий понятие «профессиональная этика», как обычно его понимают. Ибо при выявлении того, как справляются с ошибками, мы неизбежно подбираемся к фундаментальным психологическим и социальным механизмам, благодаря которым люди могут продолжать вести свои дела, жить с другими и с самими собой, зная, что то, что для них в их профессиональных ролях является повседневной рутиной, может быть для других судьбоносным, и зная, что их рутинные ошибки,

138

причем даже те ошибки, на которых они учатся, могут затронуть в решающих точках другие жизни. Это отчасти проблема рутинного обращения с кризисами других. Люди низших рангов, следовательно, пользуются мощным психологическим оружием, когда рационализируют свою ценность и незаменимость как нечто, заложенное в защите ими лиц высших рангов от их ошибок. На мой взгляд, почти трюизм, что люди, принимающие больше ответственности и полномочий, должны быть людьми, способными смело смотреть в лицо допущенным ошибкам, в то время как скрупулезность в делах отходит на второй план. Между тем, насколько мне известно, это не принимается всерьез во внимание в исследованиях социальной драмы работы.

Правила, которые создаются людьми для регуляции своего поведения на работе, охватывают, разумеется, иные проблемы, нежели проблема ошибок. В сущности, эти правила классифицируют людей, ибо для того, чтобы определить ситуации и надлежащее поведение в ситуациях, необходимо приписать роли вовлеченным людям. Таким образом, к числу важнейших элементов правил относится установление критериев, позволяющих опознавать действительного сотрудника и определять, кто надежен и кого, возможно, даже нужно посвятить в мы группу (in-group) ближайших равных, а кого необходимо удерживать на некотором расстоянии. Эта проблема обычно прячется от внимания термином «коллеги» (colleague-ship), который, хотя его этимология идеально подходит для рассматриваемого дела, заключает в себе представление о высшем статусе или респектабельности. (В догитлеровской Германии социал-демократические рабочие называли друг друга «товарищ». Христи-анские профсоюзы настаивали на термине «коллега».)

Позвольте мне назвать еще один ценностно нагруженный термин, который может зашоривать наш взгляд при изучении социальной психологии работы, а именно «ограничение производительности». Этот термин содержит ценностное допущение иного рода: допущение, будто есть человек, знающий и имеющий право определять правильный объем выработки для других людей. Если кто-то делает меньше, то он ограничивает производительность. Мэйо и другие исследователи много сделали для анализа рассматриваемого явления, но Макс Вебер еще сорок лет назад указывал на «торможение» как естественный результат борцовского матча между человеком и его работодателем за ту цену, которую первый должен платить своим телом за получаемую заработную

139

плату. Короче говоря, Вебер говорил о том, что ни один человек не уступает другому без боя полный контроль над прилагаемыми усилиями и особенно над суммой физических усилий, которые он должен прилагать ежедневно. Вместе с тем нет ничего более характерного для человека, чем решительное и даже героическое усилие по выполнению задачи, которую человек каким-то образом воспринял как свою собственную. Я не собираюсь делать абсурдного вывода, будто могла бы быть ситуация, в которой каждый человек был бы своим единственным и полноправным бригадиром. Но, мне кажется, мы могли бы понять социальное взаимодействие, определяющее меру затрачиваемых усилий, если бы держались подальше от терминов, предполагающих, что делать меньше, чем требуется каким-то резонным авторитетом, ненормально.

У вас, несомненно, сложится впечатление, что я обращаюсь с обычным призывом к свободной от ценностей науке, т.е. к нейтральности. У меня нет такого намерения. Наша цель – глубже проникнуть в личную и социальную драму работы, понять социальные и социально-психологические упорядочения и средства, при помощи которых люди делают свою работу терпимой или даже делают ее величественной для себя и для других. Я полагаю, что в значительной мере наша терминология и, следовательно, постановка проблемы ограничивает поле нашего восприятия некоторой претенциозностью и некоторой ценностной нагрузкой. Если говорить конкретно, нам нужно избавляться от любых понятий, мешающих нам увидеть, что коренные проблемы работающих людей везде одинаковы и не зависят от того, выполняют ли они свою работу в лабораториях знаменитого института или в загаженном до безобразия помещении безвестной фабрики. До тех пор, пока мы не сумеем найти точку зрения и понятия, которые помогут нам провести сравнения между старьевщиком и профессором без намерения развенчать одного и превознести другого, мы не сможем наилучшим образом выполнить нашу работу в этой области.

