Литература по Идеологии / Браточкин (Европа и Беларусь)

Европа и Беларусь: существует ли общая история?

Алексей Браточкин

10.04.2007

http://n-europe.eu/article/2007/04/10/evropa_i_belarus_sushchestvuet_li_obshchaya_istoriya

Кем считаем себя мы, живущие в Беларуси, и какое место в нашем ощущении мира занимает образ «Европы»? Можем ли мы называть себя «европейцами», и что это означает для нас? Ответ на эти вопросы является важным хотя бы потому, что наша страна находится на территории географической Европы, имея при этом общую границу с политической «Европой», объединением стран, создавших структуры Европейского Союза.

Достаточно популярным и актуальным сейчас стал исторический нарратив, в котором рассматривается соотношение понятий «Европа» и «Беларусь» и ретроспективно выстраивается представление о «европейском контексте белорусской истории». Появление такого исторического нарратива связано не только с той геополитической реальностью, о которой было сказано выше, но и с более универсальной потребностью культурного порядка.

Эта потребность была обозначена, например, Эдвардом Саидом, говорившим о необходимых составляющих процесса конструирования идентичности в Послесловии к своей книге «Ориентализм»: «развитие и поддержание любой культуры требует существования отличающегося и конкурирующего alter-ego». В рамках конструирования «национальной» идентичности любое описание «национальной истории» требует наличия своих «Других», наличия конкурентного и отличающегося исторического опыта, выходящего за рамки «национальной истории» и содержащего в себе новый, полезный для осмысления и использования материал. Для нашего общества таким «Другим» является «Европа», и мы создаём её образ, ориентируясь на наши цели и задачи.

Эдвард Саид также отмечает, что «конструирование идентичности завязано на распределении власти и безвластия в каждом обществе, и не является предметом всего лишь академического интереса» [6]. Мы же можем утверждать то, что появление ориентированного на «европейский контекст» исторического нарратива связано, в том числе, с политикой и властью в белорусском обществе, с желанием использовать историческое знание в качестве аргументации для обоснования выбора тех или иных политических стратегий.

* * *

Дискурсы, основанные на использовании исторической памяти о взаимоотношениях «Европы» и «Беларуси», будучи связанными с политикой, именно поэтому ориентированы на описание идеологических конструкций в большей степени, чем на рациональный анализ прошлого. И в этом случае разговор о «европейском контексте белорусской истории» часто подчиняется идее выбора между логикой тождества и логикой различия. Каждая из этих логик опирается на определённые идеи, о которых стоит сказать больше. При этом важно указать не на то, как выглядит прошлое, «созданное» при помощи этих логик, а на то, каким представляется настоящее и будущее, которое пытаются таким образом обосновать.

Согласно логике тождества, необходимо обнаружить и максимизировать значимость в историческом прошлом Беларуси процессов и тенденций, наблюдавшихся в «остальной» Европе. Один из выводов, основанных на такой логике, представляет собой идею «возвращения в Европу», идею ликвидации исторической ошибки, свершившейся в конце XVIII века (при вхождении белорусских земель в состав Российской империи), когда было «прервано» европейское развитие страны.

Происхождение логики тождества основывается на ряде предпосылок, в частности, на такой концепции «Европы», согласно которой она всегда существовала в виде некого сообщества с чётко выраженными границами и вполне определённым содержанием. Таким образом, реформы и перемены, которые должны быть произведены в белорусском обществе, являются своеобразной «работой над ошибками», исправлением, при помощи которого можно легко скорректировать историческое развитие страны.

Эта же логика господствовала некоторое время назад, в эпоху перестройки в СССР, когда казалось возможным быстро изменить направление развития страны и осуществить реформы демократического характера, возвращаясь, если использовать риторику тех лет, к «общечеловеческим ценностям». В каком–то смысле такого рода рассуждения являются результатом сплава остатков модерных установок на возможность радикального и быстрого переустройства общества и технократических представлений о реформаторских возможностях власти. Недостатком этой логики является не только её утопичность, но и её избыточный универсализм, представление о принципиальном единстве образцов модернизации общества. В этой логике не учитывается фактор устойчивости культурных моделей и общественных структур, которые необходимо модернизировать, изменить.

Согласно же логике различия разговор о тождестве истории мало возможен, так как исторический опыт Европы и опыт Беларуси являются едва пересекающимися и уникальными. При помощи такой логики, в том числе, обосновывается цивилизационная специфика развития Беларуси и невозможность восприятия «европейской» модели модернизации.

