Литература по Идеологии / Миллер (Дискурсивная природа национализмов)

Алексей Миллер

О дискурсивной природе национализмов

http://www.carnegie.ru/ru/pubs/procontra/55643.htm

Том 2, 1997 год, № 4, Осень – Гражданское общество

От редакции: В т.2 #3 журнала была напечатана статья Виктории Коротеевой

"Существуют ли общепризнанные истины о национализме?"

В развитие темы публикуем статью Алексея Миллера.

ПОНЯТИЕ: Дискурс - отложившийся и закрепленный в языке способ упорядочения действительности и видения мира. Выражается в разнообразных (не только вербальных) практиках, а следовательно, не только отражает мир, но проектирует и со-творяет его.

За последние два десятилетия исследования национализма стали едва ли не самым обширным по объему и богатству интерпретаций направлением наук об обществе. Практически все отрасли гуманитарного знания причастны к развитию этой индустрии - от социологов, политологов и психологов до историков, этнологов и литературоведов. Совершенно естественно, что в своей весьма квалифицированной статье-обзоре литературы о национализме, опубликованной в "Pro et Сontra", Виктория Коротеева не могла охватить необъятное ¹. Моя статья написана не как полемика с ней, хотя некоторые несогласия у нас есть, и я их отмечу, но как дополнение и взгляд с несколько отличной перспективы.

Есть основания полагать, что в 90-е годы обозначились черты нового этапа при изучении национализма, когда, опираясь на достижения предшествующего десятилетия ², новое поколение исследователей сумело более четко, а порой и иначе поставить ряд ключевых вопросов.

Самое важное новшество заключается во введении понятия "националистический дискурс" и осмыслении с его помощью таких привычных, но вызывавших массу проблем категорий, как "нация" и "национализм". Понятие "дискурс", разработанное Мишелем Фуко еще в 60-е годы, до сих пор остается у нас экзотичным. Оно включает в себя общественно принятые способы видения и интерпретации окружающего мира, а также действия людей и институциональные формы организации общества, вытекающие из такого видения. Сам Фуко в "Археологии знания" писал: "Задача состоит не в том - уже не в том, чтобы рассматривать дискурсы как совокупности знаков (то есть означающих элементов, которые отсылают к содержаниям или представлениям), но в том, чтобы рассматривать их как практики, которые систематически образуют объекты, о которых они говорят" ³.

"Нация - именно то, что Фуко называл "дискурсивной формацией" (formation discoursive), а не просто аллегория или плод воображения. Это понятие беременно политической структурой... Национализм - троп (то есть образное выражение. - А.М.) таких феноменов, как "принадлежность", "преданность", но и институциональное использование воображаемого", - писал в 1990 году британский литературовед Тимоти Бреннан в сборнике "Нация и повествование", который, кажется, стал первой яркой демонстрацией возможностей нового подхода ⁴.

Его подготовили не только методологические достижения французских социологов и философов, но и предшествующие исследования национализма. Фуко, по сути дела, дал понятие и методологию, которые позволили сложить воедино и систематизировать проницательные наблюдения Карла Дойча, Бенедикта Андерсона, Эрика Хобсбаума, Мирослава Гроха и Юзефа Хлебовчика (этот список неполон) ⁵.

Хлебовчик уделил особое внимание эмоциональному фактору в развитии национализма, стереотипизации врага, мифу угрозы в формировании национальной идентичности и наконец стремлению национализма подчинить себе все альтернативные формы социальных связей ⁶. Грох подробно исследовал роль интеллигенции в формировании образа нации и во внедрении этого образа в массовое сознание ⁷. Хобсбаум показал, как "изобретают" традицию (порой даже фальсифицируя тексты, как в случае с шотландскими балладами Макферсона, чешскими рукописями Ганки или, добавил бы Александр Зимин, "Словом о полку Игореве"), служащую важным инструментом легитимации нации, и как происходит персонификация нации в символе или образе, в том числе в таких совершенно новых символах, как национальный гимн или национальный флаг ⁸.

Из литературы предшествующих десятилетий в нашем контексте особого внимания заслуживают книги Дойча и Андерсона ⁹.