Прикладывая к высокопрестижным профессиям понятия, естественным образом приходящие на ум при изучении людей в самых низких видах работы, можно узнать о них, по всей видимости, так же много, как много мы узнаем о других родах занятий, прилагая к ним понятия, разработанные в связи с высоко ценимыми профессиями. Более того, я пришел к выводу, что изучение любого социального феномена плодотворно начинать в точке наименьшего престижа. И вот почему. Поскольку престиж есть в значительной мере вопрос символов и даже

140

претензий – пусть даже заслуженных, – рядом с престижем всегда имеется тенденция сохранять фронтальную видимость, скрывающую под собой внутреннюю начинку вещей: фронтальную пелену названий, уклончивости, секретности (во многом необходимой секретности). С другой стороны, в менее престижных вещах легче докопаться до сути.

В последние годы несколько моих студентов изучали более или менее низко ценимые занятия: уборщиков в многоквартирных домах, старьевщиков, боксеров, джазовых музыкантов, остеопатов, фармацевтов и т.д. Они делали это во многом благодаря своим связям с данными родами занятий и, возможно, в силу каких-то собственных проблем. Сначала я считал эти исследования просто интересными и информативными, так как они могли кое-что поведать о людях, выполняющих свою неказистую работу; я видел в этом просто американскую этнологию. Теперь я пришел к убеждению, что, хотя проблемы людей в этих направлениях работы так же интересны и важны, как и любые другие, их более глубокая ценность кроется в тех прозрениях, которых они позволяют достичь в отношении трудового поведения во всех и любых родах занятий. Дело не в том, что они позволяют разоблачить других. Вовсе нет. Просто процессы, скрытые в других родах занятий, в этих низко ценимых занятиях гораздо легче увидеть. Здесь мы, возможно, имеем дело с фундаментальной проблемой социальной науки: проблемой нахождения лучшего лабораторного животного для изучения данного ряда механизмов.

Позвольте привести иллюстрацию. Уборщик в многоквартирном доме – это человек, которому приходится ради заработка делать много грязной работы за других. Это очевидно. Он не смог бы этого скрыть, даже если бы захотел. Так вот: каждый род занятий – это не одна, а несколько деятельностей, некоторые из которых составляют в этом деле «грязную работу». Она может быть грязной одним из нескольких способов. Она может быть просто физически неприятной. Она может быть символом унижения, чем-то таким, что ставит под удар чувство собственного достоинства.

Наконец, она может быть грязной работой в том смысле, что каким-то образом идет вразрез с нашими более героическими моральными понятиями. Та или иная грязная работа обнаруживается во всех родах занятий. Трудно даже представить род занятий, в котором бы человек в некоторых повторяющихся обстоятельствах не оказывался практически вынужденным играть роль, которой (как он считает) он

141

должен немного морально стыдиться. Поскольку любой род занятий несет с собой некоторую Яконцепцию, или некоторое представление о личном достоинстве, вероятно, в какой-то момент человек будет чувствовать, что он вынужден делать нечто infra dignitatem. Уборщики в разговоре о своей физически грязной работе оказались весьма откровенными. На вопрос: «Какова самая тяжелая часть вашей работы?»

– они почти по-приятельски отвечали в духе следующей цитаты: «Мусор. Он часто склизкий и воняет. Ну, вы же знаете, некоторые даже смотреть не могут на мусор, если он склизкий. Теперь-то я уже привык, а вот когда начинал, было очень противно». Или вот еще один ответ: «Самая тяжелая? Возиться в грязи перед мусоросжигателем. Это самая скверная вещь на этой работе. Жильцы не помогают, ублюдки поганые. Сегодня с ними говоришь, а завтра опять перед мусоросжигателем навалена куча».