Происхождение логики различия также имеет свою историю. В этой истории есть место и для самих историков, для которых историческое исследование вольно или невольно становилось способом обозначения политических границ и обслуживания различного рода интересов. Эта традиция долгое время была свойственна как «советской», так и «западной» историографии. Английский историк Норман Дэвис, например, в своей «Истории Европы» тщательно регистрирует то, каким образом выстраивались параметры различия в европейской историографии при описании истории Европы: манипулирование концептом «западной цивилизации», увлечённость религиозными границами в географической Европе и другими «границами» вообще [3, c.18-21]. Явным недостатком логики различия является отрицание возможности перенятия иного опыта, излишняя сосредоточенность на различиях, своеобразное представление о такой модели культуры (но, можно сказать, и общества), в которой всё заморожено, и ничто не должно меняться.

Можно ли преодолеть влияние этих двух логик и каким-то образом проанализировать то, что же представляет собой «европейский контекст белорусской истории»?

В каждой из этих логик есть рациональное начало: речь идёт об уникальности исторического развития и, одновременно, о возможности обнаружения общих закономерностей различных исторических путей. Для актуализации этого рационального начала необходимо, по крайней мере, критически отнестись к привычным нарративам о «Европе» и «Беларуси». В этом смысле, важен язык, на котором говорят авторы, важны понятия и определения, - а начинать стоит с самого понятия «Европа».

* * *

Мишель Фуше, говоря о «Европе», называет это понятие «топонимом с неустойчивыми смысловыми границами». При этом он использует представление Эрика Хобсбаума о «Европе», как об «изобретённой традиции», утверждая, что «речь идёт не более чем о поиске Европы как организованного сообщества, которое не является исторически неизбежным». Фуше указывает на то, что существовавшая долгое время очень условная «европейская идея» стала осязаемой реальностью лишь во второй половине ХХ века, получив институциональное воплощение в виде структур Европейского Союза [7, c. 25- 38].

Для историка Нормана Дэвиса «Европа» – это «сравнительно новое понятие». Выдвигая тезис о том, что «географические, культурные и политические параметры европейского общества всегда оставались спорными», Дэвис предлагает свою версию истории понятия «Европа». Эта история начинается с описания существовавшего до 14 века представления о «Европе» как об исключительно «христианском, латинском мире», затем происходит постепенная замена понятия «христианский мир» на более широкое понятие «европейское общество» и в ходе этого процесса «узаконивается» географическое представление о «Европе» как о территории от Атлантики до Урала [3, c. 5-9]. В описанном Дэвисом процессе отсутствует историческая неизбежность и обозначены те возможности, которые открывались перед жителями географической Европы, пожелавшими вообразить своё единство. В ХХ веке мы, тем не менее, имеем всё ещё несколько образов «Европы»: начиная с «Европы» эпохи холодной войны и завершая «Европой» эпохи крушения СССР и демократизации стран «социалистического лагеря».

Таким образом, «Европа», воображаемая сейчас европейскими политиками и интеллектуалами, предстаёт не каким-то «единством», которое всегда существовало, а, пользуясь выражением Мишеля Фуше, не так уж давно начавшимся «движением к единству», и важнейшей характеристикой этого движения является «параллельность траекторий, которая не предполагает идентичности форм, методов и результатов» [7, c. 48]. Можно сказать и иначе: именно сейчас, в данный момент исторического времени, становится очевидным, какие именно основания для европейского единства необходимо выбирать, обсуждается то, на чём может основываться европейское единство.

Эссенциалистская концепция «Европы», как сообщества, основанного на политическом, культурном («ментальном») и экономическом единстве, появление которого было исторически неизбежным, не выдерживает критики. В силу этого, разговор о «европейском контексте белорусской истории» не может быть разговором о «возвращении в Европу», или разговором об идентичности исторического развития «Европы» и «Беларуси» на определённых этапах прошлого. Речь должна идти как раз о «параллельности траекторий», о том, какие формы приобретали исторические процессы и события, происходившие на территории географической Европы, как и о том, насколько результаты этих процессов позволяют нам, живущим в Беларуси, использовать тот опыт, который сейчас существует в странах Европейского Союза.

В социальных науках используется понятие «субъективности», по поводу которого существуют различные точки зрения и, в частности, «субъективность» понимается как «труд», как «критическая деятельность», в ходе которой человеком перерабатывается «разнородный опыт» и возникает «образ социальной идентичности, раздробленный в своей основе», но сложившийся в результате такого труда [5, c. 146-147]. Если перейти от понятия индивидуальной субъективности на уровень представления о коллективной субъективности, то можно сказать, что такого рода «труд» по собиранию разнородного политического, экономического, культурного и исторического опыта является важнейшей задачей любого общества, в том числе и белорусского. После 1991 года Беларусь стала субъектом международной политики, она получила возможность самостоятельно брать и перенимать чужой опыт и, в том числе, «европейский», осваивать его, сверяясь с собственными желаниями и делая свой выбор.