Дойч определил народ как "группу людей, связанных сходными привычками и средствами коммуникации". Эта объединяющая их связь "более эффективна и охватывает более широкий круг предметов, чем в общении с чужаками" ¹⁰. Он показал ключевую роль новых средств социальной коммуникации в создании и постоянном воспроизведении того более "плотного", насыщенного контекста, который лишает человека извне способности улавливать все нюансы и значения, заключенные в тексте, даже на родном для него языке (этот феномен в комической, а порой и в трагической версиях многократно эксплуатировали в книгах и фильмах об американцах в Австралии или англичанах в Америке). Одна из функций такой постоянно поддерживаемой плотной системы социальных коммуникаций состоит, по Дойчу, в "более эффективном контроле над поведением членов" группы, которая ею охвачена. Развитие системы коммуникаций, позволяющей сформировать и воспроизводить идею национальной общности, - следствие урбанизации, формирования рынка и сети железных дорог, в общем - индустриальной революции.

Опиравшийся на идеи Дойча Андерсон сделал принципиальный шаг вперед. Он интерпретировал формирование идеи нации и развитие национализма не как следствие или функцию социально-экономических изменений, а как развивавшийся в тесной взаимосвязи с ними, но и обладавший особой, независимой логикой процесс возникновения новых смыслов, идей, образов и систем ценностей. Представив формирование наций как "воображенных сообществ", Андерсон, по сути дела, описал формирование националистического дискурса, хотя самого понятия "дискурс" никогда не употреблял.

Андерсон явно и не без оснований опасался, как бы его термин "воображенное сообщество" не был неправильно истолкован, и потому снабдил его обстоятельным комментарием. Воображенными Андерсон называет все сообщества, члены которых не знают и заведомо не могут знать лично или даже понаслышке большинства других его членов, однако имеют представление о таком сообществе, его образ. "Воображенная" природа таких сообществ вовсе не свидетельствует об их ложности, нереальности ¹¹. Крупные сообщества (а к ним можно отнести не только нации, но и классы ¹²) можно классифицировать по стилям и способам их воображения. К тому же способ воображения сообщества может меняться. Это свое утверждение Андерсон иллюстрирует примером аристократии, которую стали воспринимать как общественный класс только в XIX века, а до этого осознавали через категории родства и вассалитета.

Андерсон задался вопросами: в чем принципиальная новизна националистического способа воображения сообщества, и каковы предпосылки самой возможности вообразить или, как сказали бы русские переводчики немецких философов, помыслить нацию? "Описанию процесса, благодаря которому нацию можно вообразить и, однажды вообразив, затем моделировать, адаптировать и трансформировать", и посвящена, по собственному определению автора, основная часть его книги ¹³.

По его мнению, нация приходит на смену сакральным образам общности - религиозному, династическому. Чтобы вообразить нацию, должно принципиально измениться понимание таких универсальных категорий, как, например, время. Сравнивая эпос и современный реалистический роман, который как жанр появился одновременно и в тесной связи с националистическим дискурсом ¹⁴, Андерсон показывает существо этих изменений. В эпосе прошлое и будущее присутствуют в настоящем и с ним, по крайней мере, равноправны (вспомним современные художнику костюмы мифических персонажей на картинах старых мастеров). В эпосе прошлое - это особая, самостоятельная ценность; в романе же господствует открытое настоящее время, в котором прошлое становится полезным, то есть используемым и препарируемым прошлым - подобно тому, как традиция и освященные ею символы становятся инструментами создания народа ¹⁵.

Прошлое в известном смысле даже становится заложником настоящего. Это ярко показал Иммануэль Уоллерстайн в своем эссе "Существует ли Индия?" ¹⁶. Сомнений в том, что эта страна существует сегодня как член ООН и как государство со всеми присущими ему атрибутами, у него нет. Но как быть с многочисленными книгами типа "Индийская культура в ХV веке"? Что, если бы в результате иного сценария колонизации или даже ухода англичан на полуострове возникли бы в ХХ веке два государства - скажем, Дравидия и Брахмания? Похоже, в этом случае мы читали бы книги о культуре Дравидии ХV века. Подобный вопрос правомерен и по отношению к России и Украине ¹⁷.