Из второй цитаты ясно видно, что физическое отвращение уборщика – это нечто, имеющее место не просто между ним и мусором, но включающее в себя также и жильца. Жилец – это человек, который больше всего вторгается в повседневную трудовую деятельность уборщика. Именно жилец больше всего мешает его полному достоинства упорядочению своей жизни и работы. Если бы не жилец, который разбил окно, он мог бы вовремя завершить свою регулярную субботнюю уборку; если бы не жилец, который засорил мусоропровод, его бы не вытаскивали с позором для него прямо из-за обеденного стола в тот самый момент, когда он экспансивно предлагал критически посматривающим на него родственникам жены вторую порцию свиных котлет, продолжая тем временем рассказывать о важности своей работы. Именно жилец причиняет уборщику статусные страдания. Физически неприятная часть работы уборщика напрямую втянута в его отношения с другими действующими лицами его трудовой драмы.

В качестве contre coup, именно благодаря мусору уборщик становится судьей над жильцами, которые его третируют, и обретает над ними власть. По кусочкам разорванных писем уборщики узнают о тайных любовных интрижках, по наличию в выброшенном хламе множества невскрытых писем – о нависшей финансовой катастрофе или финансовых махинациях. Они могут уклоняться от требований срочно выполнить какую-то работу со стороны неблагоразумной женщины, о которой они по ее мусору знают, что она, по словам уборщиков, «ходит в тряпье». Мусор дает уборщику все необходимое для своего рода магической власти над этим претенциозным негодяем – жильцом. Я

142

говорю «магическая власть», ибо не возникает даже мысли о том, чтобы кого-то выдать и тем самым превратить это знание в открытую власть. Он охраняет жильца, но, по крайней мере среди чикагских уборщиков, это охрана без любви.

Порассуждайте о том, что можно услышать от людей в некоторых других родах занятий; подумайте, дают ли они такие же откровенные и честные ответы, как уборщики. Я не говорю, да и не думаю, что было бы хорошо, если бы люди во всех родах занятий говорили так свободно о физическом отвращении, как эти люди. Делать это где-либо, кроме как в самом закрытом узком кругу, значит создавать невыносимые ситуации. Но обычно при изучении родов занятий, где практикуется сокрытие, мы об этом забываем, и это создает совершенно ложное представление о проблемах, с которыми приходится сталкиваться в таких родах занятий, и о возможных побочных психологических и социальных продуктах решений, вырабатываемых в отношении проблемы отвращения.

В настоящее время делегирование грязной работы кому-то другому – обычная вещь среди людей. Многие табу чистоты и, возможно, даже многие моральные заповеди зависят в своем соблюдении от успешного делегирования табуированной деятельности кому-то другому. Делегирование грязной работы является также частью процесса профессиональной мобильности. Тем не менее есть виды работ, в том числе некоторые с очень высоким престижем, в которых такое делегирование возможно лишь в ограниченной степени. Грязная работа может быть неотъемлемой частью той самой деятельности, которая наделяет профессию ее харизмой, как, например, работа врача с человеческим телом. В этом случае, как я предполагаю, грязная работа каким-то образом интегрируется в целое и входит в престижную роль лица, выполняющего эту работу. Какую роль в таком случае она играет в драме трудовых отношений, еще предстоит выяснить. Уборщик, между тем, не интегрирует свою грязную работу в какое-либо глубоко удовлетворяющее его определение своей роли, которое могло бы ликвидировать его антагонистическое отношение к людям, с грязью которых он возится. И, кстати говоря, мы нашли причины считать, что одним из глубинных источников антагонизмов в больницах является убеждение людей, занимающих скромные должности, в том, что пользующиеся властью врачи призывают их к выполнению их грязной работы, прикрываясь ролью «лечения больных», хотя ни отблески престижа, ни даже толика денежного вознаграждения не достигают тех,