Воображая себя в «европейском контексте», правящие элиты Беларуси и рядовые граждане должны понимать, какой именно выбор они делают. Этот выбор не является результатом «исторической неизбежности», действия законов истории в марксистском духе: этот выбор является результатом рефлексии над тем, что именно предстоит выбрать и почему. Исторический опыт, в этом случае, является тем обоснованием, при помощи которого мы можем говорить о наличии приближения, в данный момент исторического времени, траектории развития нашей страны к траекториям развития стран Европейского Союза. Речь идёт при этом не о той «Европе», которая является ментальной конструкцией, а о Европе, появившейся в результате политических, законодательных и иных практик, ориентированных на преодоление противоречий и стремление к единству.

Историческое исследование, в котором бы обсуждалась проблематика «европейского контекста белоруской истории», должно нам, в сущности, дать ответ, как минимум на один вопрос: не является ли тот опыт, который пережили в прошлом страны созданного недавно Европейского Союза, категорически нам противопоказанным? Для ответа на этот вопрос действительно стоит обратиться к истории и указать на определённые события и процессы, имевшие место в нашем прошлом. При этом речь будет идти не о поиске «тождества», а о вариативности исторического развития и её причинах. Более правильным будет такой подход, при котором события локальной истории обретут свой смысл, исходя из установки о том, что речь идёт о сопоставлении в «общем поле», а не о желании сравнить страны и выяснить историческое первенство. Безусловно, представить всё прошлое, исходя из такой задачи, в рамках одной статьи невозможно, поэтому изложение будет ограничено рядом примеров политического, экономического и культурного характера. * * *

Один из известных эпизодов связан, одновременно, с социальной, политической и культурной историей нашей страны: речь идёт о «полонизации» местных элит в период существования Великого Княжества Литовского и Речи Посполитой. Существуют различные интерпретации процесса «полонизации» историками. Этот процесс, например, рассматривают, как «самополонизацию», обусловленную рядом социальных причин, в частности, желанием местной аристократии получить шляхетские привилегии и вольности, существовавшие в Польше. Также этот процесс долгое время рассматривали, как своего рода отказ элит от «национальной» культуры, сохранение которой стало «задачей» народа.

Было бы интересно рассмотреть этот процесс в более широком контексте, не ограничиваясь рамками истории только тех государственных образований, о которых было упомянуто выше. Питер Берк в своей работе «Народная культура Европы раннего нового времени» обращает внимание на ряд тенденций, наблюдавшихся на территории географической Европы в период с 1500 по 1800 года:

1) существование двух связанных друг с другом культурных традиций: «большой традиции» образованного меньшинства и «малой» традиции всех остальных. Образованное меньшинство имело доступ как к «большой» традиции, так и к «малой», являлось часто «бикультурным» и «двуязычным» (владело местными диалектами, но использовало латинский язык или литературную форму местного «национального» языка);

2) в период с 1500 по 1800 года в Европе наблюдается «отход высших классов от народной культуры», в ходе которого нобилитет, духовенство, купцы стали менять свои модели поведения и мировоззрение, и само понятие «народ» было пересмотрено (для стран географической Европы темп этого процесса был совершенно разным). «Высшие классы» оформляют свою культуру, пытаясь обособиться, в социальном смысле, от «низших классов». На этот процесс огромное влияние оказали Возрождение и Реформация [1, c. 300-309].

Процесс «полонизации», исходя из тезисов Берка, предстаёт событием, обусловленным изменениями в социальной структуре всего «европейского» общества, событием, связанным не только с социальными и политическими причинами локального характера, но и с ответом на те «вызовы», которые были актуальными для многих обществ, находящихся на территории географической Европы. Таким образом, если рассматривать процесс «полонизации» в «европейском», то есть выходящем за рамки локальной истории, контексте, то трактовки этого процесса становятся более объёмными и менее идеологизированными в угоду, в том числе, тем, кто смело конструирует «национальную историю».

Если первый пример взят из достаточно далёкого прошлого, то второй пример имеет отношение к «советской» истории ХХ века - к периоду 70-х - началу 80-х годов, известному как «брежневский период». В то время Европа была «разделена» как никогда: господствовали идеологические разногласия, и в странах «социалистического» и «капиталистического» лагеря существовало представление об инаковости образа жизни тех, кто проживает по обе стороны от «железного занавеса». Если же воспользоваться несколько иным подходом к описанию исторической действительности и представить всё происходившее, ориентируясь на некоторые общие закономерности, то картина начинает выглядеть несколько иной.