Новое "романное" время, измеряемое с помощью часов и календаря, "пусто и гомогенно". Одновременность осознается теперь не как присутствие прошлого в настоящем, а как временной срез, предполагающий осмысление событий, происходивших в одно время, но прямо между собой не связанных. "Образ социального организма, двигающегося сквозь пустое, гомогенное время, есть точный аналог идеи нации, которая тоже понимается как единая общность, равномерно двигающаяся сквозь историю" ¹⁸.

Переосмыслению подвергается и категория пространства. Плотные системы коммуникаций, отдающие предпочтение информации об определенной территории, особым образом фокусируют интерес читателя и зрителя. Например, авиакатастрофа на линии Львов-Киев не попадет сегодня на первые страницы московских газет - в отличие от такой же беды с рейсом Хабаровск-Владивосток. Десять лет назад дело обстояло бы иначе. На заре формирования новых наций-государств зависимость могла быть обратной, и Андерсон показал, как разделенность информационного пространства испанских колоний в Америке повлияла на то, что этнически никак не различавшиеся элиты провинций вообразили себя лидерами перуанского или эквадорского национальных движений ¹⁹. В отличие от эпоса герой романа путешествует, как правило, не по миру, а по стране. Разнообразные события потому и связаны между собой, что происходят в пространстве единого воображенного сообщества ²⁰.

Ясно, что по своей структуре и функциям исследованный Андерсоном феномен заметно шире и многообразнее политического движения или идеологии, как Коротеева определяет национализм, а понятие "дискурс" лучше всего подходит для его описания ²¹.

Развивая замечание Андерсона о нации как наиболее универсальной легитимной ценности в политической жизни нашего времени ²², американский политолог и историк Кэтрин Вердери посвятила в 1993 году специальную статью символической природе нации. Особенность этого символа заключается в том, что он пробуждает целый спектр эмоций, накопившихся за долгое время его употребления, и, как всякий символ, неоднозначен. Вердери говорит о нации как о "базовом операторе в системе социальной классификации", "элементе политического и символико-идеологического порядка, а также социального взаимодействия и чувствования" ²³.

Вердери определяет национализм как "политическое использование символа нации через дискурс и политическую активность, а также как эмоции, заставляющие людей реагировать на использование этого символа" ²⁴. Национализм, таким образом, не стоит в одном ряду с идеологиями типа либеральной или социалистической и не сводим к одному из нескольких существующих в обществе политических движений. В подавляющем большинстве случаев все политические акторы, хотят они того или нет, вынуждены вступать в борьбу за право утвердить в обществе собственное толкование нации и тем самым становятся участниками националистического дискурса. Они борются за этот идеологический и мобилизационный ресурс, дабы с его помощью достичь тех или иных, в том числе либеральных или социалистических, тоталитарных или демократических, целей. "Тотальный отказ от национализма, - категорично утверждает австралийский ученый Саймон Дюринг, - ведет к отказу от эффективного политического действия" ²⁵.

Эти соображения верны не только в отношении политиков, но и ученых. "Все возрастающее число исследований о национализме отражает его неотъемлемое, почти атмосферное присутствие в нашем мышлении", - замечает Бреннан ²⁶. Это означает, что все мы в той мере, в какой мыслим категориями нации и национальных интересов, участвуем в этом дискурсе. Из этого, в частности, вытекает невозможность научно определить нацию, что чувствовал, например, Эрнест Геллнер, который, по крайней мере, трижды в своей книге заявлял о намерении дать такое определение и всякий раз уклонялся от четких формулировок. Британский историк Хью Сетон-Уотсон определил проблему вполне ясно: нет "научных" способов установить, что является общим для всех наций ²⁷. Следовательно, размышления над характером собственной включенности в националистический дискурс должны стать для исследователя национализма своего рода регулярной гигиенической практикой.

В рамках широко понятого националистического дискурса взаимодействуют и соревнуются друг с другом самые разнообразные по степени агрессивности, ксенофобности или терпимости интерпретации нации и национальных интересов. А значит, неверно говорить о французском, русском или израильском национализме. Есть много примеров того, как в странах, которым приписывается господство "гражданского", или "включающего" национализма (Франция, США), мощно проявляется этнический, расистский, "исключающий" национализм, и наоборот. Вопрос состоит в том, какие из этих интерпретаций в тот или иной момент, в том или ином обществе, в тех или иных социальных слоях становятся доминирующими и почему. Такой подход, помимо прочего, практически дезавуирует принадлежащие Хансу Кону, Джону Пламенацу и Эрнесту Геллнеру традиционные классификации и периодизации развития национализма, где разные его типы имеют жесткую географическую привязку ²⁸.

Это подводит нас к другому важному методологическому новшеству последних лет. Наиболее четко оно сформулировано в статье Джона Холла "Национализмы: классифицированные и объясненные": "Единая, универсальная теория национализма невозможна. Поскольку прошлое различно, различаться должны и наши концепции" ²⁹. Выводы Холла опираются на главное, может быть, достижение исследований национализма в 70-80-е годы, когда был обретен некий консенсус - плод не совпадения, а различия позиций в вопросе о факторах, породивших национализм и "запустивших" процесс формирования наций. Геллнер делал акцент на роли индустриализма и формировании системы всеобщего стандартизированного образования, Дойч - на возникновении систем массовых коммуникаций, Андерсон подчеркивал значение "печатного капитализма", "лингвистических революций" и новых способов видения мира. В свою очередь Мирослав Грох и Эрик Хобсбаум отмечали роль интеллектуальных элит, Энтони Смит - значение этнического фактора, а Чарлз Тилли и Майкл Манн - роль государства и войн эпохи абсолютизма ³⁰. Итогом этих разногласий стало осознание многочисленности факторов, влияющих на процесс формирования наций, бесконечного многообразия их сочетаний в истории и относительной значимости в этих сочетаниях.

С учетом дискурсивной природы национализмов подход Холла нуждается в уточнении и развитии. Национализмы разнообразны не только при переходе от общества к обществу, но и в каждом из них. Однако набор идей, используемых при разных толкованиях нации и национального интереса, ограничен. Интерес представляет собой теперь не столько изучение набора идеологических модулей (они описаны), сколько многообразие их сочетаний и способов заимствования, а также имитации организационных форм и институтов. Следовательно, возможна и целесообразна периодизация развития определенного локального националистического дискурса, как это сделал Грох, показавший, через какие стадии прошло утверждение националистического дискурса у негосударственных народов Центральной и Северной Европы ³¹. Общая же периодизация имеет смысл в той мере, в какой отражает этапы и способы утверждения националистического дискурса в мировом масштабе ³².

Другое важное методологическое следствие - необходимость ситуационного подхода к изучению национализмов. Ни один национализм не развивается вне противостояния другому, а иногда и другим национализмам, стремящимся утвердить свои иерархии идентичностей и ценностей. Вот как описывает это на примере одной из республик Северного Кавказа немецкий политолог Филипп Редер: "Народы Дагестана - мишень состязающихся между собой этнических предпринимателей, которые предлагают, по крайней мере, пять различных основ этнической мобилизации. Этнические предприниматели, апеллирующие к таким группам, как кумыки, лезгины или ногайцы, соревнуются с предпринимателями, которые стараются мобилизовать так называемые народы Дагестана как единое целое. Другие, например, Ассамблея горских народов Кавказа, стремятся объединить так называемые горские народы Северного Кавказа в северокавказскую федеративную республику. Все они соперничают, с одной стороны, с предпринимателями, предлагающими исламские программы коллективного действия, а с другой - с теми, кто старается утвердить общероссийскую идентичность" ³³. Только выявив основные линии противостояния и системы соотнесения ценностей, утверждаемых тем или иным национализмом, можно понять логику развития ситуации. В некотором смысле это борьба всех против всех, где столкновение происходит как внутри определенного националистического дискурса, так и с другими, внешними по отношению к нему, националистическими дискурсами, которые, в свою очередь, испытывают иные внешние воздействия и внутренние противоречия.

* * *

Все эти общие соображения имеют непосредственное отношение к анализу современных российский проблем, хотя, по верному замечанию американского историка Рональда Суни, до недавнего времени акцент на "воображенную" и "сконструированную" природу национализма и национальности не получал отклика при исследовании России и СССР ³⁴.

Во-первых, за последнее десятилетие мы стали свидетелями, а точнее сказать, участниками утверждения националистического дискурса, который, начиная с 30-х годов, безжалостно подавляла официальная советская идеология. Власть обосновывала любые свои действия "интересами трудящихся, коммунистического движения или всего прогрессивного человечества", "борьбой за мир", но никак не "национальными интересами". Языковое пространство, на котором обычно развертывается националистический дискурс, находилось под жесткой идеологической оккупацией. Не случайно в 80-е годы мы обнаружили, что большинство сугубо научных западных текстов о национализме невозможно адекватно перевести на русский язык, потому что в советском русском понятие "национализм" и его производные имели резко отрицательную окраску ³⁵. Отчасти это объяснялось приматом классового подхода, отчасти же - стремлением превратить "многонациональный советский народ" в "новую историческую общность", а на самом деле - в нацию. Однако обозначившаяся уже в 70-е годы неудача этого проекта заставляла воспринимать советскую риторику и символику, скорее, как средство подавления национального, нежели утверждения новой нации. Многообразные в советской практике проявления ксенофобии и дискриминации по этническому признаку тоже не были связаны исключительно и прежде всего с национализмом. Например, борьба с космополитизмом, государственный антисемитизм или преследование украинских, литовских и прочих националистов шли под флагом борьбы с "буржуазными" влияниями.

Вплоть до начала 90-х годов демократическое движение в России решительно отказывалось пользоваться понятиями и символами националистического дискурса (чего никак нельзя сказать об антикоммунистических движениях в республиках). Такое "запоздалое" утверждение русского националистического дискурса можно оценивать по-разному. Я, например, считаю, что оно стало одной из главных причин относительно бескровного распада СССР.

В 90-е же годы либеральные политики и публицисты вступили в борьбу за право интерпретировать понятия нации, национальных интересов и ценностей. Сегодня весь политический спектр России - от крайних шовинистов и коммунистов до государственных и президентских структур, а также демократической оппозиции - озабочен выработкой собственного варианта "национальной идеологии" ³⁶. Это было вполне резонно осознано как политический императив, а определение "национальной идеи как зеркала национальной неполноценности", столь характерное для либерально-демократических настроений 80-х годов, сегодня, напротив, выглядит маргинальным ³⁷. В некоторых своих формах "национальная идея", безусловно, может выполнять компенсаторные функции, но сегодня мало кто видит в этом её единственно возможную роль.

Коротеева справедливо замечает: "... реальные проблемы - сохранение единства страны, полноправное участие граждан в государственных институтах, утверждение достоинства человеческой личности - вполне можно описать в понятиях гражданского общества или согражданства. Совершенно не обязательно называть такое согражданство нацией" ³⁸. Описывать, конечно, можно, но это не значит решать, тем более что понятия гражданского общества для современной России - в значительной мере не практика, а лишь теоретические нормативы. Какие бы области жизни современной России мы ни взяли, все они так или иначе упираются в проблемы, по поводу которых строится националистический дискурс и решение которых предполагает привлечение тех же ресурсов, что мобилизуются в рамках этого дискурса.

Чеченские события показали, как опасно неверно толковать настроения большинства граждан страны относительно неотъемлемой принадлежности той или иной территории к Российской Федерации. Как бы плохо большинство наших сограждан ни относилось и как плохо оно ни относится к чеченским сепаратистам, воевать с ними во имя того, чтобы Чечня осталась в составе России, это же самое большинство не захотело. Оно готово одобрить изоляцию Чечни и ее "исключение" из России. Именно это и было решающей причиной, по какой Россия войну проиграла.

Очевидно, что в некоторых других регионах реакция на сепаратизм была бы иной. Политика Центра да и потенциальных сепаратистов в каждом конкретном случае учитывает не только правовой аспект конфликта, географический и экономический факторы, но и общественные настроения и эмоции, то есть составляющие того, что мы определили как националистический дискурс.

Проблему целостности страны и обретения ею определенного уровня консолидации, в том числе и гражданской, нельзя решить, не мобилизуя эмоциональные, психологические ресурсы, не прибегая к символам и понятиям, выражающим общность граждан России. Там, где таких объединяющих ценностей и символов нет, трудно рассчитывать на успех в соперничестве с уже упоминавшимися "этническими предпринимателями", утверждающими альтернативные варианты идентичности.

В дискуссиях на эту тему определение "российский" как "включающее", открытое, ориентированное на гражданское понимание нации нередко противопоставляют понятию "русский" как этническому, закрытому и "исключающему". Спору нет, трактовка понятия "русский" как строго этнического - неотъемлемая черта большинства шовинистических и ксенофобных составляющих современного националистического дискурса в России. Однако такая трактовка совершенно необязательна. Если "русскость" понимается через культурные категории и участие в общей судьбе, это понятие становится открытым. Иными словами, если кто-то без запинки говорит о великих русских полководцах Кутузове и Жукове, но о российском Барклае, советском Баграмяне или русском ученом Павлове и российском Зельдовиче, этот человек осознанно или нет, но принимает закрытую этническую трактовку "русскости". Вот как описывает этот феномен в своих мемуарах переводчик Олег Трояновский: "Во время беседы Сталин несколько раз употребил выражение "мы, русские". При переводе на английский я, не задумываясь, как бы автоматически говорил "мы, советские". Видимо, подсознательно исходил из того, что, будучи грузином, Сталин не должен называть себя русским" ³⁹.

Можно ли строить проект российской идентичности, предполагающий вытеснение понятия "русский" понятием "российский"? Не реалистичнее ли формулировать "русскость" как открытую категорию, называя без запинки русскими и Барклая, и Зельдовича, раз уж Кутузова и Павлова как называли, так и будут называть русскими? Есть ли, спросим вслед за Юрием Слёзкиным, хоть один символ "российскости", общего государства и общей судьбы, который не был бы более или менее явно русским ⁴⁰? И возможно ли вообще сконструировать символ "российскости", свободный от "русскости"?

Когда мы говорим о нации как "воображенном сообществе", о сознательном конструировании объединяющих символов и националистического дискурса вообще, то это, с одной стороны, означает определенную свободу маневра. С другой же - эта свобода ограничена доступным материалом, с которым можно поступать по-разному. Ошибка в изначальном формулировании проекта может оказаться не менее фатальной для его судьбы, чем ошибки и трудности при реализации.

Примечания

¹ В. Коротеева. Существуют ли общепризнанные истины о национализме? "Pro et Сontra", 1997, т. 2, #3.

² Среди наиболее известных и важных работ 80-х годов назову: E. Gellner. Nations and Nationalism, Ithaca, 1983 (русское издание - Э.Геллнер. Нации и национализм. М., 1991); Э. Геллнер. Пришествие национализма. Мифы нации и класса. "Путь", 1992, #1; B. Anderson. Imagined Communities: Reflections on the Origins and Spread of Nationalism. L., 1983; E. Hobsbawm, T. Ranger (Еds.) The Invention of Tradition. Cambridge, 1983; E. Hobsbawm. Nations and Nationalism Since 1780: Programme, Myth, Reality. N.Y., 1990; M. Hroch. Social Preconditions of National Revival in Europe. Cambridge, 1985; A. Smith. The Ethnic Origins of Nations. Oxford, 1986. Всем этим авторам посвящены специальные статьи в кн.: Национализм и формирование наций: теории - модели - концепции (Под ред. А. Миллера). М., 1994.

³ Цит. по: М. Фуко. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996, сc. 427-428. Позднее, в "Воле к знанию", Фуко ввел еще одну важную, хотя и не получившую столь широкого распространения, как "дискурс", категорию для осмысления этой сферы социального, прямо связанную с отношениями власти, а именно "dispositif". Заинтересованного читателя отсылаю к М. Фуко. Воля к истине... сc. 367-369.

⁴ T. Brennan. The National Longing for Form. In: H. Bhabha (Ed.). Nation and Narration. L., N.Y., 1990, p. 47.

⁵ Бросается в глаза, что подавляющее большинство имен в этом списке составляют ученые, которых можно отнести к западной, творческой ветви марксистской традиции, решительно преодолевшей недооценку национализма и его примитивную трактовку основоположниками научной школы.