Вторая половина ХХ века была эпохой расцвета индустриального общества. Индустриализм стал явлением, для которого не существовало «железного занавеса». Модель «советского индустриализма» хоть и отличалась от моделей индустриализма стран Западной Европы, но при этом многие проблемы, свойственные индустриальному обществу, были общими: кризис управления, увеличение сложности общественных структур, появление демографических проблем и многое другое.

Эрнест Геллнер, говоря о критериях, по которым оценивается эффективность власти в индустриальном обществе, называет, прежде всего, критерий экономического роста: советское руководство ещё в середине 50-х годов ХХ века объявило курс на «повышение уровня жизни и поддержание высоких темпов развития» [2, c. 432]. Для стран Западной Европы вторая половина ХХ века стала эпохой «консьюмеризма», в СССР проявления этого процесса также присутствовали, однако советское «общество потребления» имело свою специфику: рост потребностей сдерживался при помощи идеологических доктрин и ограничивался возможностями экономики, ориентированной на военно-промышленный комплекс. В 70-е годы ХХ века советское общество переживало процесс достаточно сложной трансформации:

1) в этот период формируется «институциональный плюрализм» - в органах власти «начинают представляться интересы общественных организаций и союзных республик…»;

2) в социальной жизни увеличивалось количество микроочагов самоуправления, появился прообраз структур «гражданского общества»;

3) завершался процесс урбанизации, рос общий уровень образования граждан, желающих работать в более комфортных условиях и применять в полной мере свои способности и новые компетенции;

4) формировался специфический «средний класс», ориентированный на большее участие в общественной жизни [2, c. 437 - 463].

Советское «индустриальное общество» должно было отреагировать на все эти вызовы и постепенно превратиться в постиндустриальное, как это начало происходить в конце 70-х годов ХХ века в ряде развитых стран Запада, однако этого не случилось по ряду причин. Одна из этих причин – идеологическая установка на невозможность использования иного исторического опыта, не соответствующего «коммунистической доктрине». Таким образом, если ряд индустриальных стран Европы сумел выйти из кризиса «позднего индустриализма», то процесс преодоления кризиса советским обществом закончился его распадом.

Приведённые выше примеры говорят только об одном: страны, находящиеся на территории географической Европы, переживают процессы трансформации, очень часто близкие друг другу по своему характеру, и очень часто оказываются в ситуации решения проблем достаточно общего свойства. Этот тезис относится к современности даже в большей степени, чем к историческому прошлому, потому что процесс глобализации стал реальностью. Было бы глупо отрицать возможность перенятия чужого опыта в современном мире, тем более, что для этого сейчас существует множество возможностей.

Беларусь находится на территории географической Европы и имеет общие границы со странами Европейского Союза, что даёт нам возможность пользоваться «европейским» опытом в решении множества проблем, стоящих перед нашим обществом, - проблем экономического, политического и культурного характера. К этим проблемам можно отнести: проблему автономии индивида, обеспеченной при помощи гарантии прав человека и других механизмов; проблему собственности; проблему регулирования и эффективности экономики, проблему государственного управления и построения гражданского общества, возникновение которого неизбежно в сложноорганизованном социуме, и многое другое. В этом смысле, наша история является частью общей «европейской» истории, потому что мы решаем проблемы, которые были решены или ещё решаются странами, находящимися на территории географической Европы. Можно сказать, что мы и есть «европейская история».

Мишель Фуше говорит о Европе так: «Европа является в полном смысле таким континентом, где сомнение и самокритика составляют образ мышления населяющих её народов. Эта философская позиция отражает своеобразный аспект их духа, связанный с приматом индивида и свободой действия, веры и суждения». Представляется, что эта мысль и является ответом на один из вопросов, вынесенных в начало статьи, - ответом на вопрос о том, являемся ли мы «европейцами» [7, c. 9]. Мы становимся европейцами каждый раз, когда можем преодолеть границы собственного общества и внимательно присмотреться к тому, что делается вокруг, в том числе и в той «Европе», частью которой мы являемся.

Литература:

[1] Бэрк П. Народная культура Эўропы ранняга новага часу. Мн.: Тэхналогія, 1999.

[2] Верт Н. История Советского государства. 1900-1991. М.: ИНФРА-М: Издательство “Весь мир”, 2003.

[3] Дэвис Н. История Европы. М.: АСТ: Транзиткнига, 2005.

[4] Кивинен М. Прогресс и хаос: социологический анализ прошлого и будущего России. Спб.: Академический проект, 2002.

[5] Коркюф Ф. Новые социологии. М.: институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2002.

[6] Саид Э. Послесловие 1995 года к изданию книги «Ориентализм» // http://www.sociologica.ru/Transl.html

[7] Фуше М. Европейская республика. Исторические и географические контуры. М.: Международные отношения, 1